5.2.  Экономическая теория и лингвистика

Строго говоря, в семиотике не регламентируется форма сущест­вования знаков. Как только она определяется в том или ином кон­кретном виде, так сразу же исследователь оказывается уже не в семиотике, а в какой-либо другой науке. В историческом плане первыми формами знаков стали слова как элементы естественно­го языка. Без обращения к его потенциалу не может обойтись ни одна из наук, в том числе и экономика. Впрочем, в составе наук язык присутствует не в своих первоначальных, плохо проясненных формах, а в существенно трансформированном виде, ибо нагружен смыслами той науки, в рамках которой ему доверено функциони­ровать. Подобно другим ученым, экономисту желательно руковод­ствоваться определенными научными представлениями о языке, которые поставляются лингвистикой, или общим языкознанием. Путь развития лингвистики проходит по трем этапам, каковыми выступают синтактика, семантика и прагматика. Это обстоятель­ство постоянно и, надо сказать, вполне правомерно подчеркивает Ю.С. Степанов [171].

Лингвистика достигла научной стадии, разумеется, не сразу, а лишь благодаря усилиям Ф. Де Соссюра [168, 169]. Решающее новаторство Соссюра выразилось в первую очередь в избрании в качестве основного лингвистического конструкта лингвистичес­кого (языкового) знака. «Языковой знак связывает не вещь и ее понятие, а понятие и акустический образ» [169, c. 99]. Акцент Сос­сюра на понятие позволил ему придать языку ярко выраженное концептуальное содержание. И именно благодаря этому языку

279

Была придана концептуальная, а следовательно, и научно-теоре­тическая форма.

Поскольку «один член никогда сам по себе ничего не значит» [168, с. 101], постольку необходимо обратиться к высказываниям. Соссюру необходимо было понять способ функционирования язы­ковых знаков. Он различал значение и значимость языкового зна­ка. Отношение значения связывает акустический образ и понятие. Понятие есть значение акустического образа. Отношения значи­мости связывает друг с другом языковые знаки. «Язык есть не что иное, как система чистых значимостей» [169, с. 144]. Значимость одного знака зависит от наличия других знаков. Описание значи­мости знаков предполагает не только отличие знаков друг от друга, но и их однородность в рамках структуры предложения. Значи­мость знака относительна и определяется социальным коллекти­вом слов языка. Значимость лингвистического знака — это его языковая ценность [169, с. 148; 168, с. 156]. Разъясняя смысл кон­цепта значимости языкового знака, Соссюр часто ссылался на то­варно-денежные отношения. Подобно тому как товар обладает ценностью, так знаку в составе предложения присуща значимость. До количественных определений значимости языковых знаков Соссюр не дошел; впрочем, видимо, это вполне возможно.

Весьма интересную корректировку воззрений Соссюра осущест­вил французский исследователь Г. Гийом. Он полагал, что Соссюр представил акт языковой деятельности, который объединяет язык и речь в языковую деятельность, в весьма неопределенной форме. Решающие языковые события происходят на стыке языка и речи в полном соответствии с приведенной ниже формулой:

Языковая деятельность = Язык + Речь.

Основная мысль Гийома состояла в том, что язык и речь соот­носятся как потенция и реакция, а сама потенция языка выступа­ет как его виртуальность [43, с. 8, 36]. С учетом не только речевого, но и текстуального характера языка нам представляется актуальной такая формула:

Язык ≡ Языковая деятельность ~ Речь + Текст.

Знак ~ означает в данном случае переход от виртуальности язы­ка к его действительности в форме речи и текста. Представление о виртуальности языка, или что, по сути, то же самое, языковой дея­тельности, представляется особенно значимым в двух отношениях. Во-первых, оно позволяет избежать ловушки психологизма. Пси-

2_0

Хика человека — это предпосылки его языка, а не сам язык. Во-вторых, виртуальность языка есть предпосылка языковой игры. Виртуальность сообщает этой предпосылке ту самую вариабель­ность, без которой в принципе нельзя было бы осуществить язы­ковую игру с ее вероятностными исходами.

Постсоссюровская лингвистика развивалась прежде всего в структуралистском направлении. В особенности это относится к лингвистической синтактике и семантике. Н. Хомский рассмотрел в рамках так называемой генеративной грамматики синтаксичес­кие структуры. Он выделял ядро ряда предложений, придавал ему формальный вид, а затем определял, каким именно образом то или иное предложение может быть получено посредством трансфор­маций этого ядра [201, с.115, 130]. У Хомского синтактика была полностью автономной от семантики.

