Всеобщее поверхностное знакомство

С предметом экономической теории порождает

Презрение к специальному знанию о нем.

Обществоведы больше других ученых

Нуждаются в понимании используемой

Ими методологии.

Мил тон Фридмен

Вынесенные в эпиграф компетентные суждения нобелевского лауреата М. Фридмена определяют основную направленность этой книги. Мы стремимся внести свой посильный вклад в создание по­следовательного курса философии экономической науки, по пово­ду отсутствия которого неоднократно высказывали свои сожаления выдающиеся экономисты. Всякая научная дисциплина представ­ляет собой системное образование, в котором достаточно отчетли­во выделяются по крайней мере три его части: базовая наука как таковая, ее философия и методика. Применительно к нашему слу­чаю речь идет, очевидно, об экономике, философии экономики и методике экономики. Знание базовой части научной дисциплины не избавляет от необходимости как придания ей понятной для дру­гих формы, а для этого нужна соответствующая методика, так и четкой формулировки ее оснований, которые осмысливаются в фи­лософии этой науки. Именно философия призвана сообщить науке наивысшую форму концептуальной основательности.

Следует отметить, что три обсуждаемые части научной дисцип­лины при всей их относительной самостоятельности определяют друг друга. Именно по этой причине никому не дано уютно устро­иться в каком-то одном из отсеков научной дисциплины. Любое предложение науки непременно нагружено как философскими, так и методическими аспектами. Бывает так, что эти аспекты не бросаются в глаза, но при тщательном анализе их присутствие об­наруживается всегда.

К сожалению, становление и развитие отдельных частей науч­ной дисциплины не происходят синхронно. Раньше других скла­дывается базовая часть дисциплины. Лишь позднее, иногда с опоз­данием в десятки лет наступает час философии науки. Это отста­вание порой принимает хронический характер. Новые успехи науки, как правило, предшествуют соответствующим достижениям ее философии. Рост научного знания всегда предполагает сорев-

Нование науки и ее философии. Стоит одной из них замешкаться, как это тотчас же сказывается на судьбе ее союзницы.

Желанный идеал состоит в том, чтобы не было диссонанса меж­ду двумя ключевыми частями научной дисциплины. Но продвиже­ние к нему всегда сопряжено с большими трудностями. Обзор со­стояния современных наук показывает, что лишь некоторые из них сопровождаются достаточно зрелыми философскими концепция­ми. В этом отношении бесспорными лидерами являются, пожалуй, математика и физика, что, надо полагать, объясняется их солид­ным возрастом. Ведь не случайно само наличие философии науки свидетельствует о ее зрелости. Что касается многих других наук, то далеко не все из них обзавелись желанной философской спутни­цей.

Что касается общественных наук, то их философская часть все еще находится в стадии формирования. Это относится и к фило­софии политологии, и к философии правоведения, и к философии социологии, и даже к философии экономики — бесспорного ли­дера в перечисленном ряде концепций. Обратимся непосред­ственно к современному состоянию философии экономики, ос­новного предмета нашего интереса.

Видимо, следует признать, что в советской России философия экономики не могла достигнуть высокого уровня развития. Дело в том, что в указанный исторический период, т.е. В 1917—1991 гг., отечественным экономистам было крайне затруднительно не по­пасть в силки апологетики марксистской, равно как и марксист­ско-ленинской политической экономии. Культивируемым фило-софско-экономическим теориям, как правило, недоставало кри­тического настроя. Едва ли не все идеи Маркса, в частности метод восхождения от абстрактного к конкретному, считались истинны­ми и всесильными на вечные времена. Но без критики любая наука ржавеет. Состояние современной отечественной философии эко­номики с ее все еще не преодоленным советским наследством та­ково, что приходится соответствующий образец искать за рубежом. Впрочем, работа в правильном направлении уже начата, особенно отрадно отметить, что появились первые содержательные учебные пособия нового направления (Самсин А.И. Основы философии экономики: Учебное пособие для вузов. М., 2003).

Что касается зарубежных авторов, то в рассматриваемом отно­шении более других преуспели англичане и американцы. Имеются в виду, в частности, труды М. Фридмена, М. Блауга, Д. Хаусмана,

Т. Хатчисона, Б. Колдуэлла. Оценка трудов зарубежных авторов позволит разъяснить замысел данной книги.

Во-первых, авторы книг и основополагающих статей о филосо­фии экономики, как правило, тяготеют к экономике в значитель­но большей степени, чем к философии наук и, тем более, к фило­софии. Во-вторых, в философии науки они ориентируются исклю­чительно на традицию, идущую от британских и, отчасти, американских философов. Достижения континентально-европей-ской философии с ее по преимуществу немецкими и французски­ми корнями учитываются лишь эпизодически. В работах англосак­сов явно преобладают неопозитивистские, и особенно постпози­тивистские, ориентиры. Даже интереснейшие наработки американских аналитических философов, в частности У. Куайна, Д. Дэвидсона, Х. Патнэма, Р. Рорти, по сути, не используются. В-третьих, пытаясь справиться с динамизмом современного науч­ного знания, экономисты-методологи ориентируются в основном на работы представителей исторической школы в философии на­уки, т.е. На идеи К. Поппера, И. Лакатоса, Т. Куна и, в значитель­но меньшей степени, П. Фейерабенда. На наш взгляд, эти идеи нуждаются в существенной трансформации. Но, судя по оценива­емым работам, их авторы затрудняются это сделать. В-четвертых, экономисты-методологи ориентируются на образцы, задаваемые философией физики. Положения этой науки довольно часто не­критически переносятся в философию экономики, что приводит к подмене принципов.

Отмеченные выше слабые стороны современной философии экономики свидетельствуют о разрыве, существующем между эко­номикой и философией науки. Философы и экономисты живут как бы на различных планетах. В противном случае их контакты были бы более тесными. Это обстоятельство определило во многом основной замысел нашей книги — преодолеть разобщенность эко­номики и философии науки. Мы стремились «сшить» их во­едино.

Разумеется, замысел книги нельзя было реализовать без разви­тия новых идей. Отметим две главные из них. Это концепции со­ответственно единства научно-теоретических ряда и строя и праг­матического метода. На наш взгляд, первая концепция позволяет осознать в философской форме динамику современного научного знания, а вторая избавляет от семантического синдрома (читай — физикализма).

Мы стремились также провести критическую переоценку до­стижений экономической науки, испытывающей затруднения в связи с обилием теоретических конструкций и методологических подходов. Наша главная задача состояла в том, чтобы предложить экономическому сообществу систематизированное и достаточно емкое изложение основополагающих проблем философии эконо­мики. В какой степени это нам удалось, судить читателю.

Со своей стороны мы надеемся, что книга будет полезна как маститым, так и начинающим ученым и преподавателям. В работе над книгой мы стремились создать все необходимые предпосылки для ее использования аспирантами, магистрантами и студентами вузов. Как мы полагаем, она может быть использована в качестве учебного пособия, особенно в курсах «История экономических учений», «Экономическая теория», «История и философия эконо­мической науки».

Мы посвящаем эту книгу всем тем экономистам, которые в бес­корыстном стремлении к высотам научного знания без страха и упрека выходят на философское ристалище. Их критические заме­чания, равно как и всех других читателей, автор примет с неизмен­ной благодарностью.

Глава 1 принципы экономической науки

1.1.  Принцип теоретической относительности

Прежде всего определимся с терминологией. Экономичес