Всеобщее поверхностное знакомство
С предметом экономической теории порождает
Презрение к специальному знанию о нем.
Обществоведы больше других ученых
Нуждаются в понимании используемой
Ими методологии.
Мил тон Фридмен
Вынесенные в эпиграф компетентные суждения нобелевского лауреата М. Фридмена определяют основную направленность этой книги. Мы стремимся внести свой посильный вклад в создание последовательного курса философии экономической науки, по поводу отсутствия которого неоднократно высказывали свои сожаления выдающиеся экономисты. Всякая научная дисциплина представляет собой системное образование, в котором достаточно отчетливо выделяются по крайней мере три его части: базовая наука как таковая, ее философия и методика. Применительно к нашему случаю речь идет, очевидно, об экономике, философии экономики и методике экономики. Знание базовой части научной дисциплины не избавляет от необходимости как придания ей понятной для других формы, а для этого нужна соответствующая методика, так и четкой формулировки ее оснований, которые осмысливаются в философии этой науки. Именно философия призвана сообщить науке наивысшую форму концептуальной основательности.
Следует отметить, что три обсуждаемые части научной дисциплины при всей их относительной самостоятельности определяют друг друга. Именно по этой причине никому не дано уютно устроиться в каком-то одном из отсеков научной дисциплины. Любое предложение науки непременно нагружено как философскими, так и методическими аспектами. Бывает так, что эти аспекты не бросаются в глаза, но при тщательном анализе их присутствие обнаруживается всегда.
К сожалению, становление и развитие отдельных частей научной дисциплины не происходят синхронно. Раньше других складывается базовая часть дисциплины. Лишь позднее, иногда с опозданием в десятки лет наступает час философии науки. Это отставание порой принимает хронический характер. Новые успехи науки, как правило, предшествуют соответствующим достижениям ее философии. Рост научного знания всегда предполагает сорев-
Нование науки и ее философии. Стоит одной из них замешкаться, как это тотчас же сказывается на судьбе ее союзницы.
Желанный идеал состоит в том, чтобы не было диссонанса между двумя ключевыми частями научной дисциплины. Но продвижение к нему всегда сопряжено с большими трудностями. Обзор состояния современных наук показывает, что лишь некоторые из них сопровождаются достаточно зрелыми философскими концепциями. В этом отношении бесспорными лидерами являются, пожалуй, математика и физика, что, надо полагать, объясняется их солидным возрастом. Ведь не случайно само наличие философии науки свидетельствует о ее зрелости. Что касается многих других наук, то далеко не все из них обзавелись желанной философской спутницей.
Что касается общественных наук, то их философская часть все еще находится в стадии формирования. Это относится и к философии политологии, и к философии правоведения, и к философии социологии, и даже к философии экономики — бесспорного лидера в перечисленном ряде концепций. Обратимся непосредственно к современному состоянию философии экономики, основного предмета нашего интереса.
Видимо, следует признать, что в советской России философия экономики не могла достигнуть высокого уровня развития. Дело в том, что в указанный исторический период, т.е. В 1917—1991 гг., отечественным экономистам было крайне затруднительно не попасть в силки апологетики марксистской, равно как и марксистско-ленинской политической экономии. Культивируемым фило-софско-экономическим теориям, как правило, недоставало критического настроя. Едва ли не все идеи Маркса, в частности метод восхождения от абстрактного к конкретному, считались истинными и всесильными на вечные времена. Но без критики любая наука ржавеет. Состояние современной отечественной философии экономики с ее все еще не преодоленным советским наследством таково, что приходится соответствующий образец искать за рубежом. Впрочем, работа в правильном направлении уже начата, особенно отрадно отметить, что появились первые содержательные учебные пособия нового направления (Самсин А.И. Основы философии экономики: Учебное пособие для вузов. М., 2003).
Что касается зарубежных авторов, то в рассматриваемом отношении более других преуспели англичане и американцы. Имеются в виду, в частности, труды М. Фридмена, М. Блауга, Д. Хаусмана,
Т. Хатчисона, Б. Колдуэлла. Оценка трудов зарубежных авторов позволит разъяснить замысел данной книги.
Во-первых, авторы книг и основополагающих статей о философии экономики, как правило, тяготеют к экономике в значительно большей степени, чем к философии наук и, тем более, к философии. Во-вторых, в философии науки они ориентируются исключительно на традицию, идущую от британских и, отчасти, американских философов. Достижения континентально-европей-ской философии с ее по преимуществу немецкими и французскими корнями учитываются лишь эпизодически. В работах англосаксов явно преобладают неопозитивистские, и особенно постпозитивистские, ориентиры. Даже интереснейшие наработки американских аналитических философов, в частности У. Куайна, Д. Дэвидсона, Х. Патнэма, Р. Рорти, по сути, не используются. В-третьих, пытаясь справиться с динамизмом современного научного знания, экономисты-методологи ориентируются в основном на работы представителей исторической школы в философии науки, т.е. На идеи К. Поппера, И. Лакатоса, Т. Куна и, в значительно меньшей степени, П. Фейерабенда. На наш взгляд, эти идеи нуждаются в существенной трансформации. Но, судя по оцениваемым работам, их авторы затрудняются это сделать. В-четвертых, экономисты-методологи ориентируются на образцы, задаваемые философией физики. Положения этой науки довольно часто некритически переносятся в философию экономики, что приводит к подмене принципов.
Отмеченные выше слабые стороны современной философии экономики свидетельствуют о разрыве, существующем между экономикой и философией науки. Философы и экономисты живут как бы на различных планетах. В противном случае их контакты были бы более тесными. Это обстоятельство определило во многом основной замысел нашей книги — преодолеть разобщенность экономики и философии науки. Мы стремились «сшить» их воедино.
Разумеется, замысел книги нельзя было реализовать без развития новых идей. Отметим две главные из них. Это концепции соответственно единства научно-теоретических ряда и строя и прагматического метода. На наш взгляд, первая концепция позволяет осознать в философской форме динамику современного научного знания, а вторая избавляет от семантического синдрома (читай — физикализма).
Мы стремились также провести критическую переоценку достижений экономической науки, испытывающей затруднения в связи с обилием теоретических конструкций и методологических подходов. Наша главная задача состояла в том, чтобы предложить экономическому сообществу систематизированное и достаточно емкое изложение основополагающих проблем философии экономики. В какой степени это нам удалось, судить читателю.
Со своей стороны мы надеемся, что книга будет полезна как маститым, так и начинающим ученым и преподавателям. В работе над книгой мы стремились создать все необходимые предпосылки для ее использования аспирантами, магистрантами и студентами вузов. Как мы полагаем, она может быть использована в качестве учебного пособия, особенно в курсах «История экономических учений», «Экономическая теория», «История и философия экономической науки».
Мы посвящаем эту книгу всем тем экономистам, которые в бескорыстном стремлении к высотам научного знания без страха и упрека выходят на философское ристалище. Их критические замечания, равно как и всех других читателей, автор примет с неизменной благодарностью.
Глава 1 принципы экономической науки
1.1. Принцип теоретической относительности
Прежде всего определимся с терминологией. Экономическую науку будем называть экономикой. Этимология и морфология термина «экономика» прекрасно согласуются с нормами современного русского языка, чего нельзя сказать о маршаллианском термине «экономикс». Отметим специально, что на протяжении всей книги под экономикой понимается именно наука, а не экономические явления. Экономическая теория — это часть экономики, ее языковой и ментальный уровни. Факты в качестве еще одного уровня экономики не входят в экономическую теорию, хотя и находятся с ней в тесной взаимосвязи. И факты, и теория являются составляющими науки.
Начиная систематическое исследование статуса экономической науки, вроде бы следовало сразу же дать ее определение. Исполняя это желание, можно привести, например, определение из популярного словаря Коллинза, в котором экономика — это «наука о наиболее эффективном использовании имеющихся факторов производства с целью максимального удовлетворения неограниченных потребностей общества в товарах и услугах» [143, с. 661]. Но это определение, равно как и всякое другое, легко раскритиковать. Любое определение предмета какой-либо науки всегда является своеобразной теоретической интерпретацией. Сколько существует теорий — столько есть и определений предметов наук. А это означает, что по поводу вышеприведенного определения предмета экономики правомерно поставить вопрос о его теоретической принадлежности. Можно показать, что оно значительно более приемлемо для неоклассика, чем для кейнсианца или, особенно, институци-оналиста. Несмотря на постоянно возобновляющиеся попытки дать универсальное определение экономике, его поиски остаются бесплодными. Это обстоятельство часто недопонимается даже выдающимися экономистами. «Все мы говорим, определяя экономику, — утверждал Л. Роббинс, — об одном и том же, но до сих пор не решили, о чем именно» [155, с. 10]. Но в отсутствие единства теоретических воззрений нет оснований утверждать, что «мы говорим об одном и том же». Если бы даже единство экономических
Теорий было достигнуто, то и в этом случае выделенное «одно и то же» было бы тотчас размыто новыми их успехами.
Из изложенного выше следует, что, избегая ловушек так называемых очевидностей, следует непременно проводить анализ оснований экономической науки, которые согласно философии науки задаются принципами. Принципы — это теоретические положения, которые придают осмысленность законам. Это не главные законы, как часто пишут в учебниках философии, а их смыслы. В отличие от законов принципы никогда не сводятся к признакам изучаемых явлений. В его рафинированной научной форме познание идет по цепочке:
Принципы →> законы →> явления.
Итак, в первую очередь необходимо обратиться к принципам. В этом деле не обойтись без их субординации. Что касается приемлемости проводимой нами субординации, то о степени ее правомерности можно будет судить лишь после того, как она будет представлена в пригодном для критики виде. Мы начинаем с принципа теоретической относительности. Согласно этому принципу все человеческое имеет теоретический статус. На первый взгляд такое утверждение кажется излишне ригористичным. Но это лишь поверхностное представление.
В дословном переводе с греческого theõria означает сообщение (oraw) о том, что вижу (thea). Но уже элеаты Парменид и Зенон в V в. До н.э. Отказывались считать видимое за истинное, например полет стрелы. Пожалуй, они были первыми, кто обратил внимание на необходимость согласования наблюдаемого человеком с его интерпретациями. В отсутствие такой согласованности не избежать заблуждений, а ведь задача состоит в том, чтобы уберечься от них.
На пути к принципу теоретической относительности порой встречались весьма необычные, плохо продуманные представления. Дж. Беркли решительно утверждал, что вещи — это не что иное, как комплексы ощущений. «Их esse есть percipi, и невозможно, чтобы они имели какое-либо существование вне духов или воспринимающих их мыслящих вещей» [22, с. 172]. Существовать — значит быть воспринимаемым (esse est percipi). Невозможно отделить друг от друга объект и ощущение, объект и субъект. А. Шопенгауэр считал, что поскольку нет объекта без субъекта, то мир есть наше представление [208, с. 141]. И Беркли и Шопенгауэр ошибочно считали, что теория придает вещам их онтологический статус, а между тем он всего лишь познается в ней.
Определенный вклад в развитие принципа теоретической относительности внес И. Кант. Он интерпретировал любое суждение не иначе, как в горизонте априорных принципов. Бессмысленно вести разговор о вещах-в-себе, которые по определению никак не вовлечены в познавательный процесс.
Развитая философия науки начинается с неопозитивизма, который вскоре встретил своего непримиримого оппонента в лице постпозитивизма. Неопозитивист М. Шлик считал, что в каждом конкретном случае возможна проверка теоретических убеждений на истинность, «констатации являются окончательными» [207, с. 46], неоспоримыми. Это утверждение предполагает, что факты никоим образом не зависят от теории, ибо в противном случае они не могли бы обеспечивать основу познания.
Постпозитивист К. Поппер настаивал на том, что сингулярные высказывания дедуцируются из теории, а это означает, что нет языка, а следовательно, и предложений, свободных от теорий [147, с. 82]. В силу этого фактуальные предложения не могут обеспечить абсолютную научную достоверность теории — они в познавательном отношении сами зависят от нее. После Поппера тезис о том, что факты «нагружены теоретически», будет повторяться многократно. Пожалуй, наиболее полно этот тезис освещен в работах американского аналитика У. Куайна.
Приведем несколько характерных для него выражений. «Истина имманентна и нет ничего более высокого. Мы же вынуждены рассуждать в рамках той или иной теории» [82, с. 341]. «Сама наука, а не первая философия решает, какая реальность должна быть выделена и описана» [82, с. 340]. «Даже наши изначальные объекты — тела — уже являются теоретическими» [82, с. 340]. Правильная идея Куайна состоит в том, что мир человека — это созданный им мир. Всегда и во всем человек руководствуется теорией, и нет ничего, что могло хотя бы в принципе избежать этой участи. И в языке, и в чувствах и мыслях, и в поступках мы всегда не покидаем теорию. Дело обстоит не так, что есть вещи, а мы даем им названия. В теоретической системе человека материальные объекты выступают одной из ее сторон. Они являются такими, каковыми мы их познаем. «Теория, — отмечал Куайн, — представляет собой множество интерпретированных предложений» [83, с. 56—57]. Референция, т.е. Соотношение имен и их предметных значений, приобретает смысл лишь в теории. В этом отношении Куайн прав. А не прав он, полагая, что «наука есть не более, чем созданное нами концептуальное средство, служащее для связи одного сенсорного
Возбуждения с другим» [82, с. 322]. Сенсорные возбуждения, равно как и вообще чувства, — это всего лишь малая часть нашего мира. Надо бы вспомнить и о мыслях, и о смыслах слов и поступков. Непонятно также, почему Куайн квалифицировал свои воззрения как натурализм [82, с. 340]. Речь явно идет не о натурализме, а о концептуализме. Разумеется, можно только сожалеть о том, что Куайн, как правило, ссылался на физику. Вероятно, в этом факте скрыты истоки его натуралистических воззрений.
Очевидно, что перед читателями этой книги всегда должны витать экономические реалии. Для всех наших рассуждений они являются решающей системой отсчета. Имея это в виду, нет необходимости отказываться от воззрений Куайна. Экономические смыслы, так же как и физические смыслы, приобретают определенность в науке. Иного не дано. Итак, человек не может «выпрыгнуть» за пределы постигнутых им смыслов.
А теперь рассмотрим существо главного аргумента, часто выдвигаемого против принципа теоретической относительности и обычно резюмируемого в пафосном заключении: «Но ведь вещи существуют сами по себе, им не нужны подпорки теории!»
Во-первых, заслуживает быть отмеченным, что теории действительно свидетельствуют о существовании вещей и вне нас, и до нас, и после нас. Доказательство этого положения получается наиболее просто в случае учета значимости в современной науке таких дифференциальных форм, как d/dr и d/dt, где r — пространственные, аt — временные координаты. Форма d/dr (или ∂/∂r) вынуждает нас признать, что существует в пространственном отношении внешний для людей мир, в частности Москва и Нью-Йорк. Форма d/dt (или ∂/∂t) позволяет осуществлять не только пред-, но и ретросказание. Показательный пример: согласно научным данным Солнце существует около 5 млрд лет. Заметьте, что этот факт был обнаружен научно-теоретическим, а не интуитивно-созерцательным образом.
Во-вторых, наука позволяет выразить характер наших возможностей. То, как мы взаимодействуем с Солнцем в качестве гравитационных масс, выявляется в физике. Способны ли мы в принципе в какой-то степени изменить ситуацию на Московской фондовой бирже, выясняется в экономической теории.
В-третьих, рост научного знания уточняет наши знания о любых вещах. Допустим, некто сведущ относительно ряда теорий:
Т —± Т —± Т
10
Более развитая теория дает наиболее корректные сведения о вещах. Надо полагать, этот тезис не нуждается в особом доказательстве.
Таким образом, теории позволяют сформулировать четкие ответы на вопросы: существуют ли вещи вне нас? Существовали ли они до нас и будут ли наличествовать после нас? Что представляют собой вещи? Но они не санкционируют столь же определенно ответить на вопрос: каковы смыслы вещей безотносительно к нашим учениям? И дело тут не в бессилии теорий, а в том, что последний вопрос поставлен неправильно, без учета состояния нашей концептуальной культуры. Неправомерными бывают не только ответы, но и вопросы. Желание получить из теорий больше, чем содержится в них, неправомерно. Люди руководствуются учениями — и более ничем. Неразумно поэтому ставить любой вопрос без учета этого факта — между прочим, фундаментальной значимости.
Человеческий интеллект в своем творческом воображении способен не только на актуальные концептуальные новации, но и на патологическую гонку за абсолютным. Не только скорость тела, но и знания всегда не абсолютны, а относительны. Такова суть дела. Требовать определения абсолютной скорости и абсолютного знания неправильно. Любые вещи: и Солнце, и автомобиль, и соотношение спроса и предложения — являются для нас такими, какими мы их знаем. Разумеется, отсюда не следует вывод, что вещи существуют благодаря нашим знаниям. Люди рождаются и умирают, но многие вещи не следуют за ними. Такой вывод следует из теорий. Упоминавшиеся выше Беркли и Шопенгауэр явно прошли мимо этого обстоятельства.
Принцип теоретической относительности задает канву любой дисциплины, в том числе и экономической науки. К сожалению, необходимость опоры на него часто недооценивается, а порой просто-напросто не осознается. В таком случае не избежать безадресного в концептуальном отношении блуждания.
Итак, в самом общем плане смысл теоретической относительности состоит в том, что и языковые, и ментальные, и фактуальные формы существуют не иначе как в составе учений, которые, кстати, могут быть как научными, так и ненаучными. Принцип теоретической относительности не должен восприниматься как противопоставление теории фактам.
П
1.2. Принцип концептуальности
Принцип теоретической относительности задает направление научно оправданного поиска лишь в самом общем плане. Желательно придать ему большую основательность и заостренность. В связи с этим обращает на себя внимание известный факт: научная теория имеет дело с законами. Теория состоит из принципов и законов. А что такое закон? При ответе на этот вопрос разумно использовать символическую запись хотя бы уже потому, что она придает рассуждениям желательную степень определенности, которой не достичь в русле исключительно лингвистических определений.
Выдающийся неопозитивист Р. Карнап записывал закон символически так:
71,с.40]. (1.1)
Приведенная запись гласит: объект x обладает признаками Р и Q, которые взаимосвязаны между собой (символ ⊃ фиксирует связь, например причинно-следственную).
Для иллюстрации содержания формулы (1) запишем уравнение количественной теории денег: Pq = MV, где Р — цены товаров q, М — масса наличных денег, аv— скорость их оборота за данный промежуток времени, например за год. В данном случае х — это рынок; P, M, Vи q — его признаки. Связь признаков в данном случае выступает как линейная зависимость. Обычно закон записывается в форме равенства или неравенства. При этом функциональная зависимость, характерная для закона, выступает как соотношение признаков.
Итак, закон есть соотношение признаков. Раз так, то необходимо обратить особое внимание на статус признаков. Любой признак записывается посредством использования переменных (хр ур zt и т.д.). Так, цена товара обозначается как Рр Потребность в переменной возникает постольку, поскольку признак изменчив, количественно вариабелен. Если бы цена товара не обладала вариабельностью, то она обозначалась бы не как Рр а просто как Р.
Обратим теперь пристальное внимание на статус переменных, например все того же Рр Рр т.е. Р1, Р2,…, Рn, в качестве Ртождественны друг другу, а отличаются лишь в количественном плане. Своеобразие переменной состоит в том, что она представляет как качественную одинаковость отдельных признаков, так и их количественное различие. Переменные свидетельствуют о компакти-
12
Фицированности мира науки. В отсутствие признаков он бы распался на хаос единичностей, лишенный даже малейшей упорядоченности.
До сих пор мы упорно держались в области логического, которая способна представлять любой из структурных уровней мира человека. Этих уровней существует по крайней мере три. Мы имеем в виду мир предметов, мир чувств и мыслей, мир языка. Мир человека многомерен (рис. 1.1).
Язык
Ментальность
Факты
Рис. 1.1. Многомерность мира человека
С самого начала параграфа мы исходим из научных данных. Разумеется, делалось это не случайно, а с вполне очевидной целью. Надо было избежать околонаучных аргументов, способных увлечь нас в пучину плохо проясненных и, как правило, ошибочных рассуждений. В науке не следует отвлекаться от сути дела, которая выше фиксировалась в рассуждениях о признаках как единстве общего и единичного.
Новая постановка вопроса состоит в том, что следует обратиться к трем уровням науки. Что представляют собой признаки в мире соответственно фактов, ментальности и языка?
В мире фактов признаки — это свойства и отношения предметов, например физических тел, особей, людей, товаров и т.д.
В мире ментальности признаки выступают как понятия. Утверждая это, обратимся вновь к символьной записи признаков. Достаточно в этой связи рассмотреть знак Р, где под ним подразумевается любой признак. Не выпуская из поля зрения Рi, зададимся следующими вопросами. Что такое применительно к сфере ментальности Р (без прямого указания на количественные градации) и Р (с акцентом на эти самые градации)? На наш взгляд, это соответственно мысль (одна мысль) и чувства. Заметим, что, например, мысль «цена» неизбежно переплетена с чувствами.
1_
Если исходить из развитого выше представления о признаках, то, обратите на это обстоятельство пристальное внимание, неправомерно противопоставлять мысли и чувства. Они неразлучно объединены в понятиях: невозможно Рi разделить на Р (мысли) и Pi без Р (чувства). Развиваемое воззрение может вызвать у читателя резкое неприятие в том случае, если он убежден, что чувства и мысли — это принципиально разные вещи. Такого рода убеждение широко распространено, но оно является заблуждением, результатом плохо проясненных представлений, изолированных от существа науки. Если мы желаем понять ментальное научно, то нам придется — иного не дано — обратиться к нетривиальной природе признаков. И тогда неизбежно появляется понимание мыслей и чувств как «срезов» понятий. Отказаться от этого положения — значит поставить крест на научном образовании. Мы предлагаем читателю убедиться посредством своих собственных размышлений, что у человека не бывает чувств, не «нагруженных» мыслями, и мыслей, не «нагруженных» чувствами. Убедившийся в этом без труда поймет положение о понятийной природе как мыслей, так и чувств.
В мире языка предикаты представлены общими и единичными именами, или, точнее, универсальными и сингулярными предложениями. И вновь выявляется слитность общего и единичного. Подобно тому как невозможно «развести» мысли и чувства, неразделимы и универсальные и сингулярные предложения. Пример универсального предложения: «Товарам присущи цены». Пример сингулярного предложения: «Цена данного товара равна 5 рублям». В обоих случаях используется слово «цена», и в обоих случаях имеется в виду, что цены качественно тождественны, но количественно вариабельны.
Итак, наука имеет дело с признаками, которые выступают в трех различных формах: как признаки предметов, понятия и термины с переменными значениями.
В связи с обсуждаемой проблематикой мы вновь оказываемся в затруднительной терминологической ситуации. Дело в том, что в философию науки пока еще не введен термин, который бы обозначал признак как единство общего (качества) и единичного (количества). Имеющиеся на эту роль кандидаты неудачны. По определению, «универсалии» имеют дело только с общим, но не с единичным, «понятия» и «концепты» — только с миром теории, т.е. С миром ментального и языкового, но не с фактами. Все попытки подключить к обсуждаемой проблематике возможности иностранных языков также не привели к успеху.
1_
1.3. Спорные вопросы
Понимание принципа концептуальности затемняется наличием целого ряда спорных вопросов, освещение которых в научной литературе оставляет желать лучшего. Некоторые из них целесообразно рассмотреть хотя бы в предварительном плане уже сейчас, на первых стадиях анализа.
А. О признаках предметов. Здесь особенно много разногласий вызывают два вопроса. Во-первых, справедливо ли считать предметы совокупностью свойств и отношений? Во-вторых, тождественны или всего лишь сходны свойства и отношения, измеряемые в одних и тех же единицах? Обратимся для начала к первому из этих вопросов.
Допустим, мы рассматриваем электрон. Он обладает (так обычно выражаются) массой, зарядом, спином, энергией, скоростью. С научной точки зрения электрон есть совокупность этих свойств. Нет такого стержня, на который нанизаны свойства. Электрон не обладает свойствами, он есть их объединение. Резонно говорить о свойствах товара, капитала, денег, занятости. Но всякий раз следует иметь в виду, что согласно научному методу кроме свойств и отношений ничего другого не удалось обнаружить. Существовать — значит быть свойством или взаимосвязью свойств. Как отмечал Куайн, «принять объекты некоторого вида — значит рассматривать их как значения наших переменных» [82, с. 328]. Это верно лишь при одном уточнении: значениями переменных всегда являются свойства и отношения.
Обратимся
теперь к вопросу о сходстве свойств. Для англосак
сов характерно подчеркивание сходства
свойств, но ни в коем слу
чае не их качественной тождественности. Такая позиция восходит,
по крайней мере, к Дж. Локку. Он полагал, что существуют только
отдельные вещи, которые обладают не общими,
а качестсходными -
Вами [99, с. 467—468]. Имеется в виду, что концептуальное представление есть известное огрубление действительности. Допустим, что цена одного товара равна 10 руб., а цена другого товара — 15 руб. Вопрос: можно ли утверждать, что цены двух рассматриваемых товаров качественно тождественны? На наш взгляд, не только можно, но и нужно. Все дело в том, что ни Локку, ни его современным последователям, в том числе и У. Куайну [86], не удалось показать, чем же отличаются так называемые сходные качества друг от друга. Есть два принципиальных способа рассуждения: либо показать различие свойств, считающихся сходными, либо
75
Согласиться, что они качественно тождественны. Мы не видим альтернативы второму способу понимания природы признаков. Два свойства измеряются одной и той же мерой не потому, что они сходны, а в силу их действительной однокачественности.
Но почему даже выдающиеся философы столь осторожны, а порой и нетерпимы к интерпретации свойств как качественно тождественных? На наш взгляд, сказывается приверженность к традиции, некогда ориентировавшейся на вывод общего из единичного. В таком выводе видели избавление от постулирования иллюзорных сущностей, никак не представленных единичными реалиями. В свете успехов принципа концептуальности старая приверженность к номинализму У. Оккама (существует не общее, а единичное, обозначаемое именами) потеряла свою значимость. Как известно, согласно требованию «бритвы Оккама» не следует преумножать число сущностей. Есть единичное, нет надобности еще и в общем. Но суть дела заключена в другом: общее не прибавляется к единичному, а группирует его в своеобразные кластеры. В итоге реализуется своеобразный принцип научной экономии, огромное многообразие единичных реалий сводится к относительно короткому списку свойств и отношений, представленных переменными.
Заканчивая разговор о свойствах предметов, разумно подчеркнуть их отличие от отношений. Недопустимо ставить знак равенства между, с одной стороны, относительностью свойств и, с другой стороны, отношением свойств. Свойство — характеристика данного объекта, отношение есть связь нескольких свойств. Цена товара зависит от многих обстоятельств, и следовательно, она относительна. Но она присуща именно данному товару. Отношение попадает в поле анализа исследователя тогда, когда рассматривается связь различных свойств, например связь уровня цен со степенью занятости населения. Научные законы — это всегда отношение, но никак не свойство.
Б. Ментальная концептуальность. Спорные вопросы концептуальности применительно к ментальной области обычно выступают как коллизия мыслей и чувств. Так называемые рационалисты с их историческими лидерами Р. Декартом, Г. Лейбницем и И. Кантом исходят из мыслей, а затем от них совершают переход к чувствам. Оппоненты рационалистов в лице сенсуалистов или эмпирицистов (Дж. Локк, Д. Юм, Э. Мах) начинают с чувств (ощущений, впечатлений) и переходят от них к мыслям. И рационалисты, и сенсуалисты считают противостояние мыслей и чувств очевидным фак-
16
Том, отталкиваясь от которого они устремляются в путь — либо от мыслей к чувствам, либо от чувств к мыслям. Но действительное положение вещей таково, что упомянутый выше путь иллюзорен, а потому его никому не суждено осуществить.
Элементарной формой познания в области ментального является понятие, а не мысль или чувства. Но пикантная особенность элементарных форм состоит в том, что они по определению считаются изначально заданными. Это означает, что их возникновение не может быть представлено как пошаговый процесс. Вполне правомерно утверждать, что сознание человека явилось на свет в качестве метаморфозы возможностей биологического мозга. Но при этом спонтанный процесс возникновения понятий не поддается детализации. Исследователю не остается ничего другого, как признать существование спонтанных процессов.
Несостоятельное противопоставление мыслей и чувств дает о себе знать в любой из современных наук, в том числе в экономике. Два весьма показательных примера: концепции субъективной полезности и рациональных ожиданий. В первой из этих концепций много сенсуализма с английскими (И. Бентам, Дж.С. Милль, Г. Сиджвик) и австрийскими (К. Менгер, Е. Бём-Баверк) корнями. Во второй дает отчетливо о себе знать противопоставление рационализма и иррационализма, сторонники которого настаивают на иррациональных ожиданиях. Налицо явная путаница. Мысли и чувства как таковые, т.е. В качестве самостоятельных, отделенных друг от друга сущих, не существуют. Можно лишь сожалеть, что устаревшие представления о формах познания столь прочно вошли в ткань современного языка, что избавление от них является исключительно трудным делом. Люди привыкли представлять себе познание в противостоянии мыслей и чувств. Речь идет о привычке, которая заслуживает искоренения.
В контексте проводимого анализа заслуживает упоминания также феномен интуиции. Латинское intueri означает пристальное всматривание. В философии науки интуиция понимается обычно либо как мгновенное постижение каких-то смыслов, либо как понимание целого без вхождения в его детали. Следует заметить, что обе позиции являются далеко не безупречными. Процесс познания всегда требует времени. Голословное утверждение, что познание может быть мгновенным, является не более чем идеализацией, которой некритически приписывают пышный титул интуиции. Что касается целого, то после всестороннего развития системного подхода невозможно избежать вывода, что оно познается не иначе как
1_
Взаимосвязь элементов. Интуитивист в бездоказательной манере отрицает структурированность систем, что, разумеется, недопустимо.