Истоки научно-теоретической лингвосемантики лучше других исследователей определил, на наш взгляд, основатель глоссемати-ки (от греч. Glossa — слово) Л. Ельмслев. Главное его достижение состояло в доказательстве, что значения слов в рамках выражений образуют структуру [57, с. 18—19]. Дальнейшее вхождение в тон­кости лингвистической синтактики и семантики не входит в нашу задачу. Для экономической теории первейшее значение имеет не синтактика и не семантика, а прагматика. Именно она придает лингвистике максимально полновесное гуманитарное измере­ние.

В переводе лингвистической прагматики на научно-теоретичес­кие рельсы решающую роль сыграли философы. Как уже известно читателю, Л. Витгенштейн сформулировал знаменитое определе­ние, что значение слова есть его употребление. А Дж. Остин развил концепцию речевых актов, в которых используются глаголы типа «обещать», «убеждать», «приказывать». Благодаря Остину стало очевидно, что без теории речевых актов лингвистике не обойтись [139]. При их осмыслении исследователи встретились со значи­тельными трудностями, особенно это относилось к различению семантики и прагматики. Внести ясность в этот вопрос попытались логики. Их решающая идея состояла в том, что условием осмыс­ления проблематического речевого акта является задание так на­зываемых координат индексов (термин Р. Монтегю), или точек отсчета (термин Д. Скотта). В этой связи Д. Льюис дал наиболее объемный список координат точек отсчета: 1) возможный мир; 2) момент времени; 3) место; 4) говорящее лицо; 5) адресат речи; 6) множество объектов, на которые возможно указать в речевом

287

Акте; 7) речевой сегмент; 8) последовательность объектов допол­нительно к тем, которые указаны в п. 6 [90, с. 442].

На наш взгляд, из восьми точек отсчета непосредственно к прагматике относится лишь возможный мир. Все остальные семь точек отсчета относятся в равной степени как к семантике, так и к прагматике. В последней не обязательно констатируется то, что есть, а, как правило, имеются в виду цели, которые возможно осу­ществить в будущем. Но будущее не чуждо и семантике. Так, если некто предсказывает солнечное затмение — «завтра наступит сол­нечное затмение», то его речевой акт является семантическим. Как нам представляется, языковой акт является прагматическим толь­ко в том случае, если в нем фигурируют ценности и соответству­ющие им цели. Последние не обязательно конкретизируются в языковом акте. Предложения «Правительству следует осуществить меры по снижению уровня инфляции» и «В России на сегодняш­ний день прожиточный минимум равен 3000 руб.» являются праг­матическими актами, поскольку в первом из них речь идет о цен­ности «уровень инфляции», а во втором — о ценности «прожиточ­ный минимум». Во втором предложении нет постановки цели, отсутствуют рекомендации по снижению или увеличению прожи­точного минимума. Но даже при этом условии рассматриваемое предложение по своему содержанию является прагматическим. Во-первых, постольку, поскольку в нем нечто утверждается отно­сительно экономической ценности, каковой является «прожиточ­ный минимум». Во-вторых, рассматриваемая констатация, надо полагать, осуществлена с определенным намерением. Следова­тельно, совершенный языковой акт преследует определенные цели. Вполне возможно, что они являются экономическими. Итак, мож­но констатировать, что современная лингвистика все более уве­ренно осваивает прагматический аспект языка.

В рамках лингвопрагматики получила развитие концепция язы­ковых игр. Витгенштейн понимал языковую игру в качестве формы межличностной коммуникации, правила которой не могут быть заданы со сколько-нибудь исчерпывающей полнотой. Творчество говорящего и пишущего всегда сообщает языковой игре неожи­данные черты. В любой области знания языковые игры обладают некоторой формой сходства, которую Витгенштейн называл «се­мейным сходством». Проиллюстрируем его философию следу­ющим примером. Учебники по микроэкономике реализуют раз­личные формы языковой игры, которые схожи друг с другом, но их правила построения не одинаковы. Экономисты не склонны

2_2

Отказываться от услуг естественного языка, который более вариа­тивен, чем научный язык. Так мог бы, на наш взгляд, рассуждать поздний Витгенштейн. Что касается его неопозитивистских кол­лег, то они характеризовали естественный язык в снисходительной манере.

Фундаментальный онтолог М. Хайдеггер считал, что язык сле­дует за тайным смыслом вещей, который раскрывается неожидан­ными своими сторонами в рамках выражений, реализующихся в форме вопросов и ответов. Для этих целей не подходит ни науч­ный, ни естественный язык. Хайдеггер стремился изобрести язык сущего, прообразом которого являлся, по его мнению, язык древ­негреческих философов. Он искусно избегал прагматики. Уже в силу этого его воззрения на язык вряд ли могут представлять осо­бый интерес для экономистов.

Позиция Хайдеггера была воспринята современными герменев-тами. Их лидер Х. Гадамер был его учеником. Речь идет об особой линии герменевтической философии, делающей акцент на пони­мании не сознания, на чем настаивали Ф. Шлейермахер и В. Диль-тей, а сути дела посредством языка. В отличие от Хайдеггера Гада­мер был заинтересован в понимании не тайны мира, а сути деяний человека.

Столпы герменевтики — В. Дильтей и Х. Гадамер не были зна­токами экономической теории. Впрочем, упоминание их имен в данной книге не является случайным. Оно связано с тем, что до­ктрина понимания (Versehen), а именно она составляет сердцевину герменевтики, занимает в методологии экономической теории вид­ное место. Как известно, эту доктрину привнесли в экономику представители австрийской школы (К. Менгер, Л. Фон Мизес и др.). В лице немца М. Вебера они всегда имели авторитетного союзника. В свете сказанного резонно провести сопоставление со­временной философской герменевтики, а это герменевтика сути дела, с экономической герменевтикой «австрийцев». Для послед­них более других характерны, пожалуй, следующие интерпретации: а) теория призвана выразить понимание людьми их экономических поступков; б) в экономических воззрениях понимание есть экви­валент кластера ментальных образований, известного как термин «субъективная полезность»; в) экономическая теория выступает концептуальным постижением этого кластера чувств и мыслей. Будучи экономистами, «австрийцы» не склонны задерживаться в философии, они спешат в экономический отсек знания. Переход туда реализуется ими в последовательности: понимание →> полез-

283

Ность →> экономическая теория. Для них экономическое понимание выступает как экономическая теория субъективной полезности, та самая теория, которая обсуждается традиционным экономичес­ким сообществом, в том числе неопозитивистами и постпозити­вистами.

Две рассматриваемые герменевтические позиции по отноше­нию друг к другу во многом являются альтернативами. Их проти­востояние определяется тем, что сторонники герменевтики сути бытия недооценивают значимость научных теорий (значит, и эко­номики), «австрийцы» же, отдавая должное герменевтике созна­ния, проходят мимо феномена языка и связанной с ним методики вопрошания. Гадамеровцы полагают, что познающий человек име­ет дело не с понятиями и теориями и даже не с психикой, а с во-прошанием мира и своих поступков. Подлинно актуальными яв­ляются не научные проблемы и их разрешение в теории, а вопро­шания и связанная с ними диалектика вопросов и ответов. Может ли установка гадамеровцев способствовать развитию экономиче­ской теории или же она должна быть зачислена в разряд непродук­тивных философских затей? В поиске ответа на этот вопрос мы склонны считать, что возможен компромисс между «австрийцами» и гадамеровцами. Достигается он объединением их сильных сто­рон, соответственно теории и языка.

Испытание вопросами отнюдь не бесполезная акция в том слу­чае, если ему подвергаются теория, ее методологические прин­ципы, основные законы, правила аргументации, выводы, их согла­сованность с наблюдаемыми данными. И тогда выясняется, что рост знания достигается не только в сознании, но и в языке, кото­рый охватывает всех заинтересованных лиц, — точнее, в дискурсе, диалоге, дискуссии. «Обратитесь к спорам экономистов, — скажет гадамеровец, — и вы поймете, что такое экономическое знание. Экономическая теория — это не раз и навсегда установленные по­нятия и закономерности, а нескончаемый диалог. Плохи те моно­графии и учебники, в которых он отсутствует». Типичный герме -невт миролюбив, его коробит от резких споров, он настаивает на диалоге. Его миролюбие отчасти, не полностью, унаследовано представителями так называемой Франкфуртской школы (Ю. Ха-бермас, К.-О. Апель). Они настаивают на идеальном коммуника­тивном обществе, которое стремится к согласию, консенсусу [14, с. 86—92]. Постмодернист Ж. Лиотар резко критиковал идею кон­сенсуса, в котором видел истоки тоталитаризма, ему по душе аго-нистика языковых игр [97, c. 114; 98, с. 144—154].