В заключение следует отметить, что тема ментальной концеп-туальности является золушкой современных научных исследований. Нет ни одного сколько-нибудь развитого философского направления, в котором она была бы в центре исследований. В рассматриваемом контексте некоторых комплиментов заслуживает разве что феноменология Э. Гуссерля. Но даже в ней сохраняется разобщенность чувств (их здесь называют переживаниями) и понятий (феноменологи называют их эйдосами). Феноменологи полагают, что к эйдосам ведет синтез переживаний. Этот синтез способствует развитию понятий, но никак не является подготовкой его рождения.
Еще одно заблуждение состоит в том, что сферу ментальности относят исключительно к области психологии. В действительности же среда ментальности давно поделена между науками. В физике, биологии, экономике — везде наличествуют особые понятия, особые ментальности, о своеобразии которых психологи смогут судить лишь в том случае, если они вплотную займутся проблематизаци-ей частных наук. Пожалуй, перед психологией есть лишь два пути: либо она вплотную начинает заниматься ментальными уровнями различных теорий, либо вырождается в собрание суждений, не обладающих востребованной наукой основательностью. На наш взгляд, психология экономики все еще остается недописанной главой философии экономики.
В. Языковая концептуальность. После трудов швейцарского лингвиста Ф. Де Соссюры концептуальность языка стала в науке едва ли не общепринятым фактом. «Языковой знак, — подчеркивал он, — связывает не вещь и ее название, а понятие (курсив наш. — В.К.) и акустический образ» [169, с. 99]. Но если языковой знак обозначает именно понятие, то и язык как целое в каждой своей части представляет понятийное, концептуальное содержание. Здесь выясняется одно исключительно важное обстоятельство.
В мире языка концептуальность выражается особыми терминами, обозначающими признаки, как-то: «масса», «валентность», «цена», «доход», «прибыль». Но надо иметь в виду и так называемые предметные общие термины, например «деревья», «люди», «поступки», «товары». Все эти термины не являются концептами, ибо они обозначают не свойства, а предметы. Обозначение предметов приобретает глубокий смысл, не иначе как будучи увязано в
78
Единое целое с концептами. К тому же приходится учитывать, что последние могут быть поверхностными, не выражающими суть дела. В связи с этим Лейбниц в его заочной полемике с Локком проводил различие между номинальными и реальными определениями. Лишь реальные определения показывают определяемое во всем богатстве его свойств [93, т. 2, с. 291, 297]. В отличие от реального номинальное определение «скользит» по поверхности смысла, не более того.
Понимание природы концептуальных определений имеет важнейшее значение для уяснения существа взаимоотношения экономики и философии экономики, равно как и науки и философии в целом. Очень часто философии приписывается форма концепту-альности, которой она в действительности не обладает. В философии широко используются общие термины (вещи, свойства, отношения, товары, цены, взаимодействие), но они не являются философскими концептами. Неправомерно считать, например, что экономика имеет дело с концептами первого, а философия экономики — с концептами второго порядка, определяющими суть экономических явлений. На долю философии приходится проблема-тизация трудностей науки, приводящая к более глубокому пониманию ее существа.
Имея в виду развитие философии в XX в., следует отметить два очень важных обстоятельства. В предшествующей этому веку эпохе язык понимался как следующий за ментальностью, его самостоятельность явно недооценивалась. Подчеркивание в XX в. Самостоятельности языка часто сопровождалось игнорированием, особенно со стороны герменевтов и аналитиков, его связи с ментальностью. Другая нежелательная тенденция состоит в придании языку уже не только относительной, но и абсолютной самостоятельности. Это характерно, например, для постструктуралистов и постмодернистов (Ж. Деррида, М. Фуко, Ж. Лиотар), язык в таком случае изолируется от фактуальной области.
Связь языка со сферами ментальности и фактуальности, безусловно, существует, но она не отменяет его относительной самостоятельности, о чем немало исключительно важного написано философами XX в. (герменевтами, постструктуралистами, постмодернистами и аналитиками). Самое существенное в теме самостоятельности языка состоит в том, что часть знаний не приходит к нему извне, а образуется в нем самом. Логика научных дискурсов, развивающаяся по законам аргументации и полемики, сама по себе приводит к приросту знания, который затем переводится в область
1_
Ментальности и фактуальности. К сожалению, этому аспекту дела не уделяется должного внимания во всех науках без каких-либо исключений, в том числе и в экономике. Создается впечатление, что в каждой из наук не дописаны целые главы, в которых следовало бы представить их как форму языка.
1.4. Ценности и цели
Многообразие наук свидетельствует о многообразии концептов. Ясно, что их природа меняется от одной науки к другой. Если бы это было не так, то существовала бы только одна наука. В чем же состоит специфика экономических концептов? Избегая пространного ответа на этот вопрос, воспользуемся некоторыми наработками семиотики — науки о знаках, в рамках которой разумно различать синтаксические, семантические и прагматические науки. Согласно Ч. Моррису, синтактика, семантика и прагматика изучают соответственно отношения знаков друг к другу, отношение знаков к их объектам и отношение знаков к интерпретаторам [122, с. 50].
В этой связи обращает на себя внимание статус соответственно логико-математических, естественно-научных и гуманитарных наук. В качестве представителя логико-математических наук рассмотрим простейшую из них — арифметику. В ней речь идет о свойствах чисел, прежде всего натуральных. Числа 1, 2, 3 ничего не обозначают, их смысл реализуется в соотношении друг с другом, и только так. В качестве представителя естественно-научных дисциплин рассмотрим физику. В отличие от арифметики физика имеет дело с реальными явлениями, каковые обозначаются посредством понятий и терминов. Люди при всей их творческой активности не в состоянии изменить или же отменить физические явления и законы. Они вынуждены принимать их такими, какими они являются. Семантика всегда имеет дело с фиксациями природного. Физика, химия, геология, биология — это семантические науки.
В качестве представителя гуманитарных наук рассмотрим экономику. Концепты и законы экономических явлений установлены не природой, а конституированы людьми. Статус экономических явлений зависит от самих людей. Он неизбежно воспроизводится их поступками, к которым относится даже бездействие. Человек вынужден проектировать экономику, выражать к ней свое отношение. В отличие от законов природы экономические законы не
20
Воспринимаются как нечто данное свыше на вечные времена. Проективный характер экономических качеств вынуждает к терминологическим новациям. Очевидно, что недопустимо характеризовать экономические концепты в том же самом ключе, что и физические.
Концепты естествознания выступают в качестве констативов, они констатируют природные явления. В свете предыдущих разъяснений назовем экономические концепты проективами. Читатель вправе сделать нам упрек в использовании непривычных ему терминов. Реагируя на это возможное возражение, отметим, что кон-стативы часто классифицируются как описательные понятия (дескрипции), а проективы — как ценности. Такова известная научная форма, избежать обсуждения которой невозможно. Итак, придется обратиться к теме ценностей.
Ценность — это концепт. Такой весьма обязывающий вывод подкрепляется тем, что в экономической науке используются переменные. Но, как отмечалось выше, использование переменных — характерный признак концептуального устройства науки. В экономической науке любой концепт специфицируется в соответствии с ее тремя уровнями: фактуальным, ментальным и языковым. Рассмотрим для начала ценность как понятие. Обращение к теме ценностей вынуждает нас обратиться к истории вопроса. В противном случае многие его болевые точки останутся невыясненными.
Увязать тему ценностей с научным методом одними из первых пытались представители баденской школы неокантианства В. Вин-дельбанд и Г. Риккерт. Но у них не обошлось без очевидного конфуза. Оба считали, что для гуманитарных наук в отличие от наук о природе характерен не генерализирующий (от лат. Generalis — общий), а идеографический (от лат. Idios — особенный и grapho — пишу), или индивидуализирующий, метод. Наукам о природе они приписывали закономерности, а наукам о культуре — отношение к ценностям. Ценности противопоставлялись любым понятиям. Правильная же логика состоит в противопоставлении ценностей не любым понятиям, а только конструктам логико-математических наук и дескрипциям естествознания. Недопонимание сути принципа концептуальности не позволило неокантианцам придать теме ценностей научный характер.
Более удачно распорядились темой ценностей в конце 1920-х гг. Феноменологи М. Шел ер и Э. Гартман. Они отлично сознавали характер ценностей. Их беда состояла в том, что они оставались в
21
Пределах сугубо философских рассуждений. По Шелеру, религия в ценностном отношении состоятельнее науки. По поводу научного характера ценностей он, равно как и Гартман, мог сообщить немногое.
Крайне превратное отображение нашла тема ценностей в неопозитивизме. От имени философии, которая претендовала на высокое звание философии науки, Л. Витгенштейн безапелляционно заявил, что в мире нет ценностей, ибо они, дескать, нефактуальны. По сути, имелось в виду, что невозможны предложения не только этики, но и всех гуманитарных наук [38, с. 70]. «Добро лежит вне пространства фактов» [38, с. 414]. Основу такого рода утверждений составляет физикализм — самая яркая форма натурализма. Но даже отказ от него, явившийся результатом взаимной критики неопозитивизма, постпозитивизма и аналитической философии, не придал теме ценностей подобающий ей статус. Ярко выраженные в этих трех философских направлениях номиналистические тенденции, выпячивание единичного в ущерб общему не позволяют многим исследователям признать безо всяких оговорок, что концептами гуманитарных наук являются не понятия-дескрипции, а ценности. Есть немало и таких ученых, которые избегают темы ценностей из-за боязни стать заложником субъективизма с его явной ориентацией на навязывание науке личностных предпочтений. Достаточно очевидно, что этот страх имеет метафизические корни. Бесспорно, что ценности изобретаются людьми, но отсюда никак не следует их произвольный характер. Нет никаких оснований ставить знак равенства между субъективностью ценностей и субъективным произволом. Homo economicus регулирует свои поступки. Отмечая этот факт, приходится признать, что человек использует особые концепты, позволяющие ему ставить перед собой определенные цели. Именно их разумно называть ценностями. Если бы ценностно-целевое начало пронизывало природу в той же самой степени, что и общество, то не было бы смысла в различении дескрипций и ценностей.
Ценности и цели — это разные, но не существующие друг без друга диспозиции концептов. Ценность по отношению к цели есть ее основание. Цель не является основанием самой себя. Она достигается в процессе совершения поступков. Человек, поставивший перед собой определенную цель, всегда делает это в силу своей воли к реализации некоторой ценности. В качестве смысловой мотивации ценность содержит в себе цель как свою динамическую возможность-перспективу. Цель не возникает сама по себе, она
22
Рождается из ценности. Применительно к цели всегда правомерен вопрос: «Почему?». На вопрос: «Почему ты поставил перед собой именно эту цель?» следует ответ: «Такова моя ценность».
Понимание ценности как понятия, видимо, не сопряжено с особыми трудностями. Пожалуй, большинство исследователей согласится с тем, что ценности вырабатываются самим человеком, причем в специфических для его природы областях деятельности, т.е. В ментальности и языке. Сложнее обстоит дело с уразумением природы ценностей как признаков товаров, услуг, действий. С одной стороны, вроде бы не приходится сомневаться в их реальности, но, с другой стороны, они не обнаруживаются в предметных телах экономических явлений. Выход из обозначенной коллизии видится в том, что выработанные людьми ценности вменяются природным телам, в результате последние приобретают символическое (знаковое) значение. Ценностное бытие предметов является символическим. Символическое не значит иллюзорное. Его жизненную силу не следует недооценивать.
1.5. Принцип иерархии и Автономии ценностей
Перейдем к рассмотрению вопроса о соотношении ценностей, в том числе экономических ценностей (э-ценностей). Напомним читателю, что взаимосвязь ценностей образует аксиологический закон. Следует отметить, что в научной литературе крайне редко рассматриваются варианты взаимосвязи концептов. Но это, бесспорно, важнейший вопрос. Чтобы обнаружить его болевые точки, сопоставим экономику с другими науками.
В исчислении высказываний, являющемся простейшим разделом математической логики, простые высказывания объединяются в сложные посредством пропозициональных связок: и (Λ), или (V), «если …, то…» ( →) и т.д. И в логике, и в математике используются определенные правила вывода из исходных формул новых. И физик и экономист с успехом используют аппарат логики и математики, он им необходим, но недостаточен.
Физику важно установить не только координацию физических признаков, но и их субординацию. Рассмотрим простейшую формулу (второй закон Ньютона) F = ma. Что важнее — сила (F), масса (m) или ускорение (а)? Пожелавший изменить ускорение (а) сможет этого добиться за счет изменения Fи m, но сами они по отношению к а автономны. Можно показать, что пространственно-временные характеристики выступают проявлениями импульс-
2_
Но-энергетических характеристик, т.е. Те и другие неравнозначны. Такова природа физических явлений.
Экономист имеет дело с ценностями, любая формула экономического закона выступает как связь э-ценностей. Но и здесь не обходится без субординационных связей. Существенно в этой связи, что сами люди инициируют ценности. А это означает, что они вольны в субординации ценностей. Анализ всего спектра экономических школ и воззрений показывает, что едва ли найдется такая экономическая ценность, которая кем-то не водружалась на вершину иерархии э-ценностей. Исследователь вынужден признать автономность всех э-ценностей и их известную самодостаточность.
Очевидно, что успех экономического дела зависит от изобретательности экономиста, его умения сочетать уже известные э-цен-ности и придумывать новые. Этот аспект дела настолько актуален, что резонно, придавая ему самостоятельное значение, продолжить его обсуждение в специальном параграфе.
1.6. Принцип эффективности
Человек — существо творческое. В экономической области его творческая природа проявляется самыми различными способами, но прежде всего — в особой избирательности при субординации э-ценностей. Экономист создает ментально и словесно различные системы э-ценностей и сравнивает, сопоставляет их. Как уже отмечалось, обладание ценностями делает его целеполага-ющим существом; сравнение целей, возможных и действительных, вынуждает его осуществлять тот или иной выбор. Творческая и избирательная природа человека делает его эффективным, или результативным, существом. Пока под эффективностью понимается линия поведения человека, которой ему не дано избежать, а именно: он вынужден избирать среди многих альтернатив некоторые из них. Мы не утверждаем, что человек избирает лучшую из доступных его воображению альтернатив. Это было бы излишне сильное требование. Достаточно признать, что экономист как-то обращается с альтернативами и в итоге принимает то или иное решение. Но насколько успешно принято решение? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо обратиться непосредственно к экономической теории. Как известно, она считает основным предметом своего анализа выработку стратегии наиболее эффективного экономического поведения человека. Ученые с энтузиазмом, заслу-
2_
Живающим высокого доверия, одни оценки экономических ценностей максимизируют, другие минимизируют. Их идеалом является достижение максимальной эффективности экономической жизни.
Но поскольку субъектам экономической жизни не удается осуществлять свою деятельность идеальным образом, постольку кажется, что существует разрыв между требованиями теории и экономической практикой. На наш взгляд, упомянутый выше разрыв является мнимым. Это выясняется сразу же после уточнения статуса научной теории.
Рафинированная теория многофункциональна. Ее назначение состоит не только в концептуальном представлении некоторых идеалов, но и в создании аппарата для интерпретации неудачных теорий. Последнее обстоятельство часто недооценивается. Бесспорно, что агенты экономической жизни от ученого и бизнесмена до продавца в торговой палатке руководствуются неодинаковыми учениями. Как наука должна реагировать на этот факт? Скрупулезным изучением всего спектра экономических теорий? Если бы это был единственно возможный путь осмысления экономической жизни, то ученые были бы вынуждены устремиться в дурную бесконечность — дурную, потому что им в той или иной форме пришлось бы оправдывать нерафинированное экономическое знание. К счастью, есть другой путь.
В науках давно установлено, что развитая теория есть ключ к менее развитой. Иначе говоря, неразвитое знание интерпретируется на основе развитой теории. В абсолютном большинстве случаев повседневные представления понимаются как отклонения от развитых научных воззрений. Экономический человек, какой бы теорией он ни руководствовался, а избежать этой участи ему не суждено, непременно выбирает среди альтернатив; следовательно, он оптимизирует свое поведение таким образом, каким ему это удается. Но, разумеется, его поведение может быть неудачным, приводящим, например, к банкротству. Впрочем, крайне существенно понимать, что смысл любого экономического поведения, как успешного, так и неуспешного, постигается лучшими экономическими теориями, теми самыми, которые пропагандируют ученые и педагоги.
Как подчеркивал в своей концепции фаллибилизма постпозитивист К. Поппер, человек — существо ошибающееся. Он отклоняется от правильной теории, но он не в состоянии найти ей замену. Это означает, что в смысловом отношении доминируют не
2_
Суррогаты экономического понимания, а его вершинные формы, в которых центральное место занимает тема эффективности. Те исследователи, которые осознают это обстоятельство, становятся убежденными сторонниками принципа экономической эффективности. Согласно этому принципу все люди действуют единообразно, они оптимизируют ценности таким образом, чтобы достичь максимально эффективного результата. В приведенной формулировке принципа эффективности не утверждается, что все люди действуют безошибочно. Заблуждения людей ни в коей мере не ставят под сомнение принцип эффективности. Если бы они имели фатальную значимость для науки, то пришлось бы отказаться вообще от всех научных принципов, ибо их недопонимания не удается избежать даже гениям от науки. Наука сильна тем, что она позволяет осмысливать ошибки, а затем и избегать их.
1.7. Принцип экономической ответственности
Со времен Сократа известно, что далеко не всегда знание само по себе действенно. Успех дела обеспечивают те люди, которые воспринимают экономическую теорию не иначе как свою жизненную обязанность. В связи с этим трудно переоценить значимость принципа ответственности. Речь идет о том, что экономический человек сознательно, убежденно руководствуется принципом эффективности. Принцип экономической ответственности — это принцип экономической эффективности в действии.
Актуальность принципа экономической ответственности состоит в том, что он кладет конец индифферентному отношению к экономической теории, причем со стороны как ее последователей, так и создателей. Во главу угла ставится успех теоретического дела, а вместе с ним, разумеется, и практики. Отсутствие подлинной заинтересованности в успехе экономического дела, которое часто проявляется, например, в таких суждениях, как: «Это всего лишь теория, а я человек практики», «Я — ученый, теоретик, а не практик», воспринимается в свете принципа экономической ответственности как явное недопонимание статуса и назначения экономической науки.
Ученым пришлось обратиться к теме ответственности далеко не случайно [68]. Как выяснилось, простыми средствами с кризисными явлениями не справиться. Развитая общественная жизнь становится достоянием личностей, людей, которые способны переплавить экономическую теорию в активную личностную позицию.
26
В этой связи часто говорят, что «следует взять ответственность за успех дела на себя». Хорошо сказано, особенно если понимать, что воля к успеху неминуемо потребует теоретического творчества. Согласно принципу ответственности даже наилучшая теория достойна совершенствования.
1.8. Принципы научно-технического ряда и строя
До сих пор в основном обсуждался статус одной теории, но экономическая наука состоит из многих теорий. Следовательно, необходимо обратиться к анализу этого множества. Существует ли какая-либо связь между экономическими теориями, а если существует, то какой именно она является? В связи с этими вопросами совершим краткий экскурс в философию науки.
Монотеоретичность. Эту концепцию отстаивали неопозитивисты (Р. Карнап и др.). Суть их позиции такова: у истинной теории нет конкурентов.
Тезис Дюгема — Куайна гласит, что наличную научную теорию всегда можно подкорректировать таким образом, чтобы она соответствовала экспериментальным фактам. Речь идет о программе конвенционализма [67, с. 268—269], согласно которой теории условны. Каков характер связи между ними, не выясняется. Множество теорий допускается, но оно упорядочивается едва-едва, в соответствии с весьма «рыхлым» требованием: используйте ту теорию, которая удобна для данного случая.
Концепция отбора и смены теорий по праву должна быть связана с именем постпозитивиста К. Поппера, настаивавшего на том, что новая теория аннулирует старую [147, с. 458]. Новая теория отменяет старую, актуальной же всегда является одна теория. Как видим, критицизм Поппера недалеко ушел от монотеоретичности неопозитивистов, с которыми он так яростно спорил.
Концепцию несоизмеримости теорий развивали постпозитивисты П. Фейерабенд и Т. Кун, оба являлись представителями так называемой исторической школы [84, с. 140—141; 179]. Эти философы полагали, что теории несоизмеримы в силу непреодолимого различия природы их концептов. Несоизмеримые теории не образуют связного целого.
Концепция соответствий теорий была выдвинута физиком Н. Бором [150]. Согласно этой концепции старая теория по отношению к новой выступает как ее предельный и вместе с тем частный случай. Так, если в формулах специальной теории относитель-
2_
Ности Эйнштейна считать с=∞ (с — скорость света), то они переходят в формулы классической механики.
Итак, рассмотрено пять концепций, в которых так или иначе проводится сопоставление теорий, старых и новых. Главное впечатление от них такое: они не справляются с проблемой взаимосвязи теорий. Их сторонники недопонимают актуальность научно-теоретического ряда теорий. Наша мысль состоит в том, что при всем их различии теории, в том числе и экономические, образуют не хаос, а вполне упорядоченное проблемное целое, или научно-теоретический ряд. В обоснование этой позиции можно привести ряд аргументов.
Во-первых, в образование экономистов включается курс истории экономической теории, где одну за другой рассматривают экономические концепции. Во-вторых, установлено, что такой курс актуален и для новичка, и для маститого ученого. В-третьих, содержание истории экономической теории никак не свидетельствует в пользу рассмотренных выше концепций монотеоретичности, тезиса Дюгема — Куайна, несоизмеримости и соответствия теорий. В объяснении нуждается, пожалуй, не наличие самого научно-теоретического ряда, а его смысловой стержень. На наш взгляд, этим стержнем является прежде всего школа проблемности. Верно, конечно, что теория всегда есть ответ, разумеется своеобразный, на определенные вопросы. Вопросы, которые вызывают новые вопросы, древние греки называли проблемами. Исчерпать проблемы не удается, а потому в высшей степени актуальной становится школа проблемного понимания. Без исторического научно-теоретического ряда проблемное понимание является ущербным, урезанным, не обеспечивающим успех экономического дела.
По мнению Т. Негеши, нельзя исключить возвращения старых идей. «Вот почему мы и должны изучать историю экономической мысли» [129, с. 18]. На наш взгляд, причины необходимости изучения старых теорий другие. Во-первых, без них невозможно обойтись. Стоит только на словах отказаться от них и попытаться обойтись без их упоминания, как сразу же дает о себе знать удивительное обстоятельство: старые, вроде бы преодоленные идеи начинают воспроизводиться заново. На вершине науки можно удержаться лишь в том случае, если без устали совершать поход к ней, начиная с ее подножия. Желание отказаться от старых теорий неминуемо приводит к их воспроизведению, причем со всеми им
2_
Присущими недостатками. Во-вторых, без старых теорий не удается понять в полной мере содержательность новых теорий.
Таким образом, история экономической науки свидетельствует о том, что ее логика не исчерпывается одной теорией, а предстает как ряд теорий, объединенных исторической и проблемной связями. Согласно постпозитивисту И. Лакатосу, историческую связь образуют конкурирующие научно-исследовательские программы. Т. Кун обращал внимание на смену парадигм, периодов, так называемых нормальных наук, признающихся сообществом ученых образцовыми, парадигмальными, между которыми властвует ураган научных революций. Но ни у Лакатоса, ни у Куна не объясняется, каким именно образом осуществляется связь между различными этапами научной теории. В этой связи необходимо обратиться к принципу научной актуальности.
До сих пор констатировалось само наличие научно-теоретического ряда, но немногое было сказано о том, что скрепляет его в единство. Подчеркивалось, что проблемный метод реализуется в процессе перехода от старых теорий к новым. Но эта констатация способна привести к заблуждениям. Если бы логика экономической теории всегда направлялась от старого к новому, то она неизбежно воспроизводила бы огромный массив исторических заблуждений. Где-где, а в науке совсем не обязательно идти дорогами былых заблуждений. Суть дела состоит в том, что сам научно-теоретический ряд постоянно обновляется. Согласно принципу научной актуальности наиболее развитая теория — ключ к интерпретации содержания старых теорий и освобождения их от всего того, что не выдержало огня научной критики. История экономической теории и присущая ей внутренняя логика — это принципиально разные вещи. Приведем в этой связи две формулы.
Т1→Т2→Т3; (1.2)
ТЪ^Т2^ТХ. (1.3)
Формула (1.2) иллюстрирует исторический ход развития экономических теорий: бег времени переносит от одной теории к другой; пока еще не определены сравнительные достоинства теорий. Формула (1.3) иллюстрирует процесс «наведения порядка» во взаимосвязи теорий. Содержание Т1 и Т2 интерпретируется на основе Т3 Т3 — ключ к пониманию Т2 и Т1.
И формула (1.2) и формула (1.3) представляют определенные ряды, но, и это крайне существенно, их смысловые линии значи-
2_
Тельно отличаются друг от друга. Ряд (1.2) имеет ярко выраженный проблемный характер. Восхождение Т1 →> Т3 преодолевает противоречия, разрешаются парадоксы. Ряд (1.3) строится не по проблемному подходу. В нем на первый план выходит интерпретация. Предельно рафинированным в концептуальном отношении выступает не проблемный подход с его неясностями и противоречиями, а интерпретационный. Ряд (1.3) заканчивает научное строительство, начатое рядом (1.2). Принципиальное смысловое отличие двух рядов друг от друга целесообразно закрепить терминологически. За рядом (1.3) мы предлагаем закрепить термин «научно-теоретический строй». Выражение «строй» призвано отобразить максимальную степень научной упорядоченности. Логика научно-теоретического строя символизируется двойной стрелкой.
Нетрудно заметить не только различную смысловую направленность научно-теоретического ряда (НТР) и научно-теоретического строя (НТС), но и их единство. Без научно-теоретического ряда научно-теоретический строй разваливается, ибо не может существовать вне своей основы. К тому же избавиться от научных проблем раз и навсегда не удается. Как только обнаруживаются проблемы, относящиеся к Т3 или к Т2 и Т1, так сразу же приходится включать проблемный подход, а он переводит (1.3) в состояние (1.2). С другой стороны, преодоление противоречий НТР предполагает интерпретацию, а следовательно, логику НТС. Попытки освободиться от одного из двух рядов не проходят. Более того, не удается и «списать с борта» науки отдельную теорию, например Т1, которая вроде бы отжила свой век. Объясняется это, видимо, тем обстоятельством, что информационный потенциал строя Т3 => Т2 => Т1 больше, чем, например, строя Т3 => Т2. Формально рассуждая, можно утверждать, что потенциал Т2 и Т1 содержится в Ту Его, дескать, всегда можно извлечь из Ту В этой аргументации не учитывается, что знание становится действительным лишь после его реализации. Именно поэтому НТС имеет преимущество перед своими «урезанными» формами.
Не сосчитать числа книг, в которых реализован проблемный подход ряда Т 1 → Т2→Т 3, но есть и книги с логикой научно-теоретического строя. Такова, например, монография Т. Негеши [129], в которой, образно говоря, показано, как П. Самуэльсон постоянно корректирует А. Смита. Достижение научно-теоретического строя показывает, что ликвидирована былая разобщенность наук. НТС — это не сумма нескольких отдельных теорий, а их синтез.
_0
Упомянутый синтез свидетельствует о слабости теорий Фейе-рабенда и Куна о несоизмеримости теорий. Теории остаются разобщенными не для всех, а лишь для тех, кто отказывается от принципа научно-теоретического строя или же, что чаще всего имеет место, не способен толково им распорядиться. Утверждается, что понятия менее развитой теории настолько отличаются от понятий более развитой теории, что их никаким образом невозможно сопоставить. Но действительно проводимые интерпретации свидетельствуют о другом. Приведем на этот счет два примера — один из физики, а другой из экономики.
В ньютоновской физике использовались представления об абсолютных пространстве и времени, теперь от них отказались. Развитая физика позволила внести коррективы в классическую механику. Пришлось отказаться от понятий абсолютного пространства и времени, но не от понятий энергии и импульса.
В экономических теориях А. Смита, Д. Рикардо, Дж.С. Милля, К. Маркса не использовался математический анализ и, соответственно, представление о предельных величинах. В наши дни концепции указанных выше авторов интерпретируются с использованием представлений о так называемых предельных величинах. Инвентаризация старых теорий вполне возможна, и проводится она всесторонне. Старая и устаревшая теория — это далеко не одно и то же. В отличие от устаревшей теории старая теория в модифицированном виде включается в научно-теоретический строй. Сознательный или бессознательный отказ от принципа научно-теоретического строя приводит к так называемому разорванному, фрагментарному сознанию со всеми вытекающими отсюда нежелательными последствиями. Но поле экономической науки является лоскутным лишь до тех пор, пока его теории не приведены исследователями в синтетическое единство.
Отметим также, что в дидактике буквально всех научных дисциплин широко распространено мнение, что научно-теоретический ряд хорош уже тем, что он знаменует собой восхождение от простого к сложному. Это мнение глубоко ошибочное. Так называемые простые теории, открывающие хронологию научно-теоретического ряда, буквально кишат противоречиями. Они не просты, а противоречивы и запутаны. Этимологически слово «простой» означает становящийся вперед, но этому условию удовлетворяет любая теория. Пожалуй, дидактическое правило «от простого к сложному» вообще не несет сколько-нибудь важной смысловой
37
Нагрузки. Экономиста, очевидно, интересует суть дела, какой бы она ни была.
Дидактическую иллюзию восхождения от простого к сложному часто пытаются оправдать как путь обхождения трудностей, связанных с необходимостью использования соответствующего математического аппарата, например теории вероятностей. Трудности математического порядка конечно же имеют место, но они всецело являются дидактическими, а не сущностными. Они вполне преодолимы. Никто ведь не способен запретить предварить изучение экономической теории хорошо поставленным курсом математики.
На наш взгляд, формула (1.3) Т3 => Т2=> Т1 намного содержательнее и в дидактическом отношении, более выверенная, чем формула (1.2) Т1 —→ Т2→ Т3. Даже курсы по истории науки имеет смысл излагать в последовательности (1.3).
1.9. О логике проблемного и интерпретационного МЕТОДОВ
Научно-теоретический ряд постоянно витает перед лицом исследователя как некоторое целое, которое приходится совершенствовать в соответствии с проблемным методом. Какова логика проблемного метода? Выше уже отмечалось, что она не является дедуктивной, но какой же? Достаточно развернутый ответ на этот вопрос потребует упоминания не только дедукции, но и индукции.
В науках наиболее общепризнанным является дедуктивное или, в формулировке неопозитивиста К. Гемпеля, гипотетико-дедук-тивное объяснение. Он изображал его следующим образом [41, с. 93]:
<-р <-2' •••> Sh
Логическая дедукция
Е.
Здесь Ср С2, …, Сm — утверждения об определенных фактах (их часто называют начальными условиями);L1,L2,…,Lr — законы (гипотезы); Е — предложение о том, что объясняется, предсказы-
_2
Вается или ретросказывается. Факт Е выводится (демонстрируется) из фактов С под эгидой законов L. Логическая дедукция совершается по правилам логического вывода и может включать много звеньев. Гемпель утверждал, что гипотетико-дедуктивное рассуждение характерно для всех наук, обладающих фактуальным содержанием. «Решающим требованием для любого объяснения остается то, что эксплонандум (то, что требуется объяснить. — В.К.) должен подводиться под общие законы» [41, с. 105].
Что касается так называемого индуктивного рассуждения, то оно ни в коей мере не является оппонентом дедуктивного. Индукция должна объяснить, каким образом достигается знание законов, а дальше включается… схематика дедуктивного объяснения. Сердцевина индуктивного метода строится по схеме: а) известно, что факты a, b, c есть К; б) будем считать, что и d есть К. Пункты а) и б) позволяют выделить ценности, а вслед за этим и их взаимосвязи. Затем включается механизм логического вывода. Именно последнее обстоятельство позволяет англичанам от Шерлока Холмса до Дж.С. Милля утверждать, что они пользуются дедуктивным методом. Сторонники индуктивного и дедуктивного методов по-разному объясняют процесс выделения законов, но в плане понимания сути умозаключений, приводимых к ретро- и предсказаниям, они едины.
Экономисты часто используют прием ceteris paribus (при прочих равных условиях). Он позволяет им концентрировать внимание на соотношении двух-трех ценностей (остальные считаются при этом неизменными). На наш взгляд, широкое распространение среди экономистов приема ceteris paribus в основном объясняется двумя обстоятельствами. Во-первых, значительно большей приверженностью экономистов к лингвистическим переменным, чем, например, представителей естествознания. Во-вторых, следованием одному из образцов, характерному для механизма принятия решений, предполагающему попарные сравнения ценностей.
Но ни ceteris paribus, ни дедукция не объясняют логику проблемного метода, столь актуального в деле упорядочивания научно-теоретического ряда. Как представляется, здесь на первый план выходит абдукция. Проблематика абдукции впервые была разработана американским философом и логиком Ч.С. Пирсом, в наше время она получила дальнейшее развитие в трудах Н.Р. Хэнсона, Т. Никлза и ряда других авторов [158, с. 52—57].
Абдукция позволяет, во-первых, переходить от следствий к причинам. Если наблюдается факт С и предполагается, что С происхо-
Зз
Дит при А, то А признается истинным. Более существенно, во-вторых, то, что абдукция позволяет понять механизм научного открытия законов: а) наблюдаются факты C; б) если бы имела место гипотеза (закон) Н, то она непротиворечиво объясняла бы C; в) следовательно, есть основание предполагать, что именно гипотеза Н позволяет непротиворечиво объяснить C.
Отталкиваясь от абдукции, нетрудно понять логику проблемного вывода: а) наблюдаются факты Ci; б) Ci фиксируется в рамках закона Н1; в) Ci инне согласуются друг с другом; г) если Н2, то он согласуется с Ci; д) Ci интерпретируется в горизонте Н2; е) Н2 считается истинным; ж) Н1 интерпретируется в горизонтах Н2; з) Н1 включается в научно-теоретический строй, возглавляемый Н2
Разумеется, проблемная абдукция не противоречит правилам логического, в том числе дедуктивного, вывода. Важно понимать, что дедукция никогда не предшествует абдукции, а всегда идет вслед за ней. К сожалению, в учебниках абдукции уделяется явно недостаточное внимание. Видимо, предполагается, что дедукция — удел новичков, а абдукция — привилегия гениев. Это большое заблуждение. Экономические явления проблемного характера даже в чисто учебных целях невозможно уместить в спокойное ложе дедукции.
О логике интерпретационного метода известно еще меньше, чем об абдукции. Принцип соответствия представляет этот метод в крайне упрощенном виде. Менее развитая теория понимается как всего лишь частный случай более развитой теории. На наш взгляд, логике интерпретационного метода пока еще не придумано адекватное его содержанию название. Очень рискованно называть интерпретацию дедукцией. Последняя всегда имеет место в рамках одной и той же теории, а интерпретация относится к взаимосвязи концептов различных наук. Интерпретация выступает как обоснование концептов менее развитой науки с позиций более развитого учения. Допустим, удается объяснить макроэкономическую ценность с позиции микроэкономики, в частности уместность агрегированных величин в условиях, когда случайные моды гасят постоянные. Речь явно идет об определенном типе обоснования. А имя ему интерпретация.
1.10.0 СООТНОШЕНИИ НАУЧНОГО И НЕНАУЧНОГО ЗНАНИЯ
До сих пор речь шла о научно-теоретическом строе. Но теории ведь бывают и ненаучными. Научно-теоретический строй непосредственно соотносится с вершиной теоретического ряда. Если
34
Это так, то возникает вопрос о соотношении научного и ненаучного знания. Но какое знание вообще заслуживает не очень благозвучного эпитета — ненаучное? На наш взгляд, такое, которое не удается включить в научно-теоретический строй науки. Представления средневековых теологов о незаконности процента на заемные деньги, требование меркантилистов о непременном ограничении импорта, воззрение физиократов о сельском хозяйстве как единственном производительном секторе экономики — это все примеры ненаучных воззрений. С другой стороны, требования средневековых теологов о назначении справедливых цен, меркантилистов о необходимости накопления запасов золота и серебра, физиократов о развитии сельского хозяйства принимаются современными учеными во внимание. Приведенные примеры понадобились для того, чтобы подчеркнуть важнейшее обстоятельство: ненаучное знание поддается интерпретации и оценке с позиций научного знания.
Потенциал топ-теории настолько высок, что он, разумеется после сформирования научно-теоретического ряда, не нуждается в подпитке со стороны тех теорий, которые чужды ему. Само становление научно-теоретического строя означает, что экономистам удалось включить в него достоинства всех других теорий. На первый взгляд кажется, что сделанное утверждение противоречит тезису о плюралистичности теорий, столь излюбленному постмодернистами. Нами признается многообразие теорий, но не их хаотическая разобщенность. Бесспорно, что рост научного знания осуществляется не иначе как на фоне многообразия теорий. Бывает так, что одна теория как бы «поглощает» другую. Но до прореживания многообразия теорий до такой степени, что в вершине научно-теоретического ряда остается всего одна теория, дело, как правило, не доходит. Крайне важно, однако, что применительно к любой конкретной ситуации возможно ранжирование теорий. Как это делается, нами показано в [65, с. 387—400]. Плюрализм теорий ни в коей мере не исключает возможности их упорядочения — операции, которая в конечном счете как раз и приводит к формированию научно-теоретического строя.
Продолжая разговор о ненаучном знании, следует отметить, что в составе экономики оно не котируется сколько-нибудь высоко. Мало кто ставит его на один уровень с наукой. В философии же любителей ненаучного знания значительно больше, чем в экономике. Здесь вполне серьезно могут утверждать, что по своим достоинствам мифология и теология, а также здравый смысл не только
35
Не уступают науке, но даже превосходят ее. Объяснение этого факта нам видится в том, что многие философы не успевают за поступью наук. Отсюда произрастает их тяга к ненаучному знанию. Отметим еще раз: ненаучное знание осваивается наукой, причем вполне успешно. Однако никому из адептов ненаучного знания не удалось создать такую теорию, достоинства которой выходили бы за рамки соответствующего научно-теоретического строя.
В заключение данного параграфа коснемся еще одной дидактической проблемы. В отличие от отечественных экономистов, большинство из которых откровенно тяготеет к академическому стилю изложения, их западные коллеги не считают зазорным писать тексты в стиле, близком к научно-популярному. Именно этот стиль, назовем его дидактическим, характерен для многих западных вузовских учебников экономики. Все дело в том, что необходимо эффективно объединять науку и образование. Для академического стиля характерно безразличное отношение к дидактике, поэтому в деле образования он не всегда уместен. Дидактический стиль изложения учитывает возможности обучаемых, в том числе присущие им лексику и тип заинтересованности жизнью. Опытный дидактик знает, что обучаемый усваивает ту теорию, которой его учат, что очень часто его способности недооцениваются, что дидактический поиск всегда позволит найти такую манеру изложения учебного материала, которая при всей своей кажущейся непритязательности позволит разъяснить студенту суть любой теории наиболее исчерпывающим образом.
1.11. Истинность экономической науки
Не подлежит сомнению, что экономисты умеют ранжировать теории по степени развития их достоинств. Это обстоятельство можно констатировать выражением: «Теории обладают различными степенями истинности». Вопрос в том, как именно определяется истинность соответствующей экономической теории.
Истина — это одна из центральных тем философии науки. Но длительное время ее не удавалось перевести из области чисто умозрительных метафизических утверждений в русло хорошо обоснованных научных положений. Дело сдвинулось с места после того, как польский логик А. Тарский в 1935 г. Развил концепцию, по его терминологии, семантической истины [175]. Он предложил схему определения истины по Т-схеме (Т— начальная буква английского слова truth — истина):
_6
«Р» истинно тогда и только тогда, когда Р.
Предикат истинности принадлежит высказыванию в кавычках, т.е. «Р». Пример Тарского гласит: «Предложение «Снег бел» истинно тогда и только тогда, когда снег бел». Этот пример не назовешь удачным, он относится скорее к области обыденного, чем научного языка. В философии науки желательно начинать с научных рассуждений, а не с повседневных, способных ввести в заблуждение из-за их недостаточно проясненной концептуальности. Чтобы прояснить смысл высказывания «Снег бел», необходимо углубиться далеко в сферу физики и химии, что не входит в наши намерения.
Как показал Тарский, его определение истины позволяет развернуть теорию всех тех понятий, которые относятся к логической семантике (понятия выполнимости, следования, синонимии и т.д.). Неудивительно, что именно работы Тарского стоят у истока начавшегося после 1935 г. И продолжающегося поныне логико-семантического бума. Впрочем, нас интересует не логика, а экономическая наука. В связи с этим представляются вполне уместными некоторые критические замечания в адрес Тарского. Логика не всесильна, она имеет дело с воображаемыми мирами. Простой пример разъяснит ситуацию.
Рассмотрим предложение «Высказывание "Пегас — крылатый конь" истинно тогда и только тогда, когда Пегас — крылатый конь». Существует ли Пегас в качестве реального или вымышленного объекта, средствами логики не установить. Ограниченность логики вынуждает выходить за ее пределы. А это означает, что необходимо вполне конкретно учитывать потенциал отдельных наук, в том числе, например, отличие математики не от физики, а от экономической теории. Существенно, что закавыченное высказывание можно взять из арсенала любой науки. Приведем на этот счет соответствующие примеры.
«Предложение "2×2 = 4" истинно тогда и только тогда, когда 2×2 = 4». Очевидно, имеется в виду, что предложение «2×2 = 4» истинно в том случае, если оно может быть обосновано в полном соответствии с состоянием арифметики как науки.
Второй пример возьмем из физики. «Предложение "F = ma" истинно тогда и только тогда, когда F = ma». На этот раз истинность закавыченного предложения определяется экспериментально. В случае математических истин эксперимент излишен. Математика не является экспериментальной наукой. Рассмотрим теперь пример из экономической науки.
37
«Предложение "При прочих равных условиях рост занятости населения приводит к росту инфляции" истинно тогда и только тогда, когда при прочих равных условиях рост занятости населения приводит к росту инфляции». Можно заключить в кавычки любую экономическую рекомендацию независимо от ее истоков — кейн-сианских, монетаристских или же каких-либо других. Разумеется, ситуация в экономике является принципиально другой, чем, например, в математике и физике.
Приведенные примеры показывают, что, пожалуй, Тарский, утверждая, что он дает исключительно семантическое определение истины, а не синтаксическое или прагматическое, был излишне категоричен. Истинному высказыванию было разрешен контакт исключительно с тем, что есть, но не с тем, что должно быть. Эта произвольная в методологическом отношении акция никак не учитывает, что вопрос о существовании чего бы то ни было должен рассматриваться не иначе как на основании теории (вспомните принцип теоретической относительности). Естьность нельзя определить безотносительно к теории. Когда упор делается на том, что есть, то стремятся обойтись без теории, выделить абсолютный критерий истинности, но найти его пока еще никому не удалось.
На наш взгляд, в определении истины Тарского речь идет не о соответствии высказываний реальным объектам, а о соотносительности языкового, а также ментального уровня науки с ее фак-туальным уровнем. Но нас интересуют в первую очередь не любые теории, а наиболее значимые в составе наук. Идея такова: до тех пор пока в определение истины не будет включено представление о научно-теоретическом строе, самому этому определению не удастся избавиться от метафизической составляющей, не совместимой с научной философией. Предикат истинности присущ далеко не любому предложению, а лишь высказыванию, которое входит в состав научно-теоретического строя. При переходе от указанного ряда к отдельной теории, а от нее к отдельному предложению, возможность опоры на определение истины ослабевает и в конечном счете становится вообще недействительной. Стремление Тарского сопоставить предикат истинности каждому определенному предложению безотносительно к его теоретическому статусу не лишено известной доли наивности. Таким образом, определение истины Тарского может быть модифицировано следующим образом: «Предложение "Р" истинно тогда и только тогда, когда, во-первых, Р, во-вторых, "Р" входит в состав научно-теоретического строя».
38
Еще один недостаток определения истины Тарского состоит в том, что оно, как уже отмечалось, будучи применимым к любому типу наук, не учитывает их особенности. Требование соответствия «Р» и Р не является ни синтаксическим, ни семантическим, ни прагматическим. Оно всего лишь выражает координацию различных уровней науки — языкового, ментального, фактуального. Упомянутое требование координации явно недостаточно для определения истины. Оно непременно должно быть дополнено с учетом специфики той науки, которая является предметом рассмотрения. В связи с этим обратимся к трем типам наук — синтаксическим, семантическим (дескриптивным или описательным) и прагматическим.
Примерами синтаксических наук являются, например, логика и математика. Логическое или математическое предложение считается правильным тогда и только тогда, когда оно обосновано. Критерий обоснованности применим не только к доказываемым теоремам, но и к аксиомам, которые не должны приводить к парадоксам. Выше предложения логики и математики названы правильными преднамеренно, с тем чтобы спровоцировать вопрос о правомерности их аттестации в качестве истинных. Исходя из предложения, что регулятив истинности имеет общенаучную значимость, вполне правомерно правильное логическое или математическое предложение считать истинным. Считать по-другому — значит отказываться от методологического уровня анализа в угоду некритически проводимой абсолютизации потенциала отдельных наук, например физики.
Физика наряду с другими естественно-научными дисциплинами, такими, как космология, химия, геология, биология, относится к семантическим наукам, их еще называют дескриптивными, или описательными. Вопреки распространенному мнению семантические науки описывают не только то, что есть, но и то, что было и будет. Им, очевидно, подвластны все три модуса времени — прошлое, настоящее и будущее. Критерий обоснованности актуален для любой семантической науки, но он недостаточен в качестве критерия истинности. Предложения естествознания признаются истинными лишь в том случае, если они подтверждаются наблюдениями и экспериментами. При этом сами наблюдения и эксперименты интерпретируются теоретически. Современный исследователь не станет утверждать, что восход и заход Солнца свидетельствуют о его вращении вокруг Земли, хотя плохо осведомленному в космологии человеку это представляется именно таким образом.
39
В естествознании теория считается истинной лишь в том случае, если она позволяет объяснить весь спектр наблюдаемых от ее имени явлений.
В отличие от семантических наук прагматические дисциплины, а к ним относятся, в частности, все общественные науки, в том числе и экономика, имеют дело не с причинной детерминацией начальными состояниями конечных состояний, а с ценностно-целевыми мотивациями. Разумеется, это обстоятельство должно как-то учитываться в определении прагматической истины. Но каким образом? Сказать, что прагматическая теория подобно естественно-научным дисциплинам подтверждается, — значит отождествлять ее с ними. Надо полагать, регулятив подтверждае -мости разумно закрепить за естествознанием, а применительно к прагматическим наукам использовать какой-то другой критерий. Какой? Вот в чем вопрос.
Один из основателей прагматизма Ч. Пирс разъяснял суть дела так: «Следует рассмотреть все диктуемые некоторым понятием следствия, которые будет иметь предмет этого понятия. Причем те, что согласно этому понятию будут иметь практический смысл» [145, с. 138]. В другом месте он отмечал, что «самый, пожалуй, поразительной чертой новой теории было признание наличия неразрывной связи между рациональным познанием и рациональной целью — как раз это последнее соображение и продиктовало выбор имени прагматизм» [145, с. 158]. То, что Пирс называл понятием, в нашей терминологии есть ценность, мотивирующая людей на достижение некоторых целей. Естественно-научная теория позволяет исходя из понятий-дескрипций и представления о причинно-следственной взаимосвязи событий описывать различные состояния природных систем. Прагматическая наука, руководствуясь ценностями и представлением о мотивациях как динамических истоках поступков людей, объясняет не только наличие и возможность различных целей, но и их известную альтернативность. Прагматическая теория, которая не позволяет упорядочить возникшие цели по степени эффективности, экономистами опровергается.
Итак, определение прагматической истины может быть таким. «Предложение "S" истинно тогда и только тогда, когда: во-первых, "S" входит в состав научно-теоретического строя; во-вторых, есть S; в-третьих, S объясняется как ценностно-целевой феномен; в-четвертых, S фиксирует эффективную цель». Применить это определение к экономической науке несложно. Достаточно под-
_0
Черкнуть, что речь идет не о произвольном, а об экономическом научно-теоретическом строе.
Проведенный анализ проблемы истины показывает, что, во-первых, напрасны надежды на нахождение абсолютных или так называемых простых критериев истины, их не существует. Во-вторых, решающее значение в определении истинности того или иного предложения имеет не соответствие фактам, понимаемое как атомарный феномен, а используемый тип обоснования. Вне обоснования критерий истины не обладает смыслом. И семантическая, и прагматическая теория подтверждаются фактами. Обе они имеют фактуальный характер. Их своеобразие определяется различными методами обоснования.
При определении критерия истины очень часто пытаются выйти за пределы принципа теоретической относительности. Определение Тарского «Предложение "S" истинно тогда, и только тогда, когда S» создает впечатление, что S нетеоретично. Но признание S нетеоретическим — это явный рецидив метафизики, не совместимой со статусом науки. Истина — это научный феномен. Он знаменует собой согласованность трех уровней науки — языкового, ментального и фактуального. Представление об истине призвано исключить научные неудачи. Требование синтаксической истины не допускает отхода, например, от аксиоматически выводного знания. Регулятив семантической истины настаивает на описании связи состояний. Концепция прагматической истины не терпит отхода от объяснения ценностно-целевых поступков людей.
Очень часто само определение истины считают чем-то вторичным по отношению к статусу изучаемых явлений. Разумеется, статус, например, физических и экономических явлений различен. Но статус есть статус, к проблеме истины он имеет вторичное отношение. Каким бы ни был статус изучаемых явлений — природным, социальным или чисто воображаемым, он в соответствии с назначением науки познается не иначе как в истинной теории.
Старое-престарое убеждение, что факты даны исследователю не вместе с теорией, а раньше ее и, следовательно, теория должна соответствовать им как своей предпосылке, давно уже пора сдать в архив. Истина как соответствие высказываний и умозаключений фактам имеет всецело внутринаучный характер. Кстати, обычно пишущие о проблеме истины подчеркивают соответствие предложений фактам (о понятиях и умозаключениях вспоминают редко, и совершенно напрасно). Но истину вполне можно определить и как соответствие фактов умозаключениям и предложениям. Ска-
_1
Зывается простое обстоятельство: в соответствии уровней науки нет первого и второго. Разумеется, справедливо утверждать, что, например, физический мир существовал задолго до появления людей, но этот факт стал известен из истинной теории, он не предваряет определение истины.
Выше отмечалось, что истинное предложение входит в состав научно-теоретического строя. При всей правильности этого утверждения оно нуждается в дополнительном комментарии. Регу-лятив истины нацелен на обеспечение роста научного знания. Верно, что истинное изложение (равно как и истинное умозаключение) входит в состав научно-теоретического строя. Но неверно, что любой научно-теоретический ряд состоит из истинных предложений. Критерий истины призван обеспечивать совершенствование научно-теоретического строя.
При определении экономической истины приходится сопоставлять фактуальные (эконометрические) данные с содержанием предложений и умозаключений. Разумеется, здесь не обходится без трудностей, которые П. Отмахов резюмирует следующим образом [140, с. 69—70]: 1) экономическая наука не дает точных прогнозов, а поэтому их трудно проверить; 2) если предсказание выработано, то оно проверяется посредством статистики, которая всегда содержит элемент неопределенности; 3) в экономической науке в отличие от ситуации в физике нельзя поставить контрольный эксперимент; 4) экономическая теория имеет идеологический характер, что затрудняет ее фальсификацию. Из четырех приведенных аргументов четвертый представляется нам наиболее слабым. Хорошо аргументированная критика экономической теории позволяет избавить ее от идеологических моментов, чуждых ей по определению. Что касается аргументов 1), 2) и 3), то они также не безупречны. Во всех трех случаях проявляется желание потребовать от экономической науки того, чего она в принципе не может дать, а это означает, что присутствует тоска по метафизике.
Экономическая наука дает те прогнозы, которые она дает. Что значит дать точный прогноз? Дать тот прогноз, который доступен в пределах научно-теоретического строя. П. Отмахов считает, что экономическая теория обосновывается статистическими данными, а они содержат элемент неопределенности. Но само наличие статистики — это не недостаток теории, а ее сущностная черта. Во всех эмпирических науках статистике присущ элемент неопределенности. В этом отношении ситуация в физике выглядит не лучше, чем в экономике. К тому же надо учесть, что существуют хоро-
_2
Шо разработанные методики обработки статистических данных. Что касается неопределенности, то она далеко не всегда является нежелательной. Заслуживает критики та неопределенность, которая является результатом поспешных суждений и эконометричес-кой неряшливости. Что же касается неопределенности, выступающей органичной чертой экономических ретро- и предсказаний, то она опять же имеет сущностный характер.
П. Отмахов сожалеет, что в экономической теории нельзя поставить контрольный эксперимент. Но, во-первых, ушли те времена, когда в экономике вообще не ставили лабораторных экспериментов, за них теперь дают даже Нобелевскую премию. Во-вторых, любой экономический эксперимент, в том числе рейганомика в США или монетаризм эпохи Ельцина в России, имеет контрольный характер. В-третьих, с так называемыми решающими экспериментами даже в физике дела обстоят не так радужно, как это порой кажется несведущим относительно ее трудностей людям. Показательный пример. В соответствии с гордостью физиков — квантовой теорией поля — они вынуждены считать, что механизм гравитационных взаимодействий обеспечивают особые частицы — гравитоны и гравитины. Но у них нет даже малейшей надежды на то, что когда-нибудь удастся зафиксировать эти частицы непосредственно в эксперименте, ибо для этого необходимы энергии, недостижимые в условиях Земли. Общее правило, которое характерно для любой науки, гласит: для обоснования истинности теории необходима вся совокупность данных наблюдений и экспериментов.
Установление истинности экономических суждений — это сложный, многоступенчатый процесс. Но он и возможен, и действительно вновь и вновь получает свою реализацию. Отнюдь не случайно в истории экономической мысли то и дело случались кризисы, например с неоклассикой в 1970-х, с кейнсианством в 1980-х, с монетаризмом в конце 1980-х гг. Все эти кризисы явились следствием, по крайней мере, частичной фальсификации вышеупомянутых экономических теорий. Метаморфозы теорий явно свидетельствуют в пользу актуальности регулятива истинности в экономической науке.
43
1.12. Прагматический метод в экономике. Соотношение Позитивной и нормативной теории
Философию экономической науки часто, на наш взгляд не вполне правомерно, называют методологией (методология — это всего лишь составная часть философии науки), но при этом вопрос о методе экономики не всегда ставится в центр анализа. Даже выдающиеся методологи из числа экономистов не дают сколько-нибудь ясной характеристики существа экономического метода, т.е. Того способа обоснования, который используется в экономике. В замечательной во многих отношениях книге М. Блауга [24], посвященной методологии экономической науки, термин «метод» даже не включен в обширный предметный указатель. Чтение книги создает впечатление, что Блауг считает методом экономики фальсификационизм постпозитивиста К. Поппера. Но это утверждение ни в коей мере не учитывает специфику экономической теории. А ведь речь должна идти о методе, который выражает специфику именно экономической науки, а не, например, физики, все еще воспринимаемой некоторыми экономистами в качестве образцовой науки.
Д. Хаусман, осуществляя обзор стандартной западной методологической литературы [194], в качестве методов экономической науки рассматривает дедуктивизм Дж.С. Милля, неопозитивизм, фридма-новское попперианство и эклектику. Наилучшей методологией он считает эклектику. Он подчеркивает, что в области методологии экономики надо не исходить из готовых рецептов, а тщательно исследовать деятельность экономистов [194, № 3, с. 109]. Остается неясным, почему экономисту надо быть эклектиком. На наш взгляд, правильное понимание содержания экономического метода предполагает опору на потенциал как философии науки, так и экономики. Обе стороны, философы и экономисты, заслуживают доверия, но они способны на принципиальные ошибки.
Анализ экономической литературы показывает, что в центре современного спора о методе экономической науки стоит вопрос о соотношении так называемой позитивной и нормативной науки. Абсолютное большинство экономистов тяготеет к установкам позитивной науки, т.е. Науки, освобожденной, по определению, от голословных утверждений. «Критерий опровержимости, — утверждает М. Блауг, — может разделить все экономические высказывания на позитивные и нормативные и, таким образом, подсказать нам, в какой области надо сосредоточить наши эмпирические ис-
44
Следования. При этом можно показать, что даже нормативные тезисы часто имеют скрытые позитивные основания, что оставляет нам надежду когда-нибудь проверить их эмпирически. Однако некоторые основополагающие нормативные теоремы никогда не удастся подвергнуть эмпирической проверке» [25, с. 659]. Позитивная наука отвергает то, что нельзя удостоверить или опровергнуть фактическими данными. Поэтому она тяготеет к идеалу описания. Почему именно описания? Потому что изначально предлагается описание того, что существует реально, а не в сомнительных прожектах по поводу должного. Но что относится к прожектам? Согласно утверждению многих экономистов — это ценностные суждения. По мнению М. Блауга, экономическая наука многим обязана немецкому философу и экономисту Максу Веберу, который настолько ясно изложил доктрину свободы общественной науки от ценностей (Wertfreiheit), что «сейчас непонимание сказанного им непростительно» [24, с. 197]. Но что же он, собственно, сказал столь в высшей степени бесспорного?
«Задачей эмпирической науки, — отмечал М. Вебер, — не может быть создание обязательных норм и идеалов, из которых потом будут выведены рецепты для практической жизни» [34, с. 347]. «Эмпирическая наука никого не может научить тому, что он должен делать, она указывает только на то, что он может, а при известных обстоятельствах на то, что он хочет совершить» [Там же, с. 350]. Не наука, а человек «взвешивает и совершает выбор между ценностями, о которых идет речь, так, как ему велят его совесть и мировоззрение» [Там же, с. 348],«а также вера» [Там же, с. 351]. В одной из своих поздних работ Вебер выдвигает требование, которое он сам называл «тривиальным», разделять «две группы гетерогенных проблем: установление эмпирических фактов (включая выявленную исследователем оценивающую позицию эмпирически исследуемых им людей), с одной стороны, и собственную практическую оценку, т.е. Свое суждение об этих фактах (в том числе и о превращенных в объект эмпирического исследования «оценках» людей), рассматривающее их как желательные или нежелательные, т.е. Свою в этом смысле оценивающую позицию — с другой» [Там же, с. 558].
Приведенная цитата явно свидетельствует об известной корректировке Вебером своей первоначальной позиции. Два выражения, заключенные в скобки, показывают, что он признает возможность эмпирического изучения ценностей, или, как выражался Вебер, «оценивающих» позиций и «оценок». Вопреки Блаугу Вебер не
45
Утверждал свободу науки от ценностей. К сожалению, и Вебер и Блауг не анализируют природу экономических фактов. Что они представляют собой? В связи с поставленным вопросом обратимся, например, к феномену цен товаров. Очевидно, что они устанавливаются людьми, теми самыми, которые принимают решения и совершают действия. А это означает, что цены — это признаки ценностно-целевых действий людей. Приведенный пример весьма показателен: экономическая наука всегда имеет дело с ценностями, а значит, и с целями. Вебер выражался недостаточно строго — «оценивающие» позиции, «оценки» и т.п., явно повторяя ошибку своих неокантианских (В. Виндельбанда и Г. Рикерта) и герменевтических (В. Дильтея) учителей, предпочитавших говорить об отношении к ценностям там, где надо было говорить о самих ценностях. Речь идет об издержках первопроходцев, недостаточно ясно представлявших себе концептуальный статус ценностей. Итак, тезис о Wertfreiheit должен быть отвергнут. Тот, кто его принимает, неизбежно скатывается к натурализму, ибо он вынужден придавать фактам статус не социальных, а природных реалий.
Решающая мысль Вебера состоит не в Wertfreiheit. Но в чем же? В том, что из сферы науки исключаются мировоззрение, совесть и вера принимающего решения человека, а следовательно, и сами решения. Но новейшая экономическая теория не только не отстраняется от изучения феномена принятия решений экономическими агентами, а, наоборот, делает на нем акцент. Свидетельство тому — великолепные работы Г. Саймона, Г. Беккера, Ф. Махлупа и многих других экономистов, в том числе и лауреатов Нобелевской премии.
Но как объяснить стремление М. Вебера вывести за пределы науки мировоззрение, совесть и веру и следует ли оправдывать его стремление? На наш взгляд, Вебер принижал возможности науки; он недопонимал, что все человеческое, в том числе и мировоззрение, и совесть, и вера, подпадает под ее юрисдикцию и в конечном счете имеет концептуальный характер, правда более или менее ярко выраженный.
М. Вебер стремился обезопасить общество, в первую очередь обучаемую молодежь, от различного рода притязаний: «политике не место в аудитории» [34, с. 721]. Отсюда требование к университетским профессорам: учите науке, а ваши ценности и веру оставьте вне аудитории. Требование подлинно научного характера личных убеждений ученых и преподавателей он подчинил интересам необходимости различения науки, опирающейся на факты, и все-
_6
Го того, что имеет сугубо нефактуальный характер и неподвластно научной критике. Брезгливо относясь к политиканству, он, желая отстраниться от него, принизил науку. Вебер в пуританских традициях хотел сохранить чистоту науки, но, уклоняясь от боя, смелым не станешь.
По Веберу, наука в силу ее фактуального характера исключает личностную позицию. Вряд ли стоит соглашаться с этим мнением. Наука, причем любая наука, есть творение человека. Ее присвоение, в том числе преподавателем, неминуемо приводит к авторской интерпретации. Именно по этой причине невозможно найти даже двух преподавателей, которые бы учили совершенно единообразно. Но отличия, существующие между преподавателями, не являются произвольными.
Арифметика учит, что 2×2 = 4. По Веберу, школьник или студент волен как руководствоваться, так и не руководствоваться этим результатом. Но такой вывод противоречит практике выставления школьных и вузовских оценок. Практика обучения состоит не в воспитании у студентов пренебрежительного отношения к научным выводам, а в превращении их в жизненную позицию. Учитель математики будет «мучить» малыша до тех пор, пока он не усвоит правило 2×2 = 4 непоколебимо твердо. Получающего экономическое образование его педагоги изо дня в день учат принимать эффективные решения и вести себя результативно. В зависимости от конкретных условий это может достигаться, например, установлением равновесных или же монопольных цен.
Разумеется, научная теория не усваивается автоматически. Понимание ее как ученым, так и студентом связано со многими трудностями. Но они не определяются произволом субъекта, вынужденного в своем стремлении к научному знанию избавляться от ошибок и заблуждений.
М. Вебер был лично знаком с известным американским прагматистом У. Джеймсом. Но, несмотря на это знакомство, он явно следовал европейским традициям противопоставления теории практике. Неудивительно поэтому, что он ограничивал сферу науки. В этой связи значительный интерес вызывает позиция выдающихся американских экономистов, впитавших прагматизм, как говорится, с молоком матери. В соответствии с прагматической максимой они вроде бы не должны выделять в экономике позитивную и нормативную части. Но многие из них это делают. Почему они «предают» свою философскую почву?
47
В плане понимания американской научной культуры весьма показательна позиция П. Самуэльсона. Его докторская диссертация «Основания экономического анализа» [249] имела подзаголовок «Операциональное значение экономической теории». Абсолютное большинство специалистов считало, что Самуэльсон пришел к операционализму не случайно, а следуя прагматическим максимам. По определению, операционализм не признает понятий, значение которых не поддается экспериментальной проверке. Лозунг операционалиста таков: понятийный характер присущ лишь тому, что можно измерить. Для операционалиста деление на теорию и практику неправомерно, теория насквозь практична. Какое-либо противопоставление теории практике, измерительным данным неправомерно. Ортодоксальный операционалист никогда не согласится с тем, что теория сначала придумывается и лишь затем сопоставляется с фактами. По его мнению, факты изначально включены в теорию. Символически он приветствует формулу Т(ф), но не Т → ф или ф →> Т(Т— теория, ф — факты).
Но П. Самуэльсон не стал обсуждать тонкости прагматизма и операционализма, равно как и соотносительность теории и фактов. «Под имеющей операциональную значимость теоремой я подразумеваю, — отмечал он в 1948 г., — просто гипотезу об эмпирических данных, которая могла бы в принципе быть опровергнута хотя бы в идеальных условиях» [249, с. 4]. По поводу этой цитаты М. Блауг резонно замечает: «Однако это не совсем операционализм в его общепринятом понимании» [24, с. 156]. Аргумент П. Самуэльсона довольно банален: экономическая теория должна быть соотнесена с фактами и в соответствии с их результатами либо принята, либо отвергнута. Допускаемые им «идеальные условия» последовательный операционалист никогда не признает. После 1948 г. П. Самуэльсон уточнил свою позицию, утверждая, что экономическая теория имеет описательный характер. «Первая задача экономической науки состоит в том, чтобы описать, проанализировать и объяснить динамику производства, безработицы, цен и других подобных явлений, а также установить соотношения между ними» [163, с. 9]. Создается впечатление, что Самуэльсон понимает экономическую теорию исключительно как описательную, семантическую, а не проективную науку. Впрочем, в своей Нобелевской лекции (1970) он вполне сознательно придает принципу максимизации прагматическую значимость. «Само название предмета моей науки — «экономика» — подразумевает экономию или максимизацию»; «итак, в самой основе нашего предмета заложена идея максимиза-
48
Ции»; «только в последней трети нашего века, уже в период моей научной деятельности, экономическая наука начала активно претендовать на то, чтобы приносить пользу бизнесмену-практику и государственному чиновнику» [162, с. 184]. Требование экономить (например, ресурсы) имеет нормативный характер. Поздний Са-муэльсон, видимо, признает нормативный характер экономической науки. Впрочем, его аргументацию трудно назвать ясной. Мы поступим, пожалуй, более разумно, если оставим ее в покое и сосредоточим свое внимание непосредственно на проблемных вопросах интерпретации содержания метода экономической науки. Обратимся в этой связи к так называемой гильотине Д. Юма.
Шотландский философ и экономист Д. Юм обратил внимание на то, что, как он полагал, в этических теориях неправомерно переходят от есть -предложений к должен-предложениям: «Я, к своему удивлению, нахожу, что вместо обычной связки, употребляемой в предложениях, а именно есть или не есть, не встречаю ни одного предложения, в котором не было бы в качестве связки должно и не должно. Подмена эта происходит незаметно, но тем не менее она в высшей степени важна» [215, с. 229]. Аргумент Юма приобрел скандальную известность. Он стал стандартным средством опровержения научного характера всех этических теорий, так называемых moral sciences, в число которых согласно нормам английского языка следует включать и экономическую науку. В стремлении спасти научное «лицо» экономики ее адепты предпочитают избавиться от должен-предложений. Соглашаясь с Юмом, они утверждают, что экономика вслед за всеми подлинными науками имеет дело исключительно с есть-предложениями. Как выясняется, эта логика далеко не безупречна. Чтобы убедиться в этом, обратимся к эквивалентным антонимам [24, с. 191], для удобства анализа пронумерованных нами.
«Гильотина Юма»: эквивалентные антонимы
Позитивный |
Нормативный |
(1) |
Есть |
Должно быть |
(2) |
Факты |
Ценности |
(3) |
Объективный |
Субъективный |
(4) |
Описательный |
Предписывающий |
(5) |
Наука |
Искусство |
(6) |
Истинный/ложный |
Хороший/плохой |
(7) |
(1) Позитивный/нормативный. Под нормой в экономике понимают узаконенную тем или иным способом экономическую реко-
49
Мендацию. Вопрос: действительно ли позитивный и нормативный являются антонимами, разделенными пропастью? Со времен французского философа О. Конта, основателя позитивизма (середина XIX в.), позитивное понимается как научное, возвысившееся над философским, которое, по определению, признается чем-то ненаучным, непозитивным. Противопоставлять позитивному нормативное — значит рассуждать нелогично, создавать путаницу, выходом из которой может быть только критика, а не что иное. Нормативное можно противопоставить ненормативному, но никак не позитивному.
(2) Есть/должно быть. Трудно придумать более сомнительный
в научном отношении термин, чем есть. В
грамматике это слово
признается логической связкой, только и
всего. «Роза — красная».
Тире — заменитель слова «есть» (английского is, немецкого ist
и т.д.). Естьность можно понимать как
существование. Но и этот
ход неудачен в свете изысканий
философов-аналитиков, в част
ности Б. Рассела и Г. Фреге, показавших, что существование не
относится к признакам предметов. Правильное в
научном отноше
нии предложение гласит: S есть Р, но не S есть или Р есть.
Можно
попытаться интерпретировать есть как
настоящее, но тогда его
придется соотнести не с должным, а с прошлым
и будущим. Таким
образом, оппозиция есть/должно быть также
является результатом
поспешных суждений.
(3) Факты/ценности. И на этот раз нет антиномии. Факты могут
иметь ценностный характер. Ценности
фактуальны, об этом сви
детельствуют, в частности, все общественные науки.
(4) Объективный/субъективный. Объективный, т.е. Не зависящий
от людей. Но любая наука является творением
людей, и в этом
смысле она субъективна. Под субъективным часто понимается
произвольное, не выдерживающее научной
критики. Но в таком
случае предикат субъективный относится, например, к физикам
отнюдь не меньше, чем к экономистам.
(5) Описательный/предписывающий. В отличие от оппозиций
(1)—(4) эта представляется, на первый
взгляд, непротиворечивой.
Присмотримся к оппозиции (5) более внимательно. Описание ка
кой-либо экономической ситуации недоступно
не сведущему в на
уке человеку. Экономист не описывает поступки людей, а интер
претирует их на основе теоретических
представлений, которые ему
известны. В содержательном отношении
описание не является чем-
то изначальным, оно следует за
интерпретацией (объяснением).
Научное объяснение выявляет спектр
возможностей (альтернатив),
_0
Наличие которого позволяет осуществить предписание, т.е. Выдать хорошо обоснованную рекомендацию. Строго говоря, предписание следует не за описанием, а за выделением спектра альтернатив. Если на мгновение в угоду адептам существующей номенклатуры слов обозначить «выделение спектра альтернатив» одним словом «описание», то выясняется, что нет антонимии между описанием и предписанием. Утверждать противоположное — демонстрировать полнейшую неосведомленность относительно теории принятия решений. В экономической литературе широко распространено мнение, что ученый может без всякого ущерба для своей позиции дистанцироваться от принятия решения. Выделив альтернативы экономического поведения, он, не желая быть этически ангажированным, останавливается и отказывается от рекомендаций. Но вряд ли удастся назвать хотя бы одного экономиста, который смог действительно удержаться от рекомендаций. Неужели те выдающиеся экономисты, которые выдавали вполне конкретные практические рекомендации, а для перечисления их понадобилась бы не одна страница, грубо нарушали суверенитет экономической науки? По нашему мнению, при всем их желании они не могли не давать рекомендаций. Устанавливая вес различных альтернатив, экономист невольно сопоставляет их. Он в принципе не может занять устойчивую позицию постороннего. Даже если экономист вопреки принципу ответственности занял бы исключительно индифферентную позицию, все равно, думается, ему не удалось бы удержаться в этом состоянии. Неминуемо срабатывал бы механизм спонтанного нарушения мнимого равновесия всех возможных альтернатив. Там, где есть альтернативы, неизбежно выясняется, что они не равнозначны. Не будет лишним вспомнить в этом месте и о теории речевых актов Дж. Остина и Дж. Серла, показавших, что любой речевой акт обладает не только сугубо описательной, но и иллокутивной (в конечном счете ценностной. — В.К.) силой [139, с. 189—192]. Иллокуция чаще всего выступает как совет, рекомендация, более или менее решительное указание. Ученый не может принять решение за бизнесмена или правительственного человека. Поэтому он вынужден ограничиться иллокутивным актом. Тот же, кто по своему социальному статусу обязан добиться определенного результата, совершает перлокутивный акт. Но если ученого-экономиста не допускают до принятия решения, то это не означает, что перлокутив-ные акты не входят в область его компетенции. Надо полагать, экономическая наука полностью выродилась бы, если бы она считала перлокутивные акты, т.е. Экономические поступки людей, не своей
57
Собственной сферой действия, а областью какой-то неэкономической дисциплины. Как видим, и оппозиция описательный/предписывающий не выдерживает критики.
(6) Наука/искусство. Снова речь идет о мнимой оппозиции.
И это несмотря на мнение, распространенное чрезвычайно широ
ко, в том числе среди ученых и философов.
Оппозицией науке яв
ляется ненаука, но никак не мир
искусства, смысл которого нам
известен благодаря науке (искусствоведению) и философии (эс
тетике).
(7) Истинный/ложный против хороший/плохой. И эта постулиру
емая антонимия не является действительной. В
параграфе 1.11 в
деталях объяснено, что критерий истинности
является регулятивом
не только естествознания, но и обществознания, в том числе эко
номической науки. Прагматическая истина, характерная для эко
номики, и семантическая истина, обязательная
в мире естествоз
нания, — это не одно и то же. Но
отсюда никак не следует, что
прагматическая истина должна быть
сопряжена не с функциями
истинный/ложный, а с оценками хороший/плохой. Оппозиция (7)
является результатом недопонимания сути
прагматических наук.
Противники прагматической концепции
истины часто критикуют
У. Джеймса, который позволил себе, например, такое сомнитель
ное утверждение: «Мысль "истинна" постольку, поскольку вера в
нее выгодна для нашей жизни» [53, с. 352].
Но следует заметить: из
двух основателей прагматизма — Пирса
и Джеймса — лишь первый
был настоящим философом науки. Критика
околонаучных раз
мышлений Джеймса ни в коей мере не ставит под сомнение акту
альность прагматической концепции истины. Ее разработка оста
ется актуальной задачей современной
философии науки, в том
числе философии экономической теории.
Итак, «гильотина Юма» не столь опасна, как это обычно считается. Она должна быть отнесена к риторике, которая никак не может справиться с проблемой специфики любой прагматической, в том числе экономической, науки. Тезис о том, что наука руководствуется исключительно есть-предложениями, невозможно оправдать. Юм полагал, что этик, руководствуясь должен-предло-жениями, обязан их вывести из есть-предложений. В действительности же обществоведы рассматривают ценностные предложения как основу гуманитарных наук, поэтому нет необходимости в их выведении. Что касается есть-предложений, то они используются экономистами тогда, когда они описывают результаты своих наблюдений и измерений.
_2
Анализ «гильотины Юма» вынудил нас пройти дорогами недостаточно отрефлектированных, только на первый взгляд действительных, а на самом деле мнимых оппозиций. Тому, кто в своем стремлении выразить differentia specifica экономической науки, склонен к языку оппозиций, можно посоветовать не блуждать в потемках есть- и должен-предложений, а вполне сознательно провести сопоставительный анализ различных типов наук и сравнить, например, прагматическую теорию с семантической. Для прагматической науки характерны особые понятия (ценности, а не дескрипции), особая концепция истины (прагматическая, а не семантическая), особый метод (прагматический, а не семантический). Метод экономической науки является прагматическим. Это означает, что в экономической науке понятия являются ценностями, используется концепция прагматической истины, а следовательно, и критерий эффективности; выводы же теории непременно становятся рекомендациями, придающими смысл всем поступкам экономических агентов. Субъектами экономической теории выступают не только ученые, но и практики тоже. Экономическая теория является прагматической, а не позитивной или нормативной.
Метод экономической науки — не зиждущийся на индуктивиз-ме дедуктивизм Милля, не восхождение от абстрактного к конкретному Маркса, не фальсификационизм Фридмена и Блауга, не эклектизм Хаусмана. Все перечисленные экономисты не выражают в должной степени своеобразие различных типов наук, в том числе экономической науки. Они исходят из некоторых положений философии науки, а затем пытаются их специфицировать применительно к экономической теории. Но до четкого выделения своеобразия прагматических наук они так и не доходят. Автор неоднократно убеждался в том, что в экономической литературе широко используется следующий достойный критики тип аргументации. Во-первых, что-то сообщается от имени философии науки. Во-вторых, не осознается должным образом, что при этом, по сути, высказываются положения из философии физики (мы имеем в виду пресловутые тезисы о есть-предложениях, о позитивных науках и т.п.). В-третьих, ставится под сомнение проблемный характер концептов экономической науки. В-четвертых, ее насильно переводят в стан так называемых описательных наук. В-пятых, в методологическом отношении экономическую науку отождествляют с физикой. Перечисленные выше пять пунктов — это идеология дескриптивизма, в том числе физикализма, в действии. Ясно,
53
Что она вызвана к жизни не успехами физики, а недопониманием сути экономической науки.
Что касается термина «нормативная наука», то он, пожалуй, также неудачен. Экономическая наука может быть названа аксиологической, ибо она оперирует ценностями. Из признания этого факта никак не следует, что необходимо ставить во главу угла нормы, некоторые установления. Показательно в связи с этим положение в области юридической науки. Нормативно право как свод установленных законов, но не правоведение, учитывающее самые различные возможности, связанные с миром юридических ценностей. В интересах тех или иных агентов, например государственных органов, экономическая наука может отважиться на постулирование некоторых экономических норм. Но сама экономическая наука к ним не сводится.
Охарактеризованный выше прагматический метод характерен для всех аксиологических наук, в том числе политологии, юриспруденции, технических дисциплин. Вполне правомерно требовать, чтобы применительно к экономической науке прагматический подход был дополнительно конкретизирован. Это несложно сделать, для этого достаточно, по крайней мере для начала, отметить, что в отличие от своих гуманитарных соседей только экономическая наука занимается динамикой производства, цен, объема продаж, прибылей, инвестиций и т.п.
В заключение данного параграфа во избежание возможных недоразумений сделаем два замечания. Во-первых, отметим общеци-вилизационный характер статуса прагматической науки. Было бы неверно утверждать, что прагматические науки обязаны своим происхождением исключительно американскому прагматизму как культурному феномену. К научной прагматике привел интерес к практическим проблемам. Она была достигнута благодаря усилиям не только американских прагматистов, но и английских утилитаристов, немецких трансценденталистов (кантианцев), русских марксистов. В течение ХХ в. Прагматические науки стали достоянием всего цивилизованного человечества, а не только отдельных избранных наций.
Во-вторых, еще раз отметим, что нет абсолютно никаких оснований ставить под сомнение научный статус прагматических наук. Их статус безупречен не менее чем статус, например, математики и физики. Методологи экономической теории часто рассуждают так, как будто им изначально известны очевидные критерии подлинной научности (позитивность, описательность и т.д.). Но тако-
54
Го рода критериев не существует. Подлинная задача методологического анализа требует осознания специфики экономической науки, а не навязывания ей чуждых ее существу принципов.
1.13. Экономическая наука и этика
Вопрос о соотношении экономики и этики остается открытым [78, 136]. Лишь в одном отношении нет, пожалуй, разногласий. Все согласны, что в той или иной форме единство экономики и этики должно быть реализовано. Но какова эта форма? Вот в чем камень преткновения. Среди тех, кто настаивает на единстве экономики и этики, господствует убеждение, что они представляют собой разнородные системы, тем не менее достойные объединения. Этика признается экзогенной, внешней по отношению к экономике. Порой этику в ее причастности к экономике уподобляют религии. Обе, дескать, не содержатся в экономике, но достойны быть включенными в нее. Как, мол, иначе противостоять коррупции, бюрократизму, обману, мошенничеству и другим язвам экономической деятельности людей. «Опираясь на современные знания и исследования, — отмечает Г. Коррационари, — можно утверждать, что теория обратной связи между этическими ценностями и экономическим развитием наиболее соответствует истине» [78, с. 20].
На наш взгляд, концепция сугубо экзогенного соотношения экономической науки и этики во многом неудовлетворительна. Она не учитывает должным образом статус этики. А между тем от него многое зависит. В зависимости от определения статуса этики решается вопрос о ее соотношении с экономической наукой. Итак, для начала необходимо определиться со статусом этики. В связи с этим целесообразно совершить экскурс в область истории развития этического знания.
Этика — философская дисциплина, и это, пожалуй, бесспорно. Но для современного знания характерно, что философия в целом, а следовательно и любая ее часть, является проблематизацией тех или иных наук. Этот вывод относится к этике отнюдь не меньше, чем, например, к философии физики. Следовательно, этики нет без гуманитарных наук. Ради краткости изложения абстрагируемся от технических, экологических, медицинских наук, также существенным образом непосредственно причастных к статусу этики. В соответствии со сказанным выше этика является составной час-
55
Тью философии гуманитарных наук. Экономическая этика — это органическая часть философии науки.
К сожалению, научный базис этики очень многими недопонимается, в том числе абсолютным большинством профессиональных этиков, как правило выступающих от имени не науки, а исключительно философии. Начиная с Аристотеля и вплоть до виднейших современных этиков господствует традиция, согласно которой этика рассматривается как конкретная наука, якобы имеющая дело с особыми моральными явлениями. В действительности же такого рода явления отнюдь не рядоположены экономическим, политическим и другим общественным отношениям, а характерны именно для них. Приходится констатировать, что органическая связь науки и этики нарушается. В итоге вместо союза науки и этики приходится наблюдать их отчуждение. Конечно, осуществить подлинный союз науки (в нашем случае экономики) и этики нелегко уже постольку, поскольку от исследователя требуется двойная компетенция. Но это не повод для того, чтобы приветствовать науку без этики и этику без науки. Наличие указанного выше разрыва приводит к односторонним оценкам союза науки и этики.
Значительная часть экономистов относится к этике совершенно индифферентно. Традиционная этика, в которой они не обнаруживают ни малейших следов экономических концептов, вполне заслуженно не вызывает у них симпатии. Им не остается ничего другого, как сосредоточиться на экономической науке как таковой. В этой связи чаще всего реализуются следующие три позиции.
1. Многие
экономисты ограничиваются рассмотрением так на
зываемой позитивной экономической науки.
Этика им чужда.
2. Другая значительная часть экономистов склонна ставить знак
равенства между нормативной экономической
наукой, занима
ющейся идеалами [72], и этикой.
3. Наконец, есть и такие экономисты, которые сближают эко
номическую этику с одной из экономических теорий, а именно с
теорией благосостояния. На наш взгляд, эта позиция в значитель
ной степени характерна для М. Блауга [24,
с. 205—207, 210—211].
В отличие от профессиональных экономистов философы, стартующие к экономике от традиционной этики, рассуждают в принципиально иной манере. Для них этика экзогенна экономической теории, она должна подключаться к экономике извне. Показательна в этом отношении монография П. Козловски «Принципы этической экономии» [76]. Он стремится добиться успеха за счет присоединения к этике потенциала философии Аристотеля, И. Канта,
_6
А также феноменолога М. Шелера. Предпринимаемые попытки оказываются неудачными, причем по достаточно банальной причине: и Аристотель, и Кант, и Шелер не были по-настоящему сведущими ни в науке вообще, ни в экономической науке. На первый взгляд кажется, что исследователям, придерживающимся концепции экзогенного соотношения этики и экономической науки, можно посоветовать обратиться к этическим теориям не давно минувших веков, а к лучшим этическим системам, созданным в ХХ в., например к таким, как аналитическая этика Р. Хэара, этика малых групп М. Фуко, критико-рационалистическая этика франкфуртцев К.-О. Апеля и Ю. Хабермаса. Впрочем, этот совет вряд ли способен привести к решающему успеху. Причина все та же: экзогенная по отношению к экономической теории этика безразлична к ее концептуальному потенциалу.
На наш взгляд, при оценке взаимоотношения экономической науки и этики необходимо исходить из следующих трех положений. Во-первых, экономическая этика принадлежит экономическому знанию, она эндогенна, а не экзогенна по отношению к нему. Во-вторых, экономическая этика находится в определенных соотношениях с политической, социологической, правовой этикой. Эти этики экзогенны по отношению к экономическому знанию. В-третьих, все этические системы соотносятся с определенными конкретными науками. Так, психологическая этика должна основываться на психологии, правовая этика — на правоведении, социологическая этика — на социологии. Пора осознать в полной мере, что научный базис едва ли не всех этических теорий выдающихся философов, например Аристотеля, Канта, Хэара, недостаточен.
Экономическая этика — это и не нормативная экономическая теория, и не экономика благосостояния, а знание, получаемое в процессе проблематизации экономической науки и группирующееся вокруг принципа экономической ответственности. Без всяких преувеличений можно констатировать, что современная экономическая этика — это этика ответственности. Отход от нее неминуемо ведет к засилью формализма или, иначе говоря, к потере экономической наукой своей подлинности. В таком случае происходит рассогласование целей экономических агентов, растет их враждебность друг к другу со всеми вытекающими отсюда нежелательными последствиями. Нельзя забывать о том, что любая функция полезности строится в процессе принятия решений и последующих их корректировок. В этом деле решающее значение приобретает человеческий фактор. Его всесторонний учет как раз и вынуждает к
57
Развитию этической составляющей экономического знания. Максимизация прибыли, сохранение естественного уровня безработицы, структурирование экономических рисков — все это позволяет достичь желаемых целей лишь в том случае, если экономическое поведение реализуется не принудительно, а в связи с взаимной заинтересованностью людей.
На наш взгляд, экономическая этика находится в стадии становления. Она приобретет относительную самостоятельность лишь после того, как проблематизации прагматически понятой экономической науки примут систематический, а не спорадический, как в наши дни, характер. Читателю, который сомневается в действенности экономической этики, мы предлагаем обратиться к урокам развития современного менеджмента, особенно концепции всестороннего управления качеством (Total Quality Management) [8]. В менеджменте этическая составляющая настолько очевидна, что она буквально бросается в глаза. Мы полагаем, что экономическая теория в конечном счете будет вынуждена обратиться к этике в не меньшей степени, чем менеджмент.
Итак, экономическая этика всецело относится к экономическому знанию, где-то в другом месте ее невозможно обнаружить, и следовательно, не нужно к этому стремиться. Но не только экономикой жив человек; а раз так, то выясняется необходимость обеспечения взаимосвязи экономической этики с другими актуальными неэкономическими дисциплинами, как-то: политическая этика, правовая этика, техническая этика, экологическая этика. Указанную связь можно объяснить, руководствуясь феноменом так называемого ценностного вменения. Экономические, политические, экологические, технические ценности могут быть и часто являются знаком друг друга. Суть обсуждаемой ситуации состоит в том, что в конечном счете полнота человеческой жизни кульминирует в максимально эффективной реализации междисциплинарных этических связей. Отметим специально, что все подлинно этическое появляется не иначе как в результате проблематизации определенных наук. Подлинная этика не небожительница, а философская составляющая рафинированного знания, призванная дать человеческому бытию максимальную полноту и эффективность. Что же касается так называемой этики вообще, то она представляет собой набор явно недостаточно прорефлектированных предписаний, концептуальный потенциал которых либо является ничтожным, либо трудно извлекаем из-под толщи эрзац-ценностей. Избегая малопродуктивных этических блужданий, целесооб-
58
Разно сразу же обращаться к потенциалу единства науки и философии.
1.14. О Предмете экономики и философии экономики
В начале главы мы не стали задерживаться на определении экономической науки по причине недостатка концептуальных средств. Теперь они есть, а потому можно высказать ряд суждений по поводу определения экономической науки или же, как часто выражаются, ее предмета. При определении предмета экономики действенен очень простой рецепт: возьмите лучшее руководство по той или иной экономической науке, откройте оглавление и, выбрав из него избранные места, представьте их как искомый предмет. Недостаток этого рецепта состоит в его концептуальной невыразительности. Он создает неверное представление, что каким-то неведомым образом, еще до развертывания потенциала экономической науки известно, с чем именно суждено иметь дело экономисту, причем безотносительно к его концептам. Но без них нет экономической науки как таковой. Крайне существенно для обсуждаемой темы, что экономическая наука начинается с экономических ценностей, а значит, и с прагматической истины, и с прагматического метода. Экономическая наука — это система экономических ценностей, придающая смысл поступкам людей. Речь идет, конечно же, не обо всех поступках людей, а лишь о тех из них, которые подвластны экономической науке. Смысл так называемых политических поступков людей заключен не в экономике, а в политологии. В приведенном выше определении экономической науки при желании слова после запятой — «придающие смысл поступкам людей» — можно опустить. Если речь идет о ценностях, то значит, и о поступках людей. Вне поступков людей ценностей нет. Разумеется, определение экономической науки может быть более или менее пространным. Актуально, в частности, и такое определение экономической науки: это наука, концептуальное содержание которой составляют экономические ценности, концепция прагматической истины, прагматический метод и принципы эффективности и ответственности. Кажется, по поводу необходимости придания определению экономической науки отчетливого концептуально-теоретического содержания сказано достаточно.
Отметим еще, что специфике экономической науки часто придаются несвойственные ей черты. Это характерно, например, для
59
Сторонников так называемого экономического империализма и методологического индивидуализма. «Я пришел к убеждению, — подчеркивает Г. Беккер, — что экономический подход является всеобъемлющим, он применим ко всякому человеческому поведению…». «Главный смысл моих рассуждений заключается в том, что человеческое поведение не следует разбивать на какие-то отдельные отсеки, в одном из которых оно носит максимизирующий характер, в другом — нет, в одном мотивируется стабильными предпочтениями, в другом неустойчивыми, в одном приводит к накоплению оптимального объема информации, в другом не приводит» [21, с. 29, 38]. Р. Хейлбронер резко возражает «империалистам» от экономики: «Нет никакой универсальной науки об обществе» [191, с. 54]. Он считает вполне возможным и даже желательным разжалование экономической теории в качестве первой дамы общественных наук в валеты [191, с. 42]. В отличие от «экономического империализма» методологический индивидуализм, весьма характерный для многих представителей австрийской школы, например Ф. Хайека, придает всему экономическому статус единичного, индивидуального, неповторимого.
«Экономический империализм» и методологический индивидуализм — это две крайности в понимании метода экономической науки. Г. Беккер, заметив, что прагматический метод характерен не только для экономической науки, превращает его в гуманитарный абсолют. Для этого нет никаких оснований. Прагматический метод в экономике и, например, в политологии — это в ценностном отношении принципиально разные вещи.
Что касается методологического индивидуализма, то он не в ладах с концептуальным статусом ценностей. Его сторонники видят в них исключительно индивидуальное, а общее просто-напросто игнорируется. В мире ценностей общее и индивидуальное невозможно отделить друг от друга. К тому же приходится учитывать, что в полном соответствии с данными синергетики в действиях экономических агентов наблюдаются так называемые образцовые (аттракторные) линии поведения. Следовательно, реальность экономических явлений такова, что в них индивидуальное в принципе не может приобрести самодовлеющего значения.
Определение предмета экономики позволяет перейти к дефиниции предмета философии экономики. Самое лаконичное его определение гласит: предметом философии экономики является экономическая наука. Недостаточность этого определения состоит в отсутствии в нем должной заостренности, той самой, которая
60
Придает философии любой дисциплины жизненность, актуальность. С учетом сказанного и учитывая многовековые наработки в области философии науки, мы предпочитаем такое определение предмета философии экономики. Предметом философии экономики является критика, проблематизация и тематизация экономической науки. Критика нынешнего состояния экономики нацелена на выяснение ее подлинных достижений и избавление от противоречий и изъянов. Проблематизация обнаруживает «болевые точки» и намечает пути их преодоления. Тематизация заостряет внимание на новых путях познавательного поиска.
Глава 2
Революции в развитии экономической ТЕОРИИ
2.1. Первая революция: классическая экономическая ТЕОРИЯ
Выше неоднократно отмечалось, что постижение смысла экономических явлений осуществляется не в одной теории, а в научно-теоретическом ряде. Пора определиться с его статусом. Это позволит придать дальнейшим рассуждениям большую основательность и строгость. Разумеется, при построении научно-теоретического ряда должна быть учтена история экономических учений. Научно-теоретический ряд — это концептуальное постижение истории экономического знания. Исторический дискурс стал для современной экономической теории обязательным ее компонентом, причем в силу целого ряда факторов [106]. В контексте философского анализа особенно актуально, что абсолютное большинство экономистов-теоретиков в своих трудах считают обязательным рассмотрение эстафеты экономических учений. В этом факте нельзя не видеть признак определенной методологической зрелости современной экономической науки. Отрадно отметить, что в распоряжении отечественного читателя имеются первоклассные руководства по истории экономических теорий [ 25, 61, 62, 129, 142, 166].
Обращаясь к истории экономических учений, необходимо определиться относительно направленности дальнейшего анализа. В первую очередь следует обратить внимание на метаморфозы теорий, стадии научных революций, логику роста экономического знания и его связь с философией. Среди многих метаморфоз экономического знания выделим прежде всего те, которые явно претендуют на статус научных революций. Это повороты, связанные с успехами трудовой теории стоимости, маржинализма, кейнсиан-ства и вероятностной экономической теории.
Становление экономической научной теории вполне правомерно связывается прежде всего с именем Адама Смита. Опираясь на понятие стоимости, он сумел придать всему комплексу экономических вопросов концептуальное единство [13, с. 186]. Этого единства не было у всех его предшественников, в том числе у меркантилистов и физиократов. Позиция Смита относительно природы
62
Стоимости не во всем была последовательной, но это обстоятельство не меняет сам факт концептуальной проницательности шотландского мыслителя. В нашу задачу не входит анализ всей системы экономических понятий Смита, в частности соотношения доходов, заработной платы, прибыли и ренты. Важно выделить основное достижение Смита — выявление концептуального стержня экономической науки. Благодаря этому успеху Смит перешел рубеж, который разделяет наукообразную экономическую теорию от подлинно научной.
Смит был не только выдающимся экономистом, но и философом. Впрочем, было бы преувеличением считать, что его экономический успех обеспечили исключительно его философские воззрения. В философии Смит был довольно типичным представителем английского Просвещения. Его учителями в области этики были Ф. Хатчесон и А. Фергюсон. Характернейшая особенность мыслителей Просвещения состояла в их приверженности к метапрефе-ренции естественного института (правила, порядка). Все должно быть естественным — и чувство, и социальное устройство. Смит утверждал, что людей связывают естественное чувство симпатии, способность разделять чувства друг друга. Наиболее полно чувство симпатии может проявиться не в любом, а прежде всего в естественном социальном устройстве, исключающем влияние государства (принцип laissez-faire). Чувство симпатии, а вместе с ним и эстетический интерес конституируют «невидимую руку» — иначе говоря, могучую естественную силу, которая направляет всех по пути рыночного процветания. Смит проявил себя в качестве этика на полтора десятка лет раньше, чем в качестве экономиста. Но в системе его заключительных воззрений этика не предшествует, а скорее идет вслед за экономической теорией. Как выяснил Смит, поведение участников экономического процесса регулируется системой цен. Следовательно, в конечном счете именно эта система является ключом к пониманию homo moralis.
Следует отметить, что в плане приверженности к метапрефе-ренции «естественный порядок» Смит имел влиятельного предшественника в лице французского физиократа Франсуа Кенэ, представившего ordre naturel в знаменитых экономических таблицах (1758). Однако по концептуальной рафинированности теория Кенэ существенно уступала теории Смита.
Мнение, согласно которому «если и можно говорить об обосновании «невидимой руки» рынка, то оно было скорее теологическим. Идея о том, что «невидимая рука» была органичной частью рели-
6_
Гиозного мировоззрения Смита» [62, с. 48], нам представляется спорной. В отличие от средневековых мыслителей просветители исходили не из божественной идеи, а из сил разума. Соотечественник Смита Дж. Толанд — автор книги «Христианство без тайн», а И. Кант написал книгу «Религия в пределах разума». Просветители желали сделать естественной не только физику и экономическую теорию, но и теологию. Все в их представлениях становилось естественным постольку, поскольку в век механистического мировоззрения им были неведомы ценности как концепты. Экономические явления считались столь же естественными, как и механические процессы. Для своего времени Смит был неплохим философом, но даже он оказался не в состоянии дополнить созданную им экономическую теорию ее философией. В XVIII в. Философия экономической теории в качестве отдельной дисциплины отсутствовала. Высказывается мнение, что Смит выработал абстракцию «экономического человека» за счет идеализации экономической действительности, что позволило изучать явления в чистом, а не в искаженном виде. Но понятие стоимости санкционирует объяснение реальных экономических явлений самих по себе, без каких-либо их идеализаций. Именно это, на наш взгляд, и понял Смит. Идеализация представляет собой один из приемов познания, далеко не всегда уместный в научном анализе. Идеализация не позволяет обосновать понятие стоимости. Подробнее об идеализаци-ях см. Параграф 4.5.
2.2. Вторая революция: маржинализм
В любом современном руководстве по истории экономических учений непременно отмечается маржиналистская (от фр. Marginal — предельный) революция, начало которой принято датировать 1871 г. У ее истоков стояли У.С. Джевонс, К. Менгер, Л. Валь-рас, а также А. Маршалл. Маржиналистская революция знаменует собой ту гряду, которая разделяет классическую и неоклассическую экономические теории. Соотношение этих двух теорий свидетельствует не за, а против тезиса Дюгема — Куайна: классику невозможно подправить таким образом, чтобы она включала в себя неоклассику.
Каковы решающие методологические новации маржиналистов? По мнению В.С. Автономова, это методологический индивидуализм (общественные явления объясняются поведением отдельных индивидов), статический (а не динамический) и равновесный под-
6_
Ходы, экономическая рациональность (признание оптимального устройства мира), предельный анализ, математизация [62, с. 178— 179]. В основном, соглашаясь с этим кратким методологическим резюме, обратимся к главному интересу нашего анализа: где и каким образом маржиналисты обеспечили концептуальную революцию?
Очень часто утверждается, что решающая новация неоклассиков состояла в замене трудовой теории стоимости концепцией субъективной ценности товара. Но А. Маршалл сочетал обе теории, и, как будет показано в дальнейшем, он не был эклектиком. Пожалуй, кратчайший путь к пониманию концептуальных новаций неоклассиков обеспечивает акцент на том, что принято называть предельным анализом. При этом мы бы хотели предостеречь от весьма распространенной ошибки, согласно которой предельный анализ — это прежде всего или всего лишь математика, так называемый математический анализ. Решающий момент состоит не в математике как таковой, а в том, каким образом благодаря ей удается пробиться к самой сердцевине концептуальности. Наука превратилась бы в очень легкое занятие, если бы к ее заветным недрам вела асфальтовая дорога.
Так называемые дифференциальные формы (dx, dy и т.п.) Могут быть сколько-угодно малыми, а это означает, что они в известной степени неподвластны прямому эксперименту. Но доступное ему очень часто концептуально познается не иначе как благодаря математическому анализу. Довольно банальная мысль состоит в том, что экспериментальные данные не позволяют вывести новые концепции, а всего лишь облегчают их конституирование. В этой связи очевидно, что рассуждения с позиций здравого смысла о графиках желаний потребителей ни в коей мере не объясняют сам статус экономической теории, ибо им всегда недостает концептуальности.
«Основную проблему экономики, — был уверен Джевонс, — можно свести к строгой математической форме, и лишь отсутствие точных данных для определения ее законов или функций методом индукции никогда не позволит ей стать точной наукой» [52, с. 67]. Как истинный англичанин Джевонс не мог не испытывать тоски по методу индукции, но она оставляет в полном неведении относительно того, каким же образом достигается в экономической теории строгая математическая форма. «Такие сложные законы, как законы экономики, невозможно точно проследить в каждом частном случае. Их действие можно обнаружить только для сово-
6_
Купностей и методом средних. Мы должны мыслить в соответствии с формулировками этих законов в их теоретическом совершенстве и сложности; на практике же мы должны удовлетвориться приблизительными и эмпирическими законами» [51, с. 75]. Джевонс полагал, что в агрегированном результате «разнонаправленные случайные и вносящие искажения воздействия нейтрализуют друг друга» [Цит. По: 129, с. 277]. Ему очень хотелось в соответствии с максимой индуктивизма объяснить «теоретическое совершенство» законов. На наш взгляд, его рассуждения выиграли бы в доказательной силе, если бы он свои выводы иллюстрировал фактом возможности математического моделирования. «Теоретическое совершенство» законов экономической науки нельзя вывести, его нужно взять за аксиоматическую основу.
Приверженность Джевонса к «методу средних» показывает, что не следует зачислять его в безоговорочные сторонники методологического индивидуализма. Вопреки установкам последнего он полагал, что есть такие «вопросы, на которые нельзя дать ответ при рассмотрении отдельных случаев» [Там же]. Налицо явный методологический холизм, который характерен также для Л. Вальраса.
Причинно-следственные связи интересовали Вальраса значительно меньше, чем функциональные зависимости, а последние он соотносил с состоянием общего равновесия системы. В итоге цена оказывается равновесной, т.е. Системной, характеристикой. Вальрас допускал корректировку цен, совершаемых до осуществления сделок. Эта корректировка контрактов выступает как нащупывание (фр. Tâtonnement) равновесных цен, и именно они оказываются подлинными ценами. На наш взгляд, Вальраса следует отнести скорее к сторонникам методологического холизма, чем индивидуализма.
Что касается концепции общего равновесия, то, по нашему мнению, она относится к разряду не статических, а синхронических теорий. Вальраса интересовала гармония во времени, описываемая совокупностью уравнений, а не диахрония (смена качественно разнородных состояний). Согласно теории Вальраса будущее таково же, как настоящее.
Философскую позицию Вальраса очень выразительно представляет следующий пассаж: «Математический метод не является экспериментальным; это рациональный метод,.. Чистая экономическая наука должна абстрагироваться и определить идеально типические концепции в тех терминах, которые она использует для своих построений. Возвращение к реальности не должно происходить до
66
Тех пор, пока сама научная система не будет полностью завершена, и только после этого она сможет быть обращена на практические нужды» [Цит. По: 129, с. 290]. Вальрас явно выступал как правоверный сторонник французского рационализма, истоки которого восходят к Р. Декарту; в отличие от англичанина Джевонса его не мучает индуктивистская тоска. С высот сегодняшнего дня нетрудно подметить слабые места в аргументации Вальраса.
Справедливо подчеркивая неэкспериментальный характер математики, Вальрас напрасно считал экономический метод математическим. В экономической теории сказывается действенность математического моделирования. Экономическая теория связана с математической теорией, но она не является ею.
Не прав Вальрас также в том, что чистые экономические теории должны абстрагироваться от эмпирических реалий. Неразумно абстрагироваться от того, что постигается в концептуальном постижении. Проводимое им деление на чистую и прикладную экономические теории также сомнительно. Выражение «прикладная наука» часто приводится некритически. Говорят о прикладной математике, например о математической физике. Но физика есть физика, а не математика, какими бы предикатами ее ни награждали. Физику и математику связывает операция математического моделирования. Именно это обстоятельство выражается неологизмом «математическая физика».
Что касается суждений Вальраса об идеально типических концепциях, то и их нельзя назвать ясными. Любая наука оперирует концептами, природа которых в высшей степени необычна и содержательна. Ссылка на то, что концепты, а вслед за ними и теории являются идеально-типическими, чрезвычайно запутывает суть дела. Сторонники представлений об идеальных типах, а самым видным их философом являлся не Вальрас, а М. Вебер, сначала, как они выражаются, уходят от реальности, а лишь затем возвращаются к ней. Но, как уже отмечалось, идеализация — это всего лишь методический прием, а не сущностный акт, объясняющий конструирование концепций. Все рассуждения об идеальных типах — это дань теории абстракций, которая в научном отношении явно недостаточна. Концепты с самого начала придумываются такими, что представляют реальность. Подлинная задача науки состоит не в уходе от реальности и затем в возвращении к ней, а в ее концептуальном постижении.
Вальрас, называя математический метод рациональным, вслед за этим придавал рациональный характер всей экономической на-
6_
Уке. И с этим ходом мысли не следует соглашаться. Ни математика, ни экономическая теория не являются чисто рациональными, рассудочными, отделенными от мира чувственности концепциями. Как отмечалось раньше, в ментальном отношении понятия сочетают в себе мыслительное (а именно его часто считают рациональным) и чувственное. Вклад Вальраса в экономическую теорию состоит прежде всего в ее обогащении оптимизационными методами, благодаря которым определяются законы, т.е. Как раз и создается экономическая теория. Там, где в ходу предельные величины и оптимизационные методы, концептуальность науки как бы обнажается и больше не является латентной, потаенной, она теперь находится на виду у всех.
Только теперь, после выделения нескольких контрапунктов маржиналистов мы считаем целесообразным обратиться к учению представителей австрийской школы (К. Менгера, Ф. Визера, Е. Бём-Баверка). Такой методический прием используется не случайно, а с целью избежать рассуждений, которые прописываются по ведомству здравого смысла и считаются разом как наглядными, так и очевидными. Нас интересует не столько так называемая субъективная теория полезности, сколько ее концептуальный смысл. По Менгеру, «ценность — это суждение, которое хозяйствующие люди имеют о значении находящихся в их распоряжении благ для поддержания их жизни и благосостояния, и поэтому вне их сознания она не существует» [2, с. 101]. «Ценность вещи, — вторил Менгеру Бём-Баверк, — измеряется величиной предельной пользы этой вещи» [203, с. 79].
Программа Менгера, как он объяснял ее в предисловии к первому изданию его главного труда «Основания учения о народном хозяйстве» (1871), состояла в сведении феноменов экономической жизни к простейшим наглядным элементам, в качестве которых выступают значения благ ввиду удовлетворения посредством их определенных потребностей. Проект Менгера, равно как и всех «австрийцев», — это с философской точки зрения программа так называемых эмпириокритиков, виднейшими представителями которых считаются Р. Авенариус и Э. Мах (оба австрийцы). Но вряд ли Менгер следовал за своими выдающимися соотечественниками-философами. Дело в том, что его главная работа была опубликована раньше, чем труды Авенариуса и Маха. Тем не менее, в философском отношении ранние представители австрийской школы, бесспорно, являются эмпириокритиками. Беду же эмпириокритицизма в философском отношении всегда видели в его недостаточ-
6_
Ной концептуальности [65, с. 214]. Памятуя об этом, обратимся к критическому анализу тех принципов, которые защищали основатели австрийской школы.
Исходное звено рассуждений Менгера выглядит чуть ли не самоочевидным: материальные блага приносят людям пользу, ибо позволяют им удовлетворять свои потребности. Блага обладают значением для человека, а потому ценности субъективны, т.е. Являются феноменами его психики. Это рассуждение подозрительно густо насыщено так называемыми очевидностями, в западню которых как раз и попадают исследователи, относящиеся к философии пренебрежительно. Старое философское правило гласит: очевидности достойны сотрясения. В связи с этим целесообразно перейти на язык ценностей-концептов.
Утверждение, что люди удовлетворяют посредством материальных благ свои потребности, лишено концептуальной формы, и в этом состоит его понятийная недостаточность. Представители австрийской школы полагают, что можно, рассуждая о неконцептуальных реалиях, плавно, без какого-либо скачка достигнуть такого фундаментального концепта экономической теории, как ценность. Потребности, их удовлетворение, материальные блага — это все непонятийное, а ценность — понятие. Налицо явная иллюзия последовательной выработки концепта «ценность». Чтобы преодолеть ее, необходимо существенно скорректировать логику представителей австрийской школы. Как это сделать — вот в чем вопрос. На наш взгляд, упомянутую выше коррекцию вполне возможно осуществить, в частности, следующим образом.
Человек — существо, реализующее свои ценности посредством материальных благ. В исходном своем качестве ценности являются ментальными образованиями. Они вменяются товарам и услугам, равно как и языковым выражениям. В итоге ценностное содержание пронизывает не только ментальность, но и язык, и мир товаров и услуг. Причем каждый из этих трех уровней экономического содержания человека в качестве ценностной реальности обладает относительной самостоятельностью. Иначе говоря, неправомерно считать ценности сугубо ментальными образованиями, неязыковыми и непредметными. Материальные блага или услуги не потому обладают пользой, что они удовлетворяют потребности, а потому, что они являются вполне самостоятельными ценностями, которыми владеют, пользуются, распоряжаются. Так называемая полезность вещи — это ценность. Последнее выражение, представляющее собой парафраз определения Е. Бём-Баверка —
Ценность вещи есть ее предельная польза, наводит на нетривиальную мысль: употребляя два различных термина, а именно «полезность» и «ценность», экономисты, как ни странно, говорят об одной, а не о двух реальностях. Но обозначение одной реалии двумя терминами — это логическая неряшливость. Избегая ее, придется отказаться либо от термина «полезность», либо от термина «ценность». Полный отказ от термина «ценность» плох тем, что концептуальному строю экономической науки придается скрытый, латентный характер. В силу этого, по нашему мнению, в контексте неоклассической теории целесообразно отдать приоритет термину «полезность». Но полезность, об этом нельзя забывать, имеет ценностный характер. Это означает, что она является концептом. К сожалению, представители австрийской школы недопонимали институт ценностей как концептов. Они очень часто используют слово «ценность», но не концепт «ценность». Чтобы понять значение товарного блага для человека, необходимо понятие ценности.
В предыдущем абзаце использовалось представление о вменении ценности. Речь идет о еще одной новации представителей австрийской школы. Она состояла в том, что ценность благ более высокого порядка во всех случаях регулируется ожидаемой ценностью благ более низкого порядка, которые необходимы для удовлетворения потребностей людей. Фундаментальное значение придается базовым потребностям. Имеется в виду, что ценность непосредственно потребляемых благ вменяется всем факторам производства, какими бы высокотехнологичными они ни были. Итак, реализуется следующая причинно-символическая связь (рис. 2.1).
Субъект |
Полезность |
Благо низшего |
Вменение |
Факторы |
|
Порядка |
|
Производства |
Рис. 2.1. Логика метода австрийской школы
Выше уже было отмечено, что полезность есть не что иное, как владение, пользование и распоряжение товарами. Но что же представляет собой так называемое вменение? Каков механизм вменения? Как дать феномену вменения такое истолкование, которое не оставляло бы сомнений в его научности? На наш взгляд, вменение — это исключительно семиотическая связь. Ее природу нельзя понять без семиотики. Суть дела состоит в том, что субъект (S) определяет нечто (C, т.е. Товары, услуги, факторы производства) знаком (символом) своих ценностей. Таким образом, на языке со-
_0
Временной науки вменение есть не что иное, как символическая связь S —→ C. Эту связь можно назвать семиотической, но лучше ее считать символической, памятуя о том, что в семиотике, науке о знаках, концепты понимаются именно как символы.
На рис. 2.2 указаны отношения двоякого рода: полезность и вменение. Но если речь идет исключительно о ценностном содержании экономической реальности, то целесообразно сделать акцент на операции символизации (рис. 2.2).
Субъекты
Символизация
----------- ►
Товары, услуги,
Факторы производства
Рис. 2.2. Символизация ценностей
Субъект символизирует свои жизненные ценности во всем, что включается в сферу его экономической деятельности. В эпистемологическом (познавательном) смысле символизация есть интерпретация (дословно: посредничество). В процессуально-предметном смысле символическая связь выступает как владение, пользование, распоряжение тем, без чего человек не в состоянии осуществлять свою экономическую жизнь. Недостаточная концептуальная проработанность воззрений представителей австрийской школы обусловила спорность целого ряда их утверждений.
Полагают, что ценность есть феномен исключительно сознания, в действительности же он присущ и языку, а также товарам, услугам, факторам производства. Важно понимать, что символическое бытие ценностей не есть их небытие. Именно поэтому мы вынуждены прописывать ценности не только по ведомству сознания.
Утверждается, что ценность — субъективный феномен, но и это суждение излишне категорично. Уже символизация выводит ценности за пределы субъекта, отдельной личности. К этому следует добавить, что в процессах развития всегда проявляется следующая закономерность: каждая его часть приобретает относительную самостоятельность. В свете этой закономерности ценность языка и мира товарно-денежных отношений имеет объективный характер.
Утверждается, что ценность относится к миру психических реалий. Сказано по крайней мере неточно. Психическое изучается психологией. Создается впечатление, что экономические ценности являются предметом изучения не экономической науки, а психологии. Налицо явный психологизм. Избегая его, целесообразно интерпретировать экономические ценности как ментальные образования. Концептуально-ментальное входит в состав любой науки,
_1
Хотя и не исчерпывает ее содержания. Ментальное как аспект (уровень) экономического мира изучается именно экономической наукой. Разумеется, существует определенная междисциплинарная связь между экономической наукой и психологией, но она никак не сводится к их тождеству.
Маржиналистская революция нашла свое известное завершение у А. Маршалла. Особенно важное значение имели две идеи великого экономиста: а) сочетание понимания стоимости как ментальной ценности и как издержек производства; б) вовлечение в анализ спектра разных по календарной длительности экономических периодов (мельчайших, кратких, долгих и очень долгих) [113, т. 2, с. 12]. Двойная интерпретация Маршаллом природы стоимости, во-первых, со стороны спроса и, во-вторых, со стороны предложения не является уступкой ни эклектизму, ни концептуальному строю экономической классики. Маршалл понимал лучше, чем его маржиналистские предшественники, что мир экономического не представляет собой монолит, всецело расположенный в мире мен-тальности. Он отчетливо выделял по крайней мере два уровня экономической реальности: ментальный и процессуально-предметный. А вот языковой уровень экономической теории не привлек его внимания. Выделение Маршаллом спектра экономических периодов позволило ему переместить акцент с вальрасовской статики на динамику или, выражаясь точнее, с синхронизма на диахро-низм. Разумеется, экономическая динамика выступает у Маршалла в очень специфическом виде, а именно как эстафета равновесных периодов. Подробнее о философии А. Маршалла см. Параграф 4.3.
Итак, вторая революция в экономической науке — маржина-листский поворот — имела важнейшее значение в деле прояснения ее концептуального содержания. Суть этого поворота состояла в понимании экономических ценностей как предельных параметров, конституируемых в процессах оптимизации всех сторон экономических процессов.
2.3. Третья революция: кейнсианство
После анализа маржиналистского поворота перейдем к рассмотрению кейнсианской революции, которая, по утверждению М. Блауга, «действительно состоялась» [25, с. 628]. Суть занимаемой им методологической позиции Джон Мейнард Кейнс обозначил следующим образом: «Я назвал эту книгу "Общая теория
_2
Занятости, процента и денег” , акцентируя внимание на определении "общая". Книга озаглавлена так, чтобы мои аргументы и выводы противопоставлять аргументам и выводам классической теории, на которой я воспитывался и которая, как и 100 лет назад, господствует над практической и теоретической мыслью правящих и академических кругов нашего поколения. Я приведу доказательства того, что постулаты классической теории применимы не к общему, а только к особому случаю, так как экономическая ситуация, которую она рассматривает, является лишь предельным случаем возможных состояний равновесия. Более того, характерные черты этого особого случая не совпадают с чертами экономического общества, в котором мы живем, и поэтому их проповедование сбивает с пути и ведет к роковым последствиям при попытке применить теорию в практической жизни» [73, c. 224]. Фактически Кейнс подверг критике не классическую, а неоклассическую школу.
Громкая заявка Кейнса на создание им общей теории экономической динамики привела к острейшей постановке вопроса о философских основаниях его концепции. Опровергается ли неоклассическая теория целиком или же только некоторые ее выводы, относящиеся, например, к пониманию проблем занятости, процента и денег? Сторонник воззрений И. Лакатоса мог бы переформулировать наш вопрос следующим образом: разрушил ли Кейнс только «защитный» слой неоклассики или же и ее «твердое ядро»? Кейнс, пожалуй, не посягал на «твердое ядро» неоклассики, о чем свидетельствует его уважительное отношение к смыслу развитой до него теории. Он лишь указывал, что экономисты старой школы отклонились от правильного «хода мысли» [Там же, с. 231]. Кейнс не отрицал, что цены определяются предельными первичными издержками. Иначе говоря, «твердое ядро» неоклассики, представленное в методологическом плане достоинствами предельного анализа, оставалось в силе. Это в блистательной манере показал неоклассик Дж. Хикс в знаменитой статье «Мистер Кейнс и "классики". Логика интерпретации» [195]. Использованный им неоклассический метод анализа не вызвал сколько-нибудь существенных возражений со стороны Кейнса.
Первоначально казалось, что Хиксу удалось непротиворечивым образом синтезировать неоклассику с кейнсианством. Но длительная история так называемого хиксианского кейнсианства с его IS-LM (Investment—Saving—Liquidity—Money) моделью выявила дейmoney)ствительный предмет спора. Им оказался вопрос о субординации агрегированных (макроэкономических) показателей. Разгорелся
73
Нескончаемый спор о числе переменных, которые должны быть учтены и, что особенно важно, об их субординационном весе. Если неоклассики в центр теории ставили концепцию цен, то кейнси-анцы — предположения (ожидания) как фактор, определяющий размеры производства и занятость. Вплоть до настоящего времени ни первым, ни вторым не удалось создать такую теорию, которая была бы признана представителями обоих лагерей. Это обстоятельство приводит к важным методологическим выводам.
Один из них состоит в том, что экономическая действительность не поддается простому описанию. Эконометрика позволяет зафиксировать многие показатели, но не характер субординационных связей между ними. В этой связи перед экономистами открываются широчайшие возможности для творчества, которое становится больше чем благим делом — необходимостью. Причем множащиеся неудачи экономистов по обнаружению единственной субординационной связи, придающей «твердость» всей структуре экономических ценностей, наводят на вывод, что ее поиски обречены на неудачу. Вполне возможно, что экономическая теория в принципе не способна учесть, каким образом люди будут менять свои предпочтения. В силу этого теория должна быть ситуативной. Поэтому оказываются несостоятельными претензии как Кейнса на создание общей теории, так и Хикса на изобретение «обобщенной общей теории» [195, с. 62].
Претензия Хикса является иронической реакцией на утверждение Кейнса, что ему в отличие от неоклассиков удалось создать общую экономическую теорию. Хикс и Кейнс полемизировали по поводу единого экономического закона. Исходя из методологических интересов и стремясь выявить философские основания кейн-сианства, поставим вопрос по-другому: что нового привнес Кейнс в экономическую теорию, причем фундаментального, имеющего непреходящее значение? На наш взгляд, это особый концептуальный смысл, имя которому «предположение» или, как стали выражаться позднее, «ожидание».
Кейнс был первым, кто понял, что все экономические ценности являются ожиданиями, которым он придал — и именно это было в новинку — если не полностью концептуальный, то, по крайней мере, квазиконцептуальный характер. И классики и неоклассики, рассуждая о предвидениях, культивировали вполне определенный дискурс. Для них ожидание было нечто, во-первых, вполне очевидное, во-вторых, вторичное. «Невидимая рука» Смита, материалистическое понимание истории Маркса, равновесные
74
Состояния Вальраса представляют собой концептуальные ходы, нивелирующие всю проблематику ожиданий, которым отказывают в динамической силе. В принципиально другой философской манере рассуждал Кейнс. Для него ожидания имеют решающее значение всегда и везде, в том числе и в равновесном состоянии.
Для маржиналистов экономические понятия были ментальными образованиями, которым они затруднялись дать какое-либо запоминающееся название. Как нам представляется, экономические ценности интерпретируются неоклассиками в качестве переживаний, может быть наслаждений, но никак не ожиданий. В модусе времени переживания воспринимаются ими как нечто, находящееся исключительно в настоящем, воспринимаемое здесь и сейчас. С философской точки зрения такой подход должен быть назван ортодоксально неопозитивистским. Неопозитивисты первой волны, например М. Шлик и А. Айер, пытались существо науки свести именно к переживаниям, которые интерпретировались в качестве эмоций (утилитарист будет рассуждать о наслаждениях).
Все маржиналисты были утилитаристами, но не прагматистами. Последние ни в коем случае не рассматривают настоящее в отрыве от будущего, то и другое увязывается ими в неразрывную цепь. Именно так поступал Кейнс, порывавший в итоге с утилитаризмом. Он рассуждал следующим образом. От затрат производителя до покупок его продукции проходит какое-то время. Следовательно, предприниматель «должен стараться составить как можно более точные предположения о будущем, которые позволили бы ему судить о том, сколько потребители согласятся заплатить, когда удастся, наконец (прямо или через посредников), по истечении известного, может быть, и долгого периода времени продать готовый товар. У предпринимателя нет другого выбора, кроме как руководствоваться такими предположениями, если он вообще хочет заниматься производством, требующим времени» [73, с. 255]. Придадим логике экономических рассуждений Кейнса философский смысл. По сути, он ставил вопрос о концептуальном постижении дления, временной протяженности экономических процессов. Ожидания — это, возможно, лишь частичные понятийные постижения бренности экономических процессов, но последняя, по крайней мере, вовлекается в концептуальный контекст. Вольно или невольно Кейнс реализовал прагматическую максиму, согласно которой понятие составляет единство со своими следствиями [145, с. 138].
75
Отметим специально, что ожидания Кейнса обладают в составе экономической теории общенаучной значимостью. После него понимание экономических ценностей в качестве ожиданий стало познавательной нормой. В составе неоклассического направления ожидания получили вполне определенную, а именно неоклассическую, интерпретацию. В результате появилась так называемая теория рациональных ожиданий Дж. Мута, Р. Лукаса, Л. Рэппинга. Они рассматривают концепты ожиданий в другом ключе, чем кейнсианцы. Но существенно, что оба лагеря придают ожиданиям статус экономических ценностей. Таким образом, новаторство Кейнса состояло не столько в том, что он привлек внимание экономистов к одной из недооцененных ими теме или проблеме, сколько в представлении экономических концептов в новом виде. В данном случае нет необходимости отвлекаться на анализ кейнсианских доктрин предпочтения ликвидности, роли государственных инвестиций и фискальной политики. Все эти доктрины, приобретающие смысл не иначе как посредством использования ценностей в ранге ожиданий, тем не менее, не знаменуют собой самый фундаментальный уровень методологического анализа, в котором определяется сам статус экономических ценностей.
Заботясь о фундаментальном уровне теории Кейнса, следует, пожалуй, отметить его стремление увязать теоретические представления с повседневным опытом [73, с. 228]. Критикуя неоклассиков, он не упускал случая указать на разрыв между их утверждениями и реальным опытом. Прагматическая максима вынуждает кейнси-анцев вполне сознательно и целенаправленно стараться не отклоняться ни на йоту от реальности. В неоклассике «разрыв» между теорией и практикой является обычным делом. Вспомним Валь-раса, рассуждавшего о чистой и прикладной теориях. Кейнсианцы стремятся не допустить отклонения теории от практики, отсюда проистекает их приверженность к экономическому представлению непосредственно потребительских и инвестиционных функций. В философском отношении эта приверженность указывает на неопозитивистские корни методологии Кейнса. Он не мыслит экономической теории вне принципа верификации, от имени которого настаивают на проверке фактическими данными любого теоретического положения. Итак, в философском отношении Кейнс во многом выступал как неопозитивист, придерживающийся прагматической максимы. Его вклад в методологию экономической теории определяется: а) истолкованием экономических ценностей в
_6
Качестве предположений (ожиданий); б) новой постановкой проблемы субординации экономических ценностей.
Склонность кейнсианцев к неопозитивистскому принципу верификации не уберегла их теорию от тяжелых критических ударов. Бедствия стагфляции и слампфляции, поразившие западные страны в 1960-х гг. Не удалось преодолеть за счет кейнсианских рецептов, связанных, в частности, с регулированием текущих инвестиций и норм процента по займам. В этой связи С. Вайнтрауб делает интересный вывод: «Отныне с "кейнсианской революцией" было покончено. Тем не менее, сама теория Кейнса смогла отделаться сравнительно малыми потерями» [31, с. 92]. Пожалуй, Вайнтрауб излишне категоричен. Если теория не была опровергнута полностью, то и с «кейнсианской революцией» не было покончено. На наш взгляд, кейнсианство действительно заслуживает многих критических стрел, ибо в области изучения субординационных связей оно порой занимало и занимает довольно бесхитростную позицию. По мнению Вайнтрауба, «вряд ли сам Кейнс виноват в том, что кейнсианцы так чудовищно неверно понимали его теорию, скорей всего, в этом повинны, так сказать, "второсортные" кейнсианцы, принявшие стандартную трактовку указанной теории» [Там же, с. 118]. Ирония развития кейнсианства состоит в том, что еще никому не удалось представить его в адекватном виде. Может быть, это свидетельствует о его недостаточной концептуальной зрелости? По крайней мере одно очевидно: в экономический научно-теоретический ряд кейнсианство должно быть включено.
2.4. Четвертая революция: теория ожидаемой Полезности и программно-игровой Подход
При всем своем новаторском содержании кейнсианская революция имела половинчатый характер. Поставив в центр анализа феномен ожидания, Кейнс не сумел придать своей теории концептуально-вероятностный статус. И это несмотря на то, что он являлся автором «Трактата о вероятности» [235]. Но любое ожидание всегда имеет вероятностный характер. А это означает, что после новаций Кейнса возникла необходимость перевести экономическую теорию на вероятностные рельсы. Сам Кейнс, рассуждая о будущем, в основном проецировал настоящее на будущее. «Такова обычная практика — брать существующую ситуацию и проецировать ее на будущее, внося поправки лишь в той мере, в какой у нас имеются определенные основания ожидать перемен» [73, с. 339].
П
Как это часто бывает в современной науке, помощь пришла со стороны математики. Для всех экономистов было очевидно, что субъект экономического процесса, руководствуясь своими предпочтениями, выбирает наилучший для себя исход среди всех возможных. В этой связи приобретает важнейшее значение концепт математического ожидания:
Где вероятностиpi соответствуют признакамxi [23, с.11]. Приведенное выше равенство само по себе, разумеется, не обладает каким-либо экономическим весом. Но он появляется в случае установления соответствия указанного равенства экономическим реалиям. Операция так называемого математического моделирования позволяет сформулировать концепт экономического ожидания:
Где E — экономическое ожидание; u(xi) — полезности исходов xi аpi — их вероятности. Экономическое ожидание — это ожидаемая полезность. Руководствуясь ее наличием, экономический субъект осуществляет те или иные поступки, цель которых всегда можно представить как некоторую оптимизацию, что позволяет вновь опереться на формальный аппарат математики, в частности теории исследования операций, разделом которой является теория игр. Игрой называется ситуация, в которой каким-то образом взаимодействуют несколько заинтересованных сторон, каждая из которых имеет дело с альтернативами. Таким образом, задачаей теории игр в экономике является принятие решений в условиях будущего, задаваемого посредством вероятностей. Это будущее может быть достоверным (вероятности p = 1), определенным (вероятности p заданы и известны), неопределенным (вероятности pi либо не заданы, либо неизвестны).
Приоритет в обогащении экономической теории игровым подходом принадлежит прежде всего Дж. Фон Нейману [130]. Но даже он, гений математики, не сразу обратил внимание на эквивалентность матричных игр и линейного программирования [214, с. 228—229]. Эта эквивалентность свидетельствует о недопустимости противопоставления игрового и программного подходов. Речь должна идти об одном, а именно программно-игровом подходе.
Математическое программирование — дисциплина о нахождении экстремумов целевых функций на множествах конечномерно-
78
Го векторного пространства, определяемых различного рода ограничениями [114, с. 601]. В зависимости от вида целевых функций, а в экономической теории они представлены функциями полезности, и ограничений различают линейное, нелинейное, квадратичное, целочисленное, стохастическое и динамическое программирование. Чтобы решить конкретную задачу, необходимы содержательные экономические предположения относительно функции полезности.
В контексте интересующего нас вопроса о вершине современного научно-теоретического ряда крайне важно, что программно-игровой подход является универсальным для микроэкономики и, по сути, макроэкономики. Степень его универсальности значительно выше, чем у математического анализа. В связи с этим показательно, например, что в институциональной экономике в качестве аппаратной базы используется не дифференциальное исчисление, а теория игр [135, с. 75]. Хотя этот факт не часто признается экономистами, но, по сути, все достижения, характерные для ортодоксальной неоклассики, не только воспроизведены на базе программно-игрового подхода заново, но и переосмыслены в рамках теории ожидаемой полезности. То же самое справедливо по отношению к кейнсианству, равно как и по отношению к нео-кейнсианству. Все по-настоящему современные экономические теории переведены на вероятностно-игровые рельсы. Показательна в этом смысле компоновка обзорного труда «Панорама экономической мысли конца XX столетия» [142]. Центральная ее часть фигурирует под названием «Экономическая теория» и содержит 17 глав. Но лишь в двух из них — в главах, посвященных ожиданиям в экономической теории и теории игр, фигурируют актуальные методологические новации.
М. Блини, оценивая ситуацию в экономической науке в конце XX в., непрекращающееся противостояние неоклассиков и кейн-сианцев, поставил вопрос о новом синтезе. Вывод, к которому он пришел, нам представляется и правильным, и весьма симптоматичным. «Старый теоретический спор не был выигран ни одной из сторон, но возникли некоторые важные научные новации типа рациональных ожиданий и разработок в области теории игр, которые дали экономистам инструменты анализа, позволяющие решать проблемы, казавшиеся прежде неразрешимыми» [26, с. 178]. Заметим также, что этот же концептуальный инструментарий используется институционалистами.
79
На наш взгляд, обсуждаемые решающие изменения произошли в экономической науке в 1970-е гг. Благодаря прежде всего работам Р. Лукаса, М. Фридмена, Т. Сарджента и Н. Уоллеса, Дж. Нэша, Р. Зельтена. Предпосылки для рассматриваемых инноваций были заложены, разумеется, ранее, в первую очередь Дж. Нейманом и О. Моргенштерном (1944) и Дж. Мутом (1961). Но вплоть до 1970-х гг. Вероятностно-игровой подход проходил сложными путями свой инкубационный период. Нечто похожее имело в свое время место в физике. Квантовая механика появилась лишь в середине 1920-х гг. Подготовлена же она была блестящими работами первоклассных физиков, например таких, как Н. Бор и Л. Де Бройль.
История экономических учений в XX в. Часто представляется таким образом, что впереди всех движется великолепная троица — неоклассическая, (нео)кейнсианская и (нео)институциональная школы, которые, несмотря на неутихающие взаимные обвинения, сохраняют свою идентичность. Такое представление затемняет суть происходящей концептуальной динамики. Именно поэтому правомерно, на наш взгляд, говорить о вероятностно-игровой экономической науке, часто функционирующей в образе теории ожидаемой полезности. Вероятностно-игровая экономическая наука имеет самостоятельное значение. Методологический ход, согласно которому она просто-напросто включается в состав каждой из упомянутой выше троицы, вызывает большие сомнения и очень напоминает тот случай, когда телега ставится впереди лошади.
2.5. О научно-теоретическом строе экономической науки
В предыдущих параграфах анализ одной за другой четырех научных революций позволил построить научно-теоретический ряд как последовательное преодоление исторически возникавших проблем. В этой связи научно-теоретический проблемный ряд может быть представлен следующим образом:
Ткл (1776-1870) → Тнеокл(1871-1935) → Ткейнс(1936-1970) → —> Т
В.-игр(1971 по настоящее время).
В качестве точек отсчета избраны годы издания великолепных трудов выдающихся экономистов. Приведенная хронология, разумеется, несколько произвольна хотя бы постольку, поскольку в ней учтены лишь самые ключевые концептуальные трансформации. При желании можно учесть периоды формирования экономиче-
_0
Ских парадигм, т.е. Образцовых экономических теорий. В таком случае к периоду, например, классической теории должен быть отнесен и XVIII, и XVII, и даже XVI вв. Соответственно удлиняются периоды и других последовавших за классикой экономических парадигм. Надо полагать, найдутся и такие экономисты, которые будут настаивать на удлинении периодов функционирования всех экономических парадигм вплоть до наших дней. В частности, ортодоксальная неоклассика актуальна, дескать, и в наши дни. В таком случае отрицается ценность научно-теоретического ряда, каждому его этапу придается абсолютно самостоятельное значение постольку, поскольку экономические парадигмы не соизмеряются друг с другом. Наша позиция, естественно, другая, мы настаиваем как раз на соизмеримости теоретических парадигм. Разумеется, есть экономисты, которым чужд, например, вероятностно-игровой подход; и следовательно, они будут отрицать доминирующее значение вероятностной экономической теории по отношению, например, к неоклассике. Но проводимое ими отрицание является следствием не их прозрений, а концептуальных упущений. В стремлении к обеспечению научного роста экономического знания эти упущения должны быть подвергнуты критике.
Присмотримся внимательнее к логике приведенного выше научно-теоретического ряда:
Т —→ Т —→ Т —→ Т. (2 1)
Кл →Тнеокл →Ткейнс →Тв. -игр. V ' '
Эта логика имеет проблемный характер. Она показывает, как в контексте теории преодолевались одна за другой проблемы, которые в соответствии с терминологией Т. Куна вполне можно классифицировать в качестве головоломок. Существенно, однако, что они к настоящему времени уже преодолены. Считать по-другому — значит невольно воспроизводить заблуждения, которые недостойны включения в новейшее знание. В качестве аналогии анализируемой ситуации можно рассмотреть некоторые исторические уроки развития математики. В этой области знания без устали избавляются от парадоксов, образующих нескончаемую череду. Об этих парадоксах помнят, но заблуждения, которые привели к их появлению, не включаются в новые теории. Мы приходим к выводу, что проблемно-хронологический подход хорош на стадии построения научно-теоретического ряда, но впоследствии он должен уступить место безупречному с позиций сегодняшнего дня подходу, предельно содержательному в концептуальном отношении. В экономическом знании, равно как и в любом другом, на
87
Смену логике парадоксов непременно приходит логика тщательно выверенных концептуальных постижений (выводов). С учетом этого научно-теоретический ряд (2.1) должен быть преобразован в строй (2.2):
ГГ1 ГГ1 ГГ1 ГГ1 / ^\ ^\\
В.-игр кейнс неокл кл' ^ ' '
При изображении научно-теоретического ряда знак →> символизирует переход от одной теории к другой, выступающий как преодоление затруднений, проблем. Знак => знаменует собой не проблемную, а интерпретационно-логическую связь. Проведенное выше преобразование ряда (2.1) в строй (2.2) осуществлено в строгом соответствии с принципом научной актуальности, согласно которому развитая теория есть ключ к неразвитой. В границах строя (2.2) теории не сменяют друг друга. Можно сказать, что они образуют не исторический, а концептуально-логический строй, структуру экономического знания. Строй (2.2) вездесущ и всесилен в том смысле, что он поглощает любую порцию экономического знания и тотчас же дает ей истолкование. Если это знание является, например, неоклассическим, то на него обрушивается потенциал кейнсианства и теории экономической вероятности (все то, что находится в ряде (2.2) слева от Т ). Строй (2.2) не-разрывен, но его левая часть непременно доминирует над правой в том случае, если от имени последней выступает неразвитое знание.
В данной книге экономическое знание часто вписывается в контекст всего научного знания вообще. С этой позиции представляет определенный интерес сопоставление научно-теоретических рядов соответственно физики и экономического знания. Физика — бесспорный концептуальный лидер всего естествознания. Большинство философов науки считают ее образцовой теорией, своеобразной системой отсчета для определения научного веса нефизического знания. Пожалуй, такая позиция содержит изрядную дозу физикализма. Но она никак не противоречит самой возможности и целесообразности сравнения двух наук — физики и экономики.
Из табл. 2.1 следует, что на единство физики и экономики указывает их математический аппарат. Тот факт, что, например, в классической физике и экономической неоклассике используется один и тот же тип математического моделирования, явно указывает на их не только формальное, но и содержательно-концептуальное родство. Часто, но не всегда существует параллелизм между
_2
Таблица 2.1 Сравнение научно-технических рядов физики и экономики
Физика |
Математический аппарат |
Экономика |
Доклассическая физика (Г. Галилей и др.) |
Элементарная математика |
Классическая экономическая теория (А. Смит, Дж.С. Милль, К. Маркс) |
Классическая физика (И. Ньютон и др.) |
Математический анализ |
Неоклассическая экономическая теория (У. Джевонс, Л. Вальрас, К. Менгер) |
Проквантовая физика (Н. Бор, Л. Де Бройль) |
Теория вероятностей, теория игр (в экономике) |
Кейнсианство, ранняя теория игр (Дж. Фон Нейман, О. Морген-штерн), программирование (Л. Канторович) |
Квантовая физика (В. Гейзенберг, П. Дирак) |
Операторная алгебра (в физике), теория игр (в экономике) |
Зрелая теория игр (Дж. Нэш, Р. Зельтен), теория ожидаемой полезности (Р. Лукас, Т. Сард-жент) |
Основателями соответственно физических и экономических теорий. Дж. Кейнсу трудно подобрать визави в физике. Его разумно сравнить с А. Эйнштейном и ранним Н. Бором. Все трое сведущи в вероятностных представлениях, но не настолько, чтобы решающим образом трансформировать излюбленные ими науки. Интересно, что Дж. Фон Нейман, гений науки середины XX в., осмыслил вероятностным образом как физику, так и экономику. Впрочем, только в последнем случае ему суждено было стать подлинным новатором, но это выяснилось лишь к 1970-м гг.
Во избежание всяких недоразумений отметим, что недопустимо слишком прямолинейно интерпретировать вероятностную схожесть новейших физики и экономики. В физике уравнение, подобное, например, уравнению Шредингера, описывает эволюцию во времени физических состояний. Подобного нет в экономической теории. В рамках характерного для экономической теории прагматического подхода вероятностные определения функционируют по-другому, чем в границах семантического метода физики. Экономические субъекты стремятся определить и реализовать оптимальные линии своего поведения, физическая природа эволюционирует по экстремумам механически, в соответствии с содержанием физических взаимодействий. Как бы то ни было, но-
83
Вейшая научная мысль ставит во главу угла как в физике, так и в экономической теории вероятностные представления.
2.6. Научно-теоретический строй экономической ТЕОРИИ и мэйнстрим
В экономико-методологической литературе широко используется концепт мэйнстрима — основного течения, которое отождествляется с неоклассическим подходом. В связи с этим в контексте нашего изложения возникает вполне естественный вопрос о тождественности друг другу научно-теоретического строя и мэйнстрима. Обсуждение этого вопроса позволит с несколько иной точки зрения, чем это делалось ранее, осветить концептуальное содержание научно-теоретического строя. Обзор литературы убедил нас в том, что не найти лучшей стартовой площадки для обсуждения поставленного выше вопроса, чем нетривиальные суждения В.С. Автономова — великолепного отечественного методолога и прекрасного знатока как отечественных, так и зарубежных экономических теорий. Разумеется, суждения авторитетного методолога приводятся не только ради пропаганды высокоинтеллектуальных знаний, но прежде всего в интересах проблемно-критического анализа. Приведенные ниже аргументы пронумерованы нами с целью облегчить их восприятие читателем. Все они содержатся в интереснейшей обобщающей главе «Единство и многообразие современной экономической теории».
1. С конца 1890-х гг. «господствующей ортодоксией в мировой
экономической мысли является маржиналистская (неоклассичес
кая) теория, основанная на модели рационального (максимизиру
ющего) человека в равновесном мире» [3, c.
756].
2. «Неоклассическая
теория оказалась удивительно способной
к адаптации. Несколько модифицировав свои
предпосылки, она
включила в себя анализ рискованных
ситуаций (с помощью теории
ожидаемой полезности), нерыночного
поведения (экономический
империализм Беккера), общественных и
политических институтов
(новый институционализм)» [Тамже].
3. В современной экономической теории господствует
«"основ
ное течение" (мэйнстрим), ядром которого
является неокласси
ческий подход» [Там же, с. 757].
4. «Критерии принадлежности той или иной теории к основно
му течению скорее интуитивны: отражение в учебниках, наличие
нобелевских премий» [Там же].
84
5. Основное течение включает «новые достижения экономиче
ского анализа: игровые модели, теорию поиска,
гипотезу рацио
нальных ожиданий и др.» [3, с. 756].
6. Общие методологические принципы, характеризующие нео
классический подход, сохраняются [Там же, с. 757].
7. «Теоретические направления, использующие иные модели
мира или человека (например, кейнсианская
макроэкономика),
имеют тенденцию со временем выпадать из
основного течения и
на их место приходят новейшие приложения
неоклассической тео
рии (новая классическая макроэкономика Р.
Лукаса и пр.)» [Там
же].
8. «В
настоящее время основное течение включает неокласси
ческую микроэкономику (включая теорию общего
равновесия),
новую классическую макроэкономику,
Чикагскую макроэкономи
ческую школу и некоторые остатки
кейнсианства, неокейнсиан-
ские теории и, все в большей мере,
новый институционализм» [Там
же].
9. «Критики неоклассического подхода, отмечая его слабые мес
та и излагая свои частные альтернативы, до сих пор не претендо
вали на создание всеобъемлющей системы»
[Там же, с. 758].
10. «Главное
исключение (из мэйнстрима. — В.К.) — вопрос о
макроэкономической политике — здесь в
учебниках приходится
излагать конфликтующие между собой неоклассические, монета
ристские и посткейнсианские версии. Но это объясняется именно
тем, что макроэкономические теории в меньшей
степени опира
ются на гипотезы о рациональном
поведении, чем микроэкономи
ческие» [Там же].
11. «Напротив, учебник психологии сразу же подразделяется на
изложение различных психологических школ,
оперирующих со
вершенно разными системами терминов» [Там же].
12. «Именно принятые на вооружение экономистами модели
рационального человека и равновесного мира
способствовали про
грессирующей математизации экономической
теории, выделя
ющей ее из всех общественных наук» [Там же].
13. «С другой стороны, повышенная степень абстракции основ
ного течения, его относительная независимость от реальных фак
тов представляет собой серьезную
методологическую проблему…
Повышенный уровень абстрактности, позволяющий применить в
чрезвычайно широких масштабах математический
инструмента
рий, приводит в конечном счете к проблеме выбора между "исти
ной и строгостью"» [Там же, с. 759].
85
14. «Более конкретные, поверхностные уровни анализа остают
ся сферой обитания альтернативных основному
течению подходов:
институционального, поведенческого,
эволюционного, в меньшей
степени посткейнсианского и неоавстрийского» [3. С. 756].
15. «Сам жанр теоретического трактата, дающего последова
тельное системное изложение всех основных проблем экологиче
ской науки, видимо, безвозвратно ушел в
прошлое» [Там же,
с. 760].
16. «Выбор уровня абстракции, в принципе, должен быть функ
цией от объекта исследования и характера
поставленной задачи»
[Там же].
17. «В каждой
из областей (отраслей) экономического анализа
мы можем обнаружить не один, а несколько
подходов, обычно
конфликтующих друг с другом» [Там же,
с. 761].
18. «Практически
не существует методологических подходов,
позволяющих объяснить все проблемы. Правда, неоклассический
подход в принципе на это способен, но, как
уже отмечалось, за счет
понижения содержательности и утраты нетривиальности выводов»
[Там же].
Приступая непосредственно к критическому анализу приведенных выше аргументов, восемнадцати весьма актуальных и своеобразных выводов и тезисов, сразу же отметим особенность нашей позиции. Мы руководствуемся концептом научно-теоретического строя. Неоклассический подход занимает в нем достойное место, но не более того. С нашей точки зрения, представление об основном течении (мэйнстриме) приемлемо, но лишь в том случае, если оно понимается в контексте научно-теоретического строя экономической теории. Если же понимать мэйнстрим так, как В.С. Автономов, т.е. В качестве развертывания потенциальных возможностей исключительно одного, а именно неоклассического, подхода, то научно-теоретический строй экономики как раз к нему и редуцируется. И тогда неминуемо возникают коллизии мэйнстрима с альтернативными ему подходами, например кейнсианским или эволюционным. Отход от научно-теоретического строя экономической науки к узко понятому мэйнстриму не позволяет в полной мере выявить ее концептуальное единство. Альтернативы существуют по отношению к неоклассически понятому мэйнстриму, но не относительно научно-теоретического строя экономической теории. Разумеется, он не представляет собой нечто раз и навсегда законченное, но, надо полагать, теоретические новации не разрушат его, а будут способствовать его трансформации и росту. Новые
_6
Концепции как в физике, так и в экономике не перечеркивают старые теории, а лишь обновляют их содержание в рамках научно-теоретического строя.
В аргументе 1 характеризуется экономико-теоретическая ортодоксия, ее приверженность к «модели рационального (максимизирующего) человека в равновесном мире». Но согласно последующей аргументации рассматриваемая модель признается отнюдь не ортодоксальной, а исключительно восприимчивой к новациям. Распространенное в экономической литературе отождествление максимизирующего человека с рациональным является следствием смешения двух уровней анализа. Дело в том, что ratio в отличие от максимизации является не экономическим, а философским термином. Рациональным является не только максимизирующий (в экономическом смысле) человек, а любой субъект, причем постольку, поскольку он руководствуется концептами (а избежать этой участи никому не дано). Максимизирующий человек есть максимизирующий человек, только и всего. Именование его рациональным человеком не дает прироста знания. Что касается приверженности неоклассики к равновесному миру, то она не абсолютна. И неравновесный мир отнюдь не чужд неоклассикам.
В аргументе 2 утверждается удивительная способность неоклассической теории к адаптации. На наш взгляд, в рассматриваемом выводе В.С. Автономов приписывает творческий потенциал научно-теоретического строя неоклассической экономической теории. Дело отнюдь не в том, что неоклассика адаптируется к своим оппонентам, а в том, что вместе с ними она, будучи существенно трансформированной, обеспечивает наращивание научно-теоретического строя экономической науки. Так называемой теории ожидаемой полезности в рамках неоклассики как таковой, т.е. Не выступающей в качестве органичной части научно-теоретического строя, не существует.
В аргументе 3 утверждается доминация «основного течения» и его ядра, неоклассического подхода. Наш комментарий: само представление об основных и неосновных течениях является следствием неубедительного концептуального анализа, не достигающего представления о научно-теоретическом строе экономической науки. С этой точки зрения можно сказать, что выделение основных и неосновных течений вообще не нужно. Все научные экономические теории входят в состав научно-теоретического строя, а это означает, что в концептуальном отношении они тождественны. Теории несоизмеримы лишь до тех пор, пока они не
87
Включены в состав научно-теоретического строя, не абсорбированы им. Чтобы быть правильно понятыми, сошлемся на физику. В историческом плане квантовая механика явилась альтернативой классической (ньютоновой) с ее концептами абсолютного пространства и времени. Но классическая механика не сдана в архив. Почему? Потому что она переосмыслена таким образом, что перестала противоречить квантовой механике. Пришлось отказаться от концепции абсолютного пространства и времени. Но при этом не отказались от импульсно-энергетического представления, равно как и от пространственных и временных координат. Как выяснили физики, классическая, релятивистская (эйнштейновская) и квантовая механика соизмеримы друг с другом, и следовательно, они не является альтернативами. Нечто аналогичное ситуации в физике имеет место и в экономической теории.
До тех пор пока неоклассика и, например, кейнсианство не сопоставлены концептуально друг с другом, они являются альтернативами. Если же это сопоставление удалось провести, то они уже не противоречат друг другу. Нет противопоставления теорий — нет и классификации их в качестве основных и неосновных. Естественно, и представление о ядре основного течения перестает быть актуальным. Для характеристики научно-теоретического строя термины «ядро» и «оболочка» малоподходящие. Памятуя об историческом происхождении научно-теоретического строя, резонно выделять в нем нечто вроде четырех ступеней: вероятностно-игровую экономическую теорию, кейнсианство, неоклассику и классику. В этой классификации неоклассика занимает почетное третье место. В рамках представления о научно-теоретическом строе экономической теории актуально не представление о его ядре (где оно? Его нет), а разве что представление о вершине этого строя, которая представлена вероятностно-игровой экономической теорией. Впрочем, даже выделение концепта вершины научно-теоретического строя не во всем убедительно. Дело в том, что в отличие от исторического научно-теоретического ряда в научно-теоретическом строе нет структуры его предшественника постольку, постольку все теории приведены к одному и тому же концептуальному единству. Выделение вершины научно-теоретического строя приводит к разрушению этого единства, и тогда вновь возникают призраки ранее преодоленных альтернатив.
Тезис 4 о невозможности достаточно ясного (аргументированного) отнесения той или иной теории к основному течению также спорен. В мире науки, в том числе экономической, руководству-
88
Ются критерием научной истины. Он достаточен для того, чтобы либо включить теорию в научно-теоретический строй, либо убедиться в невозможности такого включения.
В аргументе 5 утверждается, что постоянно изменяются границы неоклассического подхода за счет включения в него новых моделей и гипотезы рациональных ожиданий. В действительности же изменяется не только неоклассика, наращивается научно-теоретический строй.
В соответствии с аргументом 6 рост экономического знания сопровождается сохранением методологических принципов неоклассики. Выходит, что в отличие от самой теории ее методологические основания незыблемы и, следовательно, консервативны. Но в действительности методология теории синхронна ей самой. Это положение иллюстрировалось нами выше при построении научно-теоретического строя.
В аргументе 7 В.С. Автономов приводит интересное наблюдение, согласно которому новые, не согласуемые с неоклассическим подходом теории выпадают из него, но им на смену приходят их неоклассические аналоги. Суть подмеченного им явления состоит, на наш взгляд, в другом: либо теория выдерживает экзамен на концептуальную состоятельность — и тогда она включается в научно-теоретический строй, либо она не проходит этот экзамен и существует в качестве непрорефлексированного должным образом знания. При этом всегда находятся авторы, которые эрзац-знание представляют как недооцененную новацию.
Значимость аргумента 8 нам видится в том, что в состав научно-теоретического строя включаются все наиболее актуальные экономические теории.
Согласно аргументу 9 критики неоклассического подхода не создали и даже не претендовали на создание всеобъемлющей системы. Суть дела нам вновь видится в актуальности научно-теоретического строя. Он существует в одном-единственном виде, а потому невозможно придумать ему альтернативу. Что же касается неоклассического подхода, рассматриваемого вне контекста научно-теоретического ряда, то он неоднократно подвергался вполне успешной критике, в том числе со стороны кейнсианства и нео-кейнсианства.
По мнению В.С. Автономова (тезис 10), в отличие от микроэкономики в макроэкономике неоклассические, монетаристские и посткейнсианские теории конфликтуют друг с другом. Такой вывод является следствием разобщения теорий, желания во что бы то
Ни стало втиснуть их в ложе автономной методологии неоклассики, сопровождаемой абсолютизацией гипотезы о рациональном поведении экономических агентов. Последовательная опора на концептуальный регулятив научно-теоретического строя снимает мнимую альтернативу экономических теорий. Ориентация монетаризма на денежную, а посткейнсианства на фискальную политику не выводит их за пределы научно-теоретического строя.
В аргументе 11 утверждается, что в психологии теории несоизмеримы друг с другом. Это суждение невозможно обосновать. Что касается нашего анализа, то он свидетельствует против этого суждения. Лишь на первый взгляд кажется, что самые влиятельные психологические теории, а это фрейдизм, необихевиоризм и ког-нитивизм, противоречат друг другу. А между тем и в психологии можно и следует руководствоваться представлением о научно-теоретическом ряде и строе. К сожалению, в рамках данной книги мы вынуждены ограничиться этим заключением тезисного характера.
Согласно аргументу 12 именно методология неоклассического подхода способствовала успеху математизации экономической теории. С этим выводом трудно согласиться. Все современные теории выступают от имени математического моделирования и в этом смысле математизируются. Науки не могут обойтись не только без математики, но и без семиотики, лингвистики, логики, информатики, т.е. Комплекса наук, которые часто называют общенаучными. Нет такой научной методологии, которая была бы несовместимой с признанием актуальности математического моделирования. Дело обстоит не так, что сначала вырабатывают методологию, а затем в зависимости от нее теория математизируется или не математизируется. Кейнсианство согласуется с программой математизации отнюдь не меньше, чем неоклассика. Кто знает математику, тот сумеет воспользоваться ее достижениями в любой науке. Ситуация с математизацией напоминает о способностях людей искусства. Поэты не умеют говорить без рифмы, композитор способен переложить на музыку все, что попадет в область его внимания, в том числе и… любую экономическую теорию. Можно станцевать и классику, и неоклассику, и кейнсианство, выразив в движениях как их соизмеримость, так и своеобразие. Талантливые аспирантки выдающегося отечественного философа А.Ф. Лосева, бывало, протанцовывали перед ним содержание диалогов Платона, и строгий учитель угадывал в их балетных па как раз тот смысл, который они уразумевали лишь после его длительных объяснений. Любой
_0
Прозаический текст можно переписать на язык рифмы, музыки, танца, а также логики, математики, информатики и прочих общенаучных дисциплин.
В аргументе 13 утверждается, что математический инструментарий имеет абстрактный характер и в итоге он ставит исследователя перед сложной проблемой выбора между «истиной и строгостью». Выходит, что чем строже математика, тем дальше отход от экономической истины. В.С. Автономов явно полагает, что используемая в экономической теории математика представляет собой некую абстракцию от тех или иных черт реальной действительности. Операция абстрагирования ведет, дескать, к отходу от действительного положения вещей. Но математика придумывается человеком благодаря его творческому воображению безотносительно к миру природы и общества. Изобретатели и основатели математического анализа И. Ньютон, Г. Лейбниц, О. Коши, К. Вейер-штрасс ни от чего не абстрагировались, они никак не учитывали определенность экономической действительности, не входившей в предмет их теоретического интереса. На наш взгляд, суть обсуждаемого дела состоит в следующем.
Связь математики с экономической теорией обеспечивается посредством экономико-математического моделирования, а оно бывает более или менее успешным. За возможные неувязки ответственна не математика, в том числе ее «строгость», а недостаточная экономико-математическая проницательность исследователя. Что же касается успеха экономико-математического моделирования, то он всегда свидетельствует о неразрывности экономической истины и ее так называемой математической формы. Успех экономико-математического моделирования свидетельствует о нерасторжимом единстве математической строгости и экономической истины, а потому сам выбор между ними невозможен. Во избежание недопонимания отметим, что к обсуждаемой проблематике лишь косвенное отношение имеют часто используемые в экономико-математическом моделировании упрощающие приемы. Если, например, кейнсианец предлагает считать, что в течение рассматриваемого периода средняя заработная плата остается одной и той же и, следовательно, выражается не функцией, а константой, то он вводит упрощение. Но возможности математики таковы, что и сам наш кейнсианец, и его неоклассический оппонент могут выразить уровень заработной платы в виде функции, зависящей от n переменных. Рассматриваемое упрощение актуально лишь тогда, когда оно уместно в том или ином, например в дидактическом, отноше-
_1
Нии. Итак, существенно, что не упрощения ведут к выяснению сути экономической теории, а эта суть определяет уместность и целесообразность упрощающих приемов.
В аргументе 14 В.С. Автономов приводит интереснейшее наблюдение. Он отмечает, что для альтернативных основному течению подходов, в частности институциональных, поведенческих, эволюционных, характерен более поверхностный и конкретный уровень анализа. В.С. Автономов правильно подметил, что экономические теории обладают различной степенью концептуальной содержательности. Этот вывод крайне важен, ибо он кладет конец теоретической «всеядности», когда сертификат научной состоятельности бездумно вручается любой теории в полном соответствии с центральным тезисом методологического анархизма аме-риканско-австрийского философа П. Фейерабенда: любая теория для чего-нибудь сгодится («anythinggoes»). На наш взгляд, именно теории, для которых характерен поверхностный уровень анализа, часто поднимаются на щит теми, кто недооценивает концептуальную содержательность научно-теоретического строя. Ему нет альтернатив. Все так называемые альтернативы научно-теоретическому строю имеют мнимый характер, который обеспечивается их концептуальной поверхностностью. А вот с тезисом В.С. Автоно-мова, что поверхностные уровни анализа более конкретны, чем их оппоненты, мы не можем согласиться. Конкретное, т.е. Многообразное, доступно концептуально-углубленному анализу отнюдь не меньше, чем квазинаучным теориям. Вопрос в том, насколько содержательно постигается конкретное. В принципиальном отношении теории отличаются друг от друга не степенью своей конкретности (или абстрактности), а степенью концептуальной основательности.
В аргументе 15 В.С. Автономов полагает, что системное изложение всех основных проблем экономической теории безвозвратно ушло в прошлое. На наш взгляд, это предположение не соответствует действительному положению вещей. Прежде всего возьмем на себя смелость утверждать, что самому В.С. Автономо-ву буквально во всех его работах удается продемонстрировать, причем в блистательной манере, как раз то системное изложение, саму возможность которого он склонен отрицать. Смысл нашей полемики с В.С. Автономовым состоит отнюдь не в отрицании его выдающегося вклада в развитие методологии экономической теории. Наша цель достаточно скромна, она состоит в подчеркивании актуальности представлений о научно-теоретическом
_2
Строе, без учета которых даже аргументы выдающихся методологов теряют в силе.
Сравните многостраничные курсы истории экономических учений. Некоторые из них представляют собой сборники отдельных текстов, не взаимосвязанных между собой концептуальным единством. Ясно, что в таком случае отсутствует системное изложение материала. Но является ли рыхлый, не проясненный в концептуальном отношении плюрализм неизбежной необходимостью? Разумеется, не является. Чтобы в этом убедиться, достаточно сознательно руководствоваться представлением о научно-теоретическом строе экономической теории. В таком случае все, а не только основные экономические проблемы нанизываются на один и тот же концептуальный стержень, и за счет этого достигается системность изложения. К этому методологическому идеалу, как нам представляется, близки работы М. Блауга.
В аргументе 16 выбор уровня абстракции ставится в прямую зависимость от характера объекта исследований и поставленных задач. На наш взгляд, следует говорить не об уровне абстракции (теория абстракций устарела!), а о математических средствах. Они действительно не могут быть произвольными.
В аргументе 17 В.С. Автономов констатирует, что в экономическом анализе конфликтуют друг с другом несколько подходов. Эта констатация верна, но она не свидетельствует в пользу принципиальной несоизмеримости экономических теорий. Отметим еще раз: критический анализ позволяет обнаружить далеко не очевидную соизмеримость на первый взгляд кажущихся несоизмеримыми теорий.
В аргументе 18 В.С. Автономов утверждает, с одной стороны, что нет универсальных методологических подходов, а с другой стороны, таковым представляется неоклассический подход, но с оговоркой, что его выводы порой теряют в содержательности. Истоки парадокса, к которому пришел В.С. Автономов (нет универсального метода, но таковым является неоклассический подход), нам видятся в следующем. Он близок к постижению концептуального единства экономической науки. Это единство интерпретируется им как универсальность неоклассического подхода. Но так как этот подход отличается от других подходов, возникает тезис об отсутствии универсальной экономической теории. Парадокса В.С. Автономова можно избежать, но тогда придется использовать в качестве концептуального регулятива представление о научно-теоретическом строе. При этом само представление об универсаль-
93
Ном подходе оказывается излишним. Суть дела такова. Каждый из подходов — классический, неоклассический, кейнсианский и вероятностно-игровой — сам по себе не универсален. Но в составе научно-теоретического строя они трансформируются таким образом, что возникает не имеющий альтернативы научно-теоретический строй. Он знаменует собой концептуальную логику экономического знания, у которой нет альтернативы, но она всегда устремлена в свое проблемное будущее. Научно-теоретическому строю подвластны и все центральные области, и все закоулки экономической науки. Везде его содержательность и нетривиальность не имеют себе равных.
Итак, мэйнстрим и научно-теоретический строй экономической теории — это два концептуальных регулятива, каждый из которых призван представить состояние современного актуального экономического знания. Различия этих регулятивов представляет табл. 2.2.
Таблица 2.2 Мэйнстрим и научно-теоретический строй экономической теории
№ п/п |
Мэйнстрим |
Концепция научно-теоретического строя экономической теории |
1 |
Современное экономическое знание не обладает внутренним единством |
Современное экономическое знание обладает внутренним единством, которое выражается его научно-теоретическим строем |
2 |
Неоклассический подход занимает центральное место в экономической теории |
Неоклассический подход в рамках научно-теоретического строя представляет одну из его ступеней |
3 |
Существуют подходы, не соизмеримые с неоклассическим подходом |
Не соизмеримые с неоклассическим подходом концепции не существуют. Это ясно из того, что все подходы входят в один и тот же научно-теоретический строй |
4 |
Некоторые экономические теории альтернативны друг другу |
Некоторые экономические теории лишь на первый взгляд кажутся альтернативами. Концептуальный анализ выявляет их единство |
5 |
Неоклассический подход способен к восприятию достижений других концепций |
Достижения экономической теории заключены в научно-теоретическом строе как целом, но не в отдельной его части |
6 |
Основному течению экономической мысли противостоят неосновные |
Экономические теории не бывают основными или неосновными. Они различаются по степени их концептуальной содержательности. В рамках научно-теоретического строя степень концептуальной содержательности у всех подходов одинакова |
94
Окончание табл. 2.2
№ п/п |
Мэйнстрим |
Концепция научно-теоретического строя экономической теории |
7 |
Неоклассический подход подвержен феномену научного роста постольку, поскольку он адаптируется к достижениям альтернативных ему теорий |
Научный рост характерен для научно-теоретического строя |
8 |
Методологические принципы неоклассического подхода незыблемы |
В составе научно-теоретического строя методологические принципы неоклассического подхода трансформируются в соответствии с методологией кейнсианства и вероятностной экономической теории |
9 |
Ни одна методологическая концепция не способна включить в себя достоинства всех экономических теорий |
Научно-теоретический строй объединяет в себе методологические достоинства всех экономических теорий |
10 |
Мэйнстрим связан с математикой органичнее, чем альтернативные ему теории |
Для всех экономических теорий характерна органичная связь с математикой |
11 |
Альтернативные мэйн-стриму подходы конкретнее его |
Экономические теории отличаются друг от друга не по степени их конкретности, а по степени концептуальной содержательности. Чем выше последняя, тем выше и степень конкретности теории. Развитая теория конкретнее всех других |
12 |
Невозможно системное изложение экономического знания |
Системное изложение экономического знания обеспечивается посредством научно-теоретического строя |
2.7. Концептуальная оценка взаимосвязи ЭКОНОМИЧЕСКИХ теорий
Как учил постпозитивист К. Поппер, научная критика должна быть направлена против любой теории. Усилия по фальсификации теории призваны не ослабить, а укрепить ее научный статус. Руководствуясь этим правилом, попытаемся найти аргументы против, а также за концепцию научно-теоретического строя. Наше внимание направлено на попытки дать интегральную оценку состояния современной экономической науки. В этой связи исследователи, работы которых рассматриваются далее, неминуемо оказываются в сфере проблематики научно-теоретического строя.
95
Следовательно, появляется контекст, позволяющий уточнить его статус.
Весьма содержательный обзор состояния современной экономической теории осуществил Н.Г. Мэнкью. Он выделил три категории исследований.
Во-первых, «широкое признание аксиомы рациональных ожиданий является, пожалуй, крупнейшим отдельно взятым сдвигом в макроэкономике за последние два десятилетия» [126, с. 67].
Во-вторых, множатся попытки объяснить макроэкономические явления с помощью неоклассической методологии. «Последние работы показали, что модели рыночного равновесия имеют более широкий спектр применимости, чем думали раньше, и что от них не стоит так легко отказываться» [Там же].
В-третьих, проводятся исследования, цель которых — «поставить хрестоматийный кейнсианский анализ на более прочные макроэкономические основания» [Там же]. Мэнкью приходит к выводу, что «аксиома рациональных ожиданий заняла ныне в инструментарии экономической науки столь же прочное место, как аксиомы о том, что фирмы максимизируют прибыль, а домашние хозяйства — полезность» [Там же, с. 76—77]. Американский экономист под аксиомами экономической науки явно понимает основополагающие принципы теории.
Все три аргумента Мэнкью гармонируют с представлением о научно-теоретическом строе. Это ясно постольку, поскольку он стремится связать в одно целое неоклассику и кейнсианство под эгидой теории ожиданий (а она, как известно, требует вероятностных представлений). Объединение методологических оснований экономических направлений как раз и образует то, что нами названо научно-теоретическим строем. Мэнкью пишет о периоде «смятения, раскола и разброда в макроэкономике, который продолжается поныне» [Там же, с. 67]. Но он стремится наметить пути преодоления анархического плюрализма и, не владея концептом научно-теоретического строя, тем не менее, постоянно находится как бы вблизи него.
Интересно и важно с методологических позиций, что Мэнкью широко использует представление о научной революции. Он называет революционной гипотезу рациональных ожиданий и связанную с ней новую классическую (точнее, неоклассическую. — В.К.) перестройку макроэкономики [Там же, с. 71]. В этой же манере характеризуется новая кейнсианская макроэкономика. Заметно, что Мэнкью занят поиском возможных консенсусов
_6
Представителей экономических направлений, особенно неоклассиков и кейнсианцев. Он полагает, что первые строят модели безупречно работающих рынков, а вторые полагают, что «экономические колебания можно объяснить лишь теми или иными изъянами рынка» [126, с. 73]. Существенно, на наш взгляд, что позиции неоклассиков и кейнсианцев, по сути, не антагонистичны друг другу. Это ясно постольку, поскольку как неоклассики, так и кейнсианцы упускают из поля своего внимания нечто такое, что является предметом интереса их оппонентов.
Итак, как нам представляется, анализ Мэнкью с философских позиций интересен тем, что в нем в недостаточной, но тем не менее в определенной форме представлена концепция преодоления разобщенности экономических направлений посредством развития представления о научно-теоретическом строе экономической теории. На этом фоне его порой чрезмерная ориентация на неоклассику воспринимается как некритическое восприятие мэйнстри-ма.
У. Баумоль в своей нашумевшей обзорной статье анализирует состояние экономической теории с других позиций, чем Мэнкью. «Моя неортодоксальная точка зрения, — отмечает он, — состоит в том, что наибольший научный прогресс по сравнению с началом века можно обнаружить не в теоретических новациях, а в развитии эмпирических исследований и применении теоретических концепций к решению конкретных практических проблем» [20, с. 80]. «По существу же, главный переворот произошел в трех сферах. Первая — формализация макроэкономических исследований. Вторая — создание новых действенных инструментов для эмпирических исследований и их применение для описания функционирования реальной экономики, а также для верификации и повышения содержательности самой теории. Третья сфера, где достижения менее всего признаны, — получившие широкое распространение исследования теоретического и экономического анализа в прикладных целях… Утверждение, что главные отправные пункты развития экономической науки XX столетия следует искать в указанных трех сферах — центральный вывод этой статьи» [Там же, с. 74].
Баумоль не выходит за пределы сопоставления экономических теорий, и в этом смысле его логика не противоречит сколько-нибудь существенно линии аргументации Мэнкью. Но в отличие от последнего он делает акцент на формализме экономических теорий и его эмпирических и прикладных аспектах. Обращает на себя внимание известная философская непоследовательность Баумоля,
97
Который явно искусственно противопоставляет теорию, с одной стороны, и ее формальные, эмпирические и прикладные аспекты — с другой. Все эти аспекты существуют не где-то в стороне от теории, а составляют ее же органические черты. Баумоль по старинке отделяет теорию от практики. Но согласно принципу теоретической относительности смыслы практики имеют теоретический характер. Успех так называемых прикладных исследований означает, что произошло решающее изменение самой теории — в частности, ее смыслы стали более всеобъемлющими.
Следует отметить, что в философии науки поступи теории, в частности расширению ее поля действенности, не уделяется должного внимания. Теория, дескать, в случае расширения ее области действия остается одной и той же. Налицо явное заблуждение, игнорирование статуса понятий, а в случае экономической теории — ценностей. Область действенности ценности — ее важнейшая характеристика. Баумоль не учитывает этого обстоятельства.
Он вполне справедливо отмечает, что в XX в. Область действенности экономической теории расширилась необычайно, она используется, в частности, для объяснения широкого спектра повседневных ситуаций. С нашей точки зрения, это означает, что укрепляется научно-теоретический строй экономической науки, в экономической области он становится вездесущим, сбрасывает латентную оболочку, скрывающую его суть. Главный смысл обзорной статьи Баумоля нам видится в том, что развитие экономической науки свидетельствует в пользу укрепления принципа теоретической относительности, а вместе с ним и научно-теоретического строя экономической науки.
Одно место из статьи Баумоля привлекло наше особое внимание. «Теория игр, — отмечает он, — определенно привнесла в экономику мощный математический инструментарий, революционизирующее (курсив наш. — В.К.) значение которого состоит в том, что он дал экономистам возможность освободиться от исключительной зависимости от формального аппарата физики. Новый подход — это гибкий метод анализа разнообразных конкретных проблем и ситуаций на олигопольных рынках. Добавьте сюда выявленную связь математического аппарата теории игр с математическим программированием, теорией двойственности и другими аналитическими новациями XX в., и станет ясно, что сфера исследований олигополии (равно как и другие области анализа, которые возможно интерпретировать в терминах теории игр) претерпела глубокие изменения» [20, с. 90—91]. Приведенная цитата вызывает
Риторический вопрос: неужели «глубокие изменения» и «революционизирующее значение», о которых толкует Баумоль, не выражают трансформацию самой теории? Почему он полагает, что решающие изменения в экономической науке произошли не в теории?
Баумоль считает, что благодаря теории игр удалось избавиться от «исключительной зависимости от формального математического аппарата физики». Разумеется, это не так. В экономической теории никогда не было и грана аппарата физики. Математический анализ выступает стороной как физико-математического, так и экономико-математического моделирования, но от этого он не становится ни физическим, ни экономическим феноменом.
Баумоль полагает, что теория игр придала теории олигополии единство, но лишь отчасти, ибо ее выводы «каждый раз "привязываются" к конкретной модели, иначе говоря, к конкретной рассматриваемой ситуации», а потому не существует универсальных заключений относительно олигополистического поведения [20, с. 91]. Формула о наличии единства, но лишь частичного парадоксальна и с позиций логических требований, предъявляемых к научному анализу, она вряд ли может быть признана приемлемой. Суть дела состоит в том, что вопреки мнению Баумоля ситуативный характер выводов, получаемых на основе теории игр, равно как и отсутствие универсальных правил поведения, ни в коей мере не умаляет достигнутое благодаря этой теории единство экономического знания.
Обратимся теперь к еще одному обзорному труду, на этот раз монографическому [142], в котором дается широкая панорама современной экономической теории. В нем также фигурируют хорошо известные экономические персонажи: неоклассика, кейнси-анство, теория рациональных ожиданий, микро- и макроэкономика. Один из авторов сборника, М. Блини, утверждает, и, как нам представляется, вполне правомерно, что удается преодолеть разобщенность неоклассики и кейнсианства. «То, что возникает, видимо, можно обозначить термином "неокейнсианский синтез", в котором имеет место гораздо более тесная связь между микро- и макроэкономикой, чем когда-либо со времен кейнсианской революции» [26, с. 178]. Вывод Блини подтверждает мысль о том, что в концептуальном отношении рост экономического знания сопровождается не его фрагментаризацией, а налаживанием органической концептуальной связности теории. К сожалению, это обстоятельство прошло мимо внимания как авторов книги, так и ее ре-
Цензента, отметившего, что главы книги не причесываются под «единую точку зрения» и не вгоняются «в какую-то скучную схему». «Но именно это позволило составителям двухтомника представить экономическую мысль конца XX столетия (а точнее, его последней четверти) как многослойный, противоречивый и глубоко дифференцированный процесс, благодаря которому в ней сосуществуют как основное течение — мэйнстрим (причем в нем идут свои "бродильные" процессы, так что его облик сегодня определяет отнюдь не только неоклассика), так и многие другие альтернативные течения и направления экономического анализа» [137, с. 109]. Рецензент уподобляет книгу «Панорама экономической мысли конца XX столетия» картине «художника-модерниста, где заявленный образ проглядывает сквозь сложное переплетение мазков и красок — методологических подходов, экскурсов в историю, характеристик отдельных теорий или обзора целых направлений экономического анализа» [Там же].
Отметим со всей определенностью, что ссылки на модернизм в искусстве, на необходимость избегания скучных схем, единых точек зрения, на противоречивость и многосложность роста экономического знания не только не проясняют концептуальное содержание современной экономической теории, а даже затемняют его малопродуктивными отступлениями от сути дела. А оно имеет концептуальный статус.
В данном случае предметом обсуждения является не скука, не схематичность, не унылое единообразие, не калейдоскопичность постмодернизма, а концептуальная основательность экономического знания, в том числе возможность преодоления его фрагментарности и сепарабельности. В любой науке рост ее единства приветствуется. Далеко не случайно физики ищут (и находят!) Единство теорий элементарных частиц и космологии, а экономисты — микро- и макроэкономики. Бесспорно, что развитие экономического знания сопряжено с различного рода коллизиями, в том числе противоречиями. Но не менее бесспорно, что экономисты должны стремиться к преодолению этих противоречий. В контексте проводимого анализа это означает, что либо а) констатируют наличие мэйнстрима и альтернативных ему направлений, либо б) руководствуются представлением о научно-теоретическом строе экономической науки и уже с этих позиций оценивают гипотезу как самого мэйнстрима, так и его противостояния другому экономическому знанию.
100
Авторы рассматриваемого двухтомника вроде бы исходят из концепции мэйнстрима. И все-таки, как нам представляется, это всего лишь их стартовая позиция. Дело в том, что одна из стержневых идей книги выступает как синтез экономических направлений; в этой связи обсуждается и неоклассический синтез, и нео-кейнсианский синтез, и синтез микро- и макроэкономических теорий. Синтез экономических теорий — это всегда путь от концепции мэйнстрима к концепции научно-теоретического строя экономической теории. Вышеупомянутые авторы прошли этим путем, но отнюдь не в безупречной методологической форме.
До сих пор рассматривались концепции, в которых само наличие мэйнстрима воспринималось как исключительно позитивное явление. Но значительный интерес представляют также теории, авторы которых демонстрируют либо несколько отстраненное, либо даже резко критическое отношение к мэйнстриму. Как правило, в таких случаях акцент делается на альтернативных мэйнстриму теориях. Впрочем, рано или поздно непременно выявляется потребность в диалоге с неоклассикой. Без диалога экономических теорий не обойтись. Весьма показательна в этом смысле статья В. Маевского, анализирующего соотношение эволюционной теории и ортодоксии. Следует заметить, что эволюционная теория признается одним из лидеров альтернативных мэйнстриму теорий.
В. Маевский связывает определенность эволюционной теории с принципами разнообразия, неоднородности агентов, неравновесия, неопределенности развития, неустойчивости, а ортодоксию с исследованиями, в которых «акцент делается на прямо противоположных (курсив наш. — В.К.) принципах застывшего многообразия, однородности агентов, равновесия, детерминизма, устойчивости и т.д.» [102, с. 4]. Несмотря на «прямую противоположность» двух рядов принципов, он сознательно стремится «к диалогу с ортодоксией, к созданию эволюционно-ортодоксальной теории» [Там же, с. 5]. Похоже, что на горизонте замаячил грозный призрак парадокса, сочетания несоизмеримого. Опыт развития науки свидетельствует, что такое сочетание невозможно; оно возможно лишь тогда, когда стороны, признающиеся альтернативными, являются лишь мнимо противоположными. Этот вывод можно проиллюстрировать следующим образом. Принципы равновесия и неравновесия совместимы лишь в том случае, если они подпадают под эгиду одного и того же принципа, более общего, чем они. Скажем,
101
Они рассматриваются как частные случаи определенных функциональных зависимостей факторов спроса и предложения.
Совмещения ортодоксии с эволюционной теорией В. Маевский стремится достичь за счет следующей логики, признающейся непротиворечивой. Экономическая эволюция имеет место благодаря инновациям, которые приводят к неравновесию. «Вместе с тем эти же неравновесные процессы объективно относятся к сфере компетенции ортодоксии, поскольку они оцениваются краткосрочным рынком через предпринимательскую прибыль, а последняя входит в состав равновесной цены. Значит, синтез эволюционной и ортодоксальной теорий представляет собой не просто одно из желательных, но обязательных направлений развития экономической науки» [102, с. 11]. На наш взгляд, приведенная выше логика небезупречна. Во-первых, она не учитывает, что инновация может запускать механизм не только равновесной, но и неравновесной цены. Последняя также может обеспечить предпринимательскую прибыль. В условиях, например, монополии она может обеспечить даже большую предпринимательскую прибыль, чем равновесная цена. Но, как известно, и равновесная цена обладает своими преимуществами. Таким образом, равновесная и неравновесная цены не вступают в конфликт друг с другом, по крайней мере, на методологическом уровне. Равновесие не исключает неравновесие. Они исключают друг друга лишь в том случае, если каждому из них придается статус автономной ценности. Но такая акция не усиливает, а ослабляет потенциал экономической науки в целом.
На примере соотношения равновесия и неравновесия мы стремились показать, что не существует так называемых противоположных парных системных принципов типа меняющегося и застывшего многообразия, устойчивости и неустойчивости, детерминизма и индетерминизма. Принципы экономической теории содержатся в ней самой, их нельзя позаимствовать, например, из физики. Рост же научно-экономического знания свидетельствует не о противоположности методологических принципов различных экономических теорий, а о их непротиворечивом соединении в рамках научно-теоретического строя. Если бы принципы устаревших теорий не пересматривались, то они действительно противоречили бы принципам их более удачливых соперниц. Но они трансформируются, и в этом все дело. Современное значение неоклассики определяется не ее приверженностью принципу застывшего многообразия, а нахождением актуальных закономерностей. Так, например, неоклассические интерпретации экономического
102
Роста по Р. Солоу позволяют понять особую значимость так называемых стационарных состояний, при которых темпы увеличения, в частности, капитала и труда оказываются одними и теми же. Экономический рост — это частный случай эволюции экономических явлений. Неоклассика, таким образом, отнюдь не противоречит эволюционному подходу. Разумеется, его интерпретация должна вестись с позиций научно-теоретического строя. Без представлений о вероятностях, неопределенностях, рисках невозможно понять феномен инноваций, в том числе и в рамках неоклассики.
Таким образом, ортодоксия — это односторонняя позиция. Если же она и заслуживает обсуждения, то непременно с намерением развенчать ее односторонность, нарочитость. Представителям эволюционной экономической теории нет особой необходимости вступать в диалог со сторонниками упрямой ортодоксии, для них значительно важнее обеспечить ей достойное место в научно-теоретическом строе. Рассуждениями о преимуществах неравновесного подхода перед равновесным этого не добиться. Важно выделить и понимать эволюционные закономерности, доступные соответствующему обсчету. Отметим также, что не следует ставить знак равенства между математическими концептами равновесия и неравновесия и их экономическим статусом. В экономической теории равновесие и неравновесие приобретают ценностный характер, а потому допускается возможное доминирование каждого из них.
В. Маевский заканчивает свою, безусловно, интересную статью следующим выводом: «Диалог с ортодоксией необходимо перевести из плоскости взаимных критических претензий в область сотрудничества, создания новой экономической теории, совмещающей принципы двух базовых теорий» [102, с. 14]. На наш взгляд, диалог экономических теорий, причем всех, а не только избранных, оказывается концептуальным, продуктивным, позволяющим избежать пустых претензий не иначе как в рамках научно-теоретического строя.
Разговор о противоборствующих теориях часто начинают с упоминания идей Й. Шумпетера по поводу необходимости инноваций. Новшества вроде бы способны поставить под сомнение любые устоявшиеся теории. П. Винарчик, отмечая вклад Й. Шумпетера в экономическую теорию, утверждает, что его наследие является «либо инкроментальным дополнением к мэйнстриму, либо потенциальным революционным вызовом ему» [36, с. 26]. В очередной раз приходится сталкиваться с противопоставлением «либо —либо». Но
703
Представление об инновациях характерно в наши дни для всех сколько-нибудь актуальных экономических теорий. Уже одно это указывает на концептуальную слабость формулы «либо — либо». Она появляется не случайно, а в результате обособления мэйнстрима и искусственного противопоставления одних экономических теорий другим. Решительные критики мэйнстрима не учитывают важнейшее обстоятельство: эта критика несостоятельна уже постольку, поскольку само его обособление концептуально неправомерно.
Крайне резкой критике подвергает мэйнстрим В.И. Марцинке-вич. Он утверждает, что в нем не учтены такие фундаментальные принципы общечеловеческого научного познания, как «методы диалектической логики, историзм, средства социально-классового анализа, традиции экономико-статистического исследования, не укладывающиеся в формализованные рамки эконометрических моделей» [112, с. 37]. В мэйнстриме вместо диалектики используется формальная логика, которая бесполезна в анализе творческого труда, под угрозой оказывается точность языковых выражений [Там же], а в негативном плане упоминается также прагматизм [Там же, с. 39].
На наш взгляд, главные аргументы В.И. Марцинкевича имеют по преимуществу философский характер, а в качестве таковых они явно неудачны. Едва ли не все представители так называемого мэйнстрима, а это в основном англоязычные авторы, уже с университетской скамьи воспитаны в традициях и новшествах аналитической философии, у истоков которой в Англии стояли Дж. Мур, Б. Рассел, Л. Витгенштейн, а в США Ч. Пирс, Р. Карнап и У. Ку-айн. Как раз в этой философии логике и точности языковых выражений уделяется первостепенное внимание. В отличие от отечественных авторов абсолютное большинство английских и американских экономистов прекрасно сведущи в математической логике, в частности в логике предикатов первого порядка. Математическая логика превзошла, причем существенно, формальную логику, восходящую к имени Аристотеля, по всем статьям. Так называемая диалектическая логика, статус которой должен быть связан прежде всего с именем Гегеля и лишь во вторую очередь с именем Маркса, не является разумной альтернативой математической логике. В науке диалектической логике, изобилующей неясными определениями о тождестве противоположностей и достоинствах противоречий, принадлежит лишь скромное место, отнюдь не то, которое обеспечило бы триумф какой-либо, в том числе экономической, дисциплины.
10_
Кажется, что математическая логика формальна по определению как причастная к сфере математики, для которой характерны ограничительные теоремы. Но и это «обвинение» не совсем верно. Любые логико-математические формализмы, продуктивно использованные при моделировании экономических явлений, не умаляют, а усиливают концептуальную силу экономической теории.
Тезис о беспомощности неоклассики в концептуальном постижении творческого труда и, шире, экономического творчества вообще кажется очень сильным, но и ему недостает основательности. Ни в одной из экономических теорий, в том числе в институцио-нализме, не содержится теория творчества. Почему? На наш взгляд, потому, что творчество осмысливается по преимуществу не в границах научно-теоретического строя, а в границах научно-теоретического хронологического ряда, причем на основе проблемного метода. Два примера, соответственно из физики и экономической науки, пояснят суть дела.
Физики оперируют классической механикой Ньютона и релятивистской механикой Эйнштейна, но теория их взаимосвязи не представляет собой особую физическую концепцию. Она выступает как критический анализ проблемных аспектов классической механики, осуществленный в начале XX в. В символьной записи Ткл —→ Т ел научное творчество А. Эйнштейна, А. Пуанкаре, М. Бор-на и других создателей релятивистской физики знаменует стрелка —. Если же благодаря форме записи 7^ —→ Т ел совершен переход к фрагменту научно-теоретического строя Т => Ткл, то новая стрелка => имеет, как уже отмечалось, не проблемный, а логико-интерпретационный характер, в котором уже нет былых, проблемных противоречий. Нечто аналогичное ситуации в физике имеет место и в экономической науке: сравните Тнео —→ Ткейнс и Ткейнс => => Тнео. Важно понимать, каким именно образом в науке постигается феномен творчества, а именно, в переходе от Т1 —→ Т2 к Т2 => 1. В этом переходе логическое и математическое моделирование занимает достойнейшее место. Особо отметим, что нет оснований обвинять логику и математику в бессилии перед творческими процессами. Обратимся еще раз к символьной записи Т1 —→ Т2 как стадии научно-теоретического хронологического ряда. Математическое моделирование способствует концептуальной основательности как Ту так и Тт Что же касается перехода от Т1 к Т2, то его осмысление предполагает сопоставление уместности математического моделирования, характерного для рассматриваемых теорий. Основательный научный анализ экономической науки предпола-
705
Гает сопоставление, например, типов моделирования, осуществляемого посредством математического анализа и теории игр. Неправомерно требовать, чтобы само это сопоставление было представлено особым математическим формализмом.
Итак, на наш взгляд, феномен творчества получает свое осмысление в переходе от научно-теоретического хронологического ряда к научно-теоретическому строю. Этот переход не является одноразовой интегральной акцией, совершаемой в тиши кабинета. Он столь же многообразен, как и процесс творчества.
Видимо, в данном месте уместны также короткие замечания в адрес прагматизма. Отечественные авторы часто отождествляют прагматизм с нагруженным меркантильными моментами эгоистичным отношением к жизни. Недопонимается, что прагматизм (и неопрагматизм) — это весьма солидная философская концепция, призванная придать теории практическую актуальность.
В нескольких предыдущих абзацах нам пришлось встать в позу защитника мэйнстрима. Это было сделано с целью показать, что его критика вне концепции научно-теоретического строя экономической науки малопродуктивна. Отнюдь не любая критика мэйнстрима актуальна.
Проводимый анализ приобретает все более общий характер. В связи с этим представляет интерес статья В. Тарасевича, положения которой он предлагает для дискуссии [173]. Тарасевич считает, что экономическая наука оказалась перед постнеоклассическим вызовом. В развитии науки выделяются три этапа: классический (ровесник Нового времени), неоклассический (две первые трети XX в.), постнеоклассический (последняя треть XX в.). В течение первых двух этапов законодателями моды являлись естественные науки. Теперь же в центр внимания ставятся человекораз -мерные универсумные системы, которые в большей степени исследуются в синергетике. «Жестким ядром» фундаментальной экономической науки (ФЭН) остается экономика, но «она должна рассматриваться не столько как способ производства, рынок, народное хозяйство или совокупность взаимодействующих субъектов и объектов, сколько как сложная человекоразмерная система с действующим в ней не просто экономическим человеком или даже человеком-личностью, а человеком как космобиосоциальным существом, в котором нераздельны сознательное, под- и бессознательное начала» [173, с. 113].
Пафос этой тирады завораживает, и все-таки, как нам представляется, имеет смысл вернуться с космических высот и глубин бес-
106
Сознательного начала на грешную земную почву, в данном случае экономическую. В порядке введения в тему отметим, что экономисты порой относятся к философам с явной неприязнью. Но, с другой стороны, они же часто воспринимают их идеи без должной экспертизы. В данном случае мы имеем дело со второй тенденцией. Поясним ее суть.
С каждой наукой в процессе ее развития происходят различного рода метаморфозы, наиболее значимые из них принято называть научными революциями. Сколько революций прошли соответственно, например, математика, физика, биология, экономическая наука? Ровно по три, а именно классическую, неоклассическую и постнеоклассическую метаморфозу? Конечно же нет. Общеизвестно, что Евклид превратил математику в науку. Случилось это не в Новое время, а за две тысячи лет до него. Однако этого примера достаточно, чтобы отказаться от представления, согласно которому один и тот же тип наук характерен для вполне определенных исторических эпох. Неправомерно считать, например, что так называемая классическая наука относится всецело к Новому времени. Продолжим математическую линию рассуждений. Математический анализ, неевклидова геометрия, теория множеств — все это революции, которые случились до начала XX в. А сколько их было в XX в.? Число научных революций, а также парадигм зависит от вводимых критериев. Пока еще никто не доказал, что их должно быть ровно три. При желании можно определить всю нерелятивистскую физику классической, но как тогда быть с теорией электромагнитных явлений Максвелла? Неужели она не имеет революционного характера? Мы далеки от мысли считать критерии выделения научных революций произвольными. Мы считаем иначе: революционная поступь науки проходит по теориям. Только в этом случае она получает концептуальное выражение. Это обстоятельство далеко не всегда учитывается любителями универсальных обобщений. Не очень заботясь о внутренней структуре отдельных наук, они придумывают некоторую схему, которая почему-то навязывается ими непременно от имени философии. В итоге последняя предстает как совокупность по преимуществу номинальных, а не концептуальных положений. Слова впечатляют, а их суть — нет. Возьмем на себя смелость утверждать, что создатели триады классическая — неоклассическая — постнеоклассическая наука никак не учитывали структуру экономической науки. В. Тарасевич в своей статье ссылается на П. Флоренского, В.И. Вернадского, ряд философов во главе с В.С. Степиным. Речь идет об уважаемых име-
10_
Нах, но не специалистах в области экономической науки. Экономическая наука всегда находилась и будет находиться перед вызовом определенного круга проблем, но они выступают проявлениями именно ее концептуальных достижений и трудностей.
Поясняя ситуацию, обратимся к тезису о якобы космическом характере человека, в том числе как изобретателя и пользователя экономической теории. Сказать вполне нормальному экономисту, в том числе Нобелевскому лауреату, что он не учитывает космическую судьбу человека, значит повергнуть его в недоумение. А между тем суть дела, которая в данном случае представлена в крайне закамуфлированной форме, что и вызывает замешательство, достаточно проста.
Экономист, по определению, является знатоком экономических концепций; все, с чем ему приходится иметь дело, выступает для него в экономическом обличии. Политические, социально-общественные, религиозные, природные, в том числе космические, реалии выступают для него представителями экономических ценностей, которые он им вменяет. Космосом как природным объектом занимаются космологи. Если последние предупредят человечество, что к Земле движется астероид, которого во избежание худшего необходимо взорвать серией взрывов водородных бомб, то экономистам придется принять участие в спасательной акции, в частности определить необходимые денежные затраты. Они это будут делать как экономисты, но, разумеется, в сотрудничестве с космологами. Приведенный простой пример показывает, что экономист отнюдь не безразличен к космической судьбе человека. Существенно, что он ее понимает экономически. Экономический человек изначально является космобиосоциальным существом, ему не надо им становиться. Экономист должен учитывать связь им излюбленной науки с другими науками. Он это делает, как уже отмечалось, посредством ценностного вменения. Требование, которое уместно предъявлять к экономисту, таково: будь максимально сведущим в экономической науке, в том числе и в ее философии, и реализуй междисциплинарные связи.
В. Тарасевич называет фундаментальную экономическую науку философией экономических наук и ждет именно от нее революционных инноваций [173, с. 114—115]. Но философией экономической науки является ее философия, только и всего. Само выделение феномена фундаментальной экономической науки в отличие от нефундаментальной крайне сомнительно. Что же касается революционных инноваций экономической науки, то отметим еще
708
Раз, что их целью является в первую очередь она сама вместе со своей философией.
Параграфы принято завершать заключениями. Следуя этому правилу, отметим, что смысл данного параграфа состоит в том, что концепция научно-теоретического строя придает философской оценке состояния современной экономической науки необходимую концептуальную основательность. В поисках ее то абсолютизируют значимость мэйнстрима, то стремятся наладить его диалог с ему противоречащими системами, то поднимают на щит мнимую альтернативу основному мнению, то одобряют постмодернистский хаос экономической теории, то занимаются поисками инноваций вдали от экономической теории. Все эти попытки приводят к парадоксальным и в этом их качестве неприемлемым выводам. Проблема взаимосвязи экономических теорий нуждается в тщательном философском осмыслении. Бесспорно, что в данном параграфе она не рассмотрена исчерпывающим образом. Достаточно того, что показано, каким образом эта проблема может быть осмыслена на путях концепции научно-теоретического строя экономической науки. Наша главная цель состояла в приобщении читателя, возможно, к малоизвестному ему инструментарию методологического анализа экономической науки.
2.8. Многообразие экономических теорий
Историю развития экономической науки можно представить в следующем виде (табл. 2.3).
Некоторые аспекты табл. 2.3 поясняются в следующих комментариях.
1. Таблица 2.3 приведена для того, чтобы представить историю
развития экономической науки в легкообозримом
виде. Рассуждая
об экономических реалиях, всегда надо иметь в
своем воображении
экономическое целое. Что касается колонки
«Принципы и цен
ности», то ее назначение весьма скромное — всего лишь сориен
тировать, так сказать в первом приближении,
читателя в концеп
туальном поле экономической науки.
2. Таблица 2.3 производит впечатление, что экономические тео
рии не образуют единого целого. Это впечатление рассеивается в
случае учета различного рода синтезов,
«сшивающих» в единое по
лотно теории, кажущиеся на первый
взгляд альтернативными.
Приведем на этот счет несколько примеров.
10_
Таблица 2._
Основные экономические теории
Теории и школы |
Годы |
Авторы |
Принципы и ценности |
Меркантилизм |
С 1664 г. |
Т. Ман, |
Металлические деньги |
|
|
Дж. Стюарт |
|
Физиократия |
С 1758 г. |
Ф. Кенэ, |
Сельское хозяйство |
|
|
М. Тюрго |
|
Классическая эконо- |
С 1776 г. |
А. Смит, |
Труд как субстанция стои- |
Мическая теория |
|
Д. Рикардо, |
Мости, справедливое рас- |
|
|
Дж.С. Милль |
Пределение богатства |
Марксизм |
С 1859 г. |
К. Маркс |
Отсутствие эксплуатации |
Институционализм |
|
|
|
В том числе: |
|
|
|
Историческая школа |
С середины |
Ф. Лист, |
Единство экономической и |
|
XIX в. |
Г. Шмоллер |
Социальной жизни, эволю- |
|
|
|
Ция, мотивации |
«старый» институци- |
С 1867 г. |
К. Маркс, |
Государство как экономи- |
Онализм |
|
Т. Веблен, |
Ческий институт, гармония |
|
|
Дж. Гэлбрейт |
Бизнеса и технологии |
Неоинституциона- |
С 1940-х гг. |
Р. Коуз, |
Права собственности, опти- |
Лизм |
|
Дж. Стиглиц, |
Мальные контракты,транс- |
|
|
Дж. Бьюкенен |
Акционные издержки |
Новая институцио- |
С 1980-х гг. |
Дж. Норт, |
Соотносительность эконо- |
Нальная экономика |
|
Л. Тевено |
Мических институтов и |
|
|
|
Личных интересов экономи- |
|
|
|
Ческих агентов |
Маржинализм |
С 1871 г. |
У. Джевонс |
Предельные полезность и |
|
|
|
Производительность |
В том числе: |
|
|
|
Общая теория равно- |
С 1874 г. |
Л. Вальрас, |
Равновесие как оптималь- |
Весия |
|
В. Парето |
Ное состояние |
Австрийская школа |
С 1871 г. |
К. Менгер, |
Субъективная полезность |
|
|
Л. Фон Мизес, |
|
|
|
Ф. Фон Хайек |
|
Теория экономиче- |
С 1942 г. |
Й. Шумпетер |
Инновации, предпринима- |
Ского развития |
|
|
Тельская прибыль |
Неоклассическая |
С 1890 г. |
А. Маршалл, |
Оптимальное размещение |
Экономическая шко- |
|
Дж. Хикс, |
Редких ресурсов для удов- |
Ла |
|
П. Самуэльсон |
Летворения потребителей |
Новая классика, |
С 1970-х гг. |
Дж. Мут, |
Обеспечение оптимума |
В том числе теория |
|
Р. Лукас, |
Целевых функций экономи- |
Рациональных ожи- |
|
Т. Сарджент, |
Ческих агентов с учетом их |
Даний |
|
Р. Холл |
Рациональных ожиданий |
Кейнсианство |
С 1936 г. |
Дж.М. Кейнс, |
Фискальная политика госу- |
В том числе: |
|
Дж. Барро |
Дарства как средство пре- |
|
|
|
Одоления «провалов» рынка |
110
Окончание табл. 2._
Неокейнсианство посткейнсианство |
С 1960-х гг. С 1960-х гг. |
Дж. Грей, Н. Мэнкью, А. Лейон-хуфвуд Р. Харрод, С. Вайнтрауб, Х. Минский |
Влияние коллективных договоров, уровня заработной платы, несовершенной конкуренции на адаптацию цен Контрактные соглашения и система взаимных зачетов как обеспечение успешного функционирования экономической системы в условии неопределенности |
Монетаризм |
С 1960-х гг. |
М. Фридмен, К. Бруннер, А. Шварц |
Влияние денег на функционирование экономики |
Теория экономического роста |
С середины XX в. |
Е. Домар, Р. Солоу |
Экономический рост |
Эволюционная теория |
С середины XX в. |
А. Алчиан, Р. Нелсон, С. Уинтер |
Инновации в условиях неопределенности |
Вероятностная экономическая теория В том числе: Теория игр и экономической оптимизации Теория ожидаемой полезности Поведенческая экономическая теория Теория экономической информации Теория человеческого капитала |
С 1944 г. С 1947 г. С 1947 г. С 1961 г. С 1964 г. |
Дж. Фон Нейман, О. Морген-штерн, Дж. Нэш Л. Сэвидж, М. Фридмен, Д. Канеман Г. Саймон, Р. Зельтен К. Эрроу, Дж. Стиглер, Дж. Акерлоф Г. Беккер, Т. Шульц |
Выигрышная стратегия экономического поведения Принятие решений на основе учета объективной и субъективной вероятности Определение и реализация удовлетворительного варианта поведения в условии неполной информации Поиск информации, преодоление нежелательных последствий асимметрии информации Эффективность образования |
К. Маркс, критикуя классиков, тем не менее считал, что его теория продолжает идущую от них традицию. А. Маршалл соединил маржинализм с классикой. Дж. Хикс объединил неоклассику с кейнсианством в теории, которая не вызвала существенных возражений со стороны Дж. Кейнса. Усилия Хикса были поддержаны многими выдающимися экономистами, в том числе П. Самуэль-
M
Соном, что привело к периоду так называемого неоклассического синтеза. Обычно обращают внимание на то, что неоклассики движутся в сторону кейнсианства, но есть и обратное движение. Современные неокейнсианцы, испытывая неизменный интерес к процессу адаптации цен, явно стремятся к союзу макро- и микроэкономики, не отвергая при этом неоклассическую интерпретацию последней. В этой связи вполне оправданно говорят о неокейнси-анском синтезе.
Очень часто теоретический синтез реализуется не посредством объединения теорий, а в процессе переноса из одной концепции в другую основополагающих концептов. Показательный пример: исторически концепт «деньги» восходит к меркантилизму, у Кейн-са он находился на одном из передних планов, а затем основатель монетаризма М. Фридмен поставил его непосредственно на первое место. Интереснейшие метаморфозы осуществлены в составе экономической науки с концептом «ожидание». «Позаимствовав» этот концепт у кейнсианцев, неоклассики возвысили его в теории рациональных ожиданий. Кейнсианцы различных школ переняли у неоклассиков идею оптимизации.
3. Связность экономических теорий приводит к появлению эко
номистов универсального, «многопрофильного»
плана. Все более
редкими становятся фигуры ортодоксального марксиста, неоклас
сика, кейнсианца. Й. Шумпетера одни считают безусловным при
верженцем неоклассики, другие — ее главным ниспровергателем.
М. Фридмен много сделал для утверждения неоклассической до
ктрины, но его вклад, например, в теорию ожидаемой полезности
свидетельствует о том, что он вышел за ее
пределы. Прекрасный
союз фон Нейман — Моргенштерн,
казалось, ничем не угрожал
неоклассике, но именно они стоят у
истоков новейшего этапа эко
номической теории, в том числе нового институционализма. Если
руководствоваться представлением о научно-теоретическом строе
экономической науки, то обсуждаемый
феномен современной
многопрофильности экономистов не
вызывает ни малейшего удив
ления. Строго говоря, любой
экономист относится не к отдельной
экономической теории, а к
научно-теоретическому строю эконо
мической науки.
4. В предыдущем параграфе отмечалось, что поспешные попыт
ки представить хронологический ряд теорий в
так называемых фи
лософских обобщениях часто вводят в заблуждение. Мы протесто
вали против попыток уместить всю современную
науку в узкое
трехместное ложе: классика — неоклассика —
постнеоклассика.
772
Вопрос ставился так: при различного рода обобщениях следует всячески избегать номинальных определений, т.е. Таких, в которых нет концептуальной основательности. В связи со сказанным обратим внимание на следующие три обстоятельства.
Во-первых, следует отметить, что использование приставок нео-и пост- при наименовании экономических теорий позволяет благополучно избежать номинальной опасности. Концептуальное различие соответственно кейнсианства, неокейнсианства и пост-кейнсианства может быть обосновано достаточно строго. То же самое относится к триаде: классика, неоклассика, новая классика (читай: постнеоклассика).
Во-вторых, имеет смысл подвергнуть тестированию научно-теоретический строй экономической науки: вероятностно-игровая экономическая теория => кейнсианство => неоклассика => классика. Не произошла ли и в данном случае утрата концептуальной глубины? На наш взгляд, потери концептуальности не произошло, ибо упомянутый выше строй сохраняет жесткую преемственность с хронологическим рядом теорий. Компоненты научно-теоретического строя выделялись в соответствии не с внешними для экономической теории критериями, а как раз в полном соответствии с ее концептуальным устройством.
В-третьих, обилие экономических теорий невольно наводит на естественный вопрос: все ли они органично охватываются научно-теоретическим строем экономической теории? Думается, что да. И вот почему. Меркантилизм и физиократия — это протонауки, не достигшие стадий теоретических систем. В силу этого основания они не должны включаться непосредственно в научно-теоретический строй экономической науки. Что касается институционализма, теории экономического роста и эволюционной теории, то все они «расслаиваются» в соответствии со своими классическими, неоклассическими, кейнсианскими и вероятностно-игровыми интерпретациями.
Глава 3 что экономисту желательно знать ИЗ философии науки?
3.1. Античная философия науки
М. Блауг первую часть своей знаменитой книги о методологии экономической науки назвал так: «То, что вы хотели узнать о философии науки, но боялись спросить». Речь идет о довольно забавной ситуации. Экономисту как знатоку экономических теорий философия науки нужна, но знает он ее плохо. Сам экономист не в состоянии создать философию науки, а, обращаясь к философии, он встречается с таким разбросом мнений, который способен вызвать у него разочарование. В многотомных сочинениях по истории философии учения излагаются, как правило, некритически, научные тексты соседствуют с мифологическими и теологическими повествованиями. В абсолютном большинстве курсов по философии науки она почему-то интерпретируется исключительно с позиций плохо продуманных неопозитивизма и постпозитивизма, а это означает, в частности, что за бортом анализа остаются многие актуальные наработки, относящиеся, например, к таким философским направлениям, как феноменология, герменевтика, пост-структуализм, постмодернизм. Итак, какая же философия науки нужна экономисту и где ее взять?
Что касается М. Блауга, то он пошел по пути, который характерен для представителя английской философской культуры. Маститый методолог экономической науки ограничился рассмотрением хорошо известной из философии науки дилеммы: неопозитивизм — постпозитивизм. В значимости ее не приходится сомневаться, но она составляет лишь часть актуальной для экономиста философии науки. Понимая это, мы намерены предложить читателю краткий очерк философии науки, написанный под девизом: не слишком много, но и не очень мало. Нашу задачу мы видим в том, чтобы выявить главные проблемные линии развития философии науки, — те самые, которые, на наш взгляд, либо уже используются в экономической науке, либо начинают использоваться, либо, судя по некоторым тенденциям, будут использоваться. Стремясь помочь читателю максимально задействовать его творческое философское воображение, мы предлагаем его вниманию
11_
Широкую панораму теорий. Тому, кто будет недоволен лаконичностью текста, мы осмеливаемся рекомендовать другие наши работы [65, 67].
Оговорим также реализуемый в данной главе метод изложения. В соответствии с рассуждениями, приводившимися ранее при анализе экономических концепций, нам следовало бы сначала построить хронологический ряд, а затем выделить его научно-теоретический строй, возглавляемый концепциями ХХ в. Но такой метод изложения требует много места, которого в данном случае в нашем распоряжении нет. В создавшихся условиях мы вынуждены пойти на дидактическую «хитрость». Формально способ изложения будет выглядеть как построение теоретико-хронологического ряда, но, по сути, мы будем всегда исходить из его научно-теоретического строя. Это означает, что хронологический ряд теорий будет оцениваться с позиций сегодняшнего дня, в связи с чем уместны предложения типа: «согласно современным представлениям», «в соответствии с современной наукой» и т.д. Описываемый способ изложения допустим также постольку, поскольку приведенные в главе 1 книги сведения (о принципе теоретической относительности и др.) Относятся как раз к научно-теоретическому строю философии науки. Отметим также, что на протяжении всей главы философские положения иллюстрируются на экономическом материале. Это позволяет наметить точки актуального включения потенциала философии науки в экономическую теорию. Итак, первой в хронологическом ряде теорий нас встречает философия науки Античности.
Античная наука нашла своего энциклопедически образованного систематизатора в лице Аристотеля. Обобщая смысл научного поиска античных писателей, он отмечал, что предметом их анализа были четыре рода причин: материальная, движущая, формальные и целевые начала, или первоосновы [15, т. 1, с. 81]. Аристотель — типичный античный мыслитель. Хорошо известно, что в науке самое главное — ее концептуальное содержание, выражаемое прежде всего посредством понятий и законов. Этот аспект дела остался у Аристотеля явно в тени. Он рассуждал о причинах, а не о их концептуальном постижении. В сферу концептуального Аристотель попадал как бы случайно, лишь тогда, когда рассуждал о формах, противопоставлявшихся им платоновским идеям.
Сердцевина античной философии науки — это, бесспорно, проблематика идей Платона и форм Аристотеля. Все античные мыслители стремились разрешить головоломку соотношения единого
7 75
И многого, но лишь двум упомянутым выше гениям удалось это сделать в понятийной манере. С учетом этого попытки представить единое в виде материальных субстанций, как-то: воды (Фалес), воздуха (Анаксимен), эфира (Анаксимандр), огня (Гераклит), атомов (Левкипп и Демокрит), бытия (Парменид); движения в образе: вражды и любви (Эмпедокл), борьбы противоположностей (Гераклит), сцепления атомов (Левкипп и Демокрит); цели как: первичного блага (Платон), счастья (Аристотель) — должны быть оценены как явное недопонимание статуса науки, выражающееся в недостатке концептуализма.
Со страниц произведений Платона идея предстает как умопоидеястигаемый прообраз чувственно-предметного мира. Вещи причаст-ны идеям. Аристотель понимает формы как последнее видовое различие вещей [15, т.1, с. 213]. С высот сегодняшнего дня смысл спора Платона и Аристотеля достаточно очевиден. Платон ориентировался на общее, а Аристотель — на единичное. Согласно же современным представлениям общее и единичное «склеены» друг с другом крепко-накрепко, их невозможно отделить друг от друга. В любой науке используются так называемые переменные величины xi (например, массы (mi) в физике, цены (pi) в экономической теории). Нельзя отделитьx от i. Платон увлечен общим (x), которое он обособляет от любого x. Аристотель делает акцент на отдельном, i-м x, но не замечает, что, например, x1 качественно тождественно с x2, x3 ,… , xn. Критикуя античных гениев, разумеется, не следует забывать, что именно благодаря им мы оперируем представлением о понятиях увереннее, чем они. Итак, главное достижение античной философии науки состоит в ее понятийной проницательности, которое представлено платоновской концепцией идей и аристотелевской теорией форм.
Заслуживают упоминания еще два урока развития античной философии науки. Первый из них состоит в уяснении условий апо-ретичности теории, а второй — в так называемом пифагорейском синдроме.
Элеаты Парменид и Зенон являются авторами апорий (буквально: нет (а) щели (поры) в рассуждениях). Быстроногий Ахилл не может догнать черепаху, ибо, пока он достигнет ее нынешнего состояния, она успеет переместиться на некоторое расстояние вперед, и так сколь угодно большое количество раз. С современной точки зрения апории возникают в случае неадекватности теории. Отсюда следует правило: подвергайте те теории, которыми вы руководствуетесь, тесту апоретичности, это — путь к выяснению их
Пб
Изъянов. Вспомните об экономических парадоксах: низкие цены на очень полезные товары (соль, вода), высокие цены на редкие товары (товары Грифина), случаи невозможности снижения уровня инфляции и пр. Надо не избегать апорий и парадоксов, а стремиться к их выявлению. Все неразвитые теории апоретичны. Топ-теорией является та теория, которая позволяет избежать апорий и преодолеть парадоксы.
Пифагор придал статус субстанций, т.е. Первичных, не нуждающихся в объяснении сущностей, числам. В результате он пришел к панматематической позиции. Пифагорейский синдром состоит в абсолютизации математики, в придании ей самодовлеющего значения, в забвении определенности той науки, в которой используется математическое моделирование. В экономической науке пифагорейский синдром проявляется очень часто, но не всегда с ним борются успешно. Порой значимость математики полностью отвергается, но в таком случае снижается уровень концептуальности науки.
Наконец, следует вновь упомянуть Аристотеля постольку, поскольку его имя вписано в историю развития экономической теории. «Все, что участвует в обмене, должно быть каким-то образом сопоставимо. Для этого появилась монета… Все должно измеряться чем-то одним. Поистине такой мерой является потребность» [15, т. 4, с. 156]. Можно привести другие выдержки из текстов Аристотеля, которые указывают на то, что он владел или почти владел понятием цены товара. Но развить экономическую теорию как систему положений он не был в состоянии. К тому же Аристотель отождествлял экономическую теорию с этической, а это недопустимо.
Итак, значение античной философии науки для современной экономической теории определяется прежде всего следующими положениями:
• Развитие представлений о концептах как понятиях;
• Тестирование теории на апоретичность;
•
Предупреждение об опасности пифагорейского
синдрома (чи
тай: абсолютизации математики);
•
Выработка двух методов: диалектического
(Сократ) — спорьте
и иронизируйте друг над другом до тех пор,
пока не выявите
идеи (читай: понятия), и аксиоматического
(Платон, Аристо
тель, Евклид). Подробнее об этих двух достижениях см.: [65,
с. 30-31, 51, 71].
11_
25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 Наверх ↑