284

Идея необходимости зрелого диалога восходит к работам пси­холога З. Фрейда. Психотерапевт способен оказать больному по­мощь лишь в том случае, если он устанавливает с ним полноцен­ный диалог. Психоаналитик не прописывает лекарства, он изле­чивает больного своими беседами с ним. Идеи Фрейда во многом были подхвачены целой группой видных французских философов (М. Фуко, Ж. Дерридой, Ю. Кристевой). Фуко полагал, что реша­ющее значение приобретают проблематизации в поле дискурсов [185, с. 87, 281-282].

Деррида развил концепцию деконструктивизма, согласно кото­рой все знание сконцентрировано в тексте, он самодостаточен и благодаря усилиям субъекта и разрушается, и создается заново, что приводит к его безграничному расширению [49, 50]. Идея самодо­статочности текста, пожалуй, излишне радикальна и не может быть принята экономистами, придерживающимися вполне правомер­ных убеждений, что экономическая реальность не сводима к тек­сту. Что же касается трансформации экономических текстов, то, разумеется, это действительно имеет место.

Заслуживает внимания еще одна «звонкая» идея постструкту­ралистов (Ю. Кристевой, Р. Барта) и постмодернистов (Ж. Лиота-ра и др.). Имеется в виду идея интертекстуальности [60, с. 225—226]: текст автора, желает он того или нет, перекликается с текстами других авторов. Он превращается в многоголосие, в котором появ­ляются и тотчас же исчезают виртуальные центры. Цитирование позволяет вычленить некоторые голоса, но далеко не все, тем более что многие из них имеют «размытый» характер.

Поблагодарим философов за их смелые, но далеко не всегда до­статочно аргументированные идеи и обратимся к основному пред­мету нашего интереса — к экономической теории. Некоторые из вышеупомянутых идей имеют прямое отношение к ее языку и тек­сту. Это: а) идея понятийного языка (Ф. Соссюр); б) концепция языковых игр (Л. Витгенштейн и др.); в) понимание теории как диалога (Х. Гадамер и др.); г) идея проблематизации дискурсивных практик (М. Фуко); д) концепция интертекстуальности (Ю. Крис-тева). Если оценить состояние экономической теории с позиций вышеупомянутых идей, а все они являются достаточно «умерен­ными» и поэтому не должны быть отнесены к методологическому экстремизму, то приходится признать, что ее язык пока существует во все еще не нарушенной интуитивной оболочке. Мы знаем об экономическом языке очень мало, то и дело не различая его дис­курсивные ступени, в частности научный, методологически оправ-

285

Данный и обыденный пороги. В философии науки в XX в. Про­изошла существенная переориентация, ее центральным полем признается теперь не сознание, а язык. Как нам представляется, нечто аналогичное происходит и в философии экономической тео­рии. На место доктрины Verstehen с ее ментальным характером, надо полагать, будет поставлена концепция интерпретации текста. Ярким началом этого процесса стала попытка Д. Макклоски, ко­торый, сделав акцент на языковом характере экономической тео­рии, посчитал ее риторикой [238]. Но язык экономической теории намного богаче смысловыми измерениями, чем риторика, его не­возможно свести к ней.

Интересную попытку определить место дискурса в развитии политической экономии социализма сделал М. Каз. Он выделил семь ее фаз, каждая из которых выступала как некоторый дис­курс. Каз пришел к выводу, что научное сообщество производит не «истину», а «тексты» [63, с. 94]. Такой вывод нам представляет­ся следствием лингвистического синдрома, весьма характерного, например, для французских постструктуралистов (Ж. Дерриды, Ю. Кристевой и др.). Экономическое сообщество производит тек­сты, основополагающим критерием которых является концепция истины, строго говоря прагматической истины. Нельзя забывать и о другом важном обстоятельстве: текст — это один из уровней эко­номической теории, но не единственный. Наряду с текстом су­ществует и ментальный и предметный уровень теории.

Заключительный наш вывод таков. Методология экономиче­ской теории начинает решительно поворачиваться в сторону лин­гвистической проблематики; следовательно, ей придется наладить с нею прочные междисциплинарные связи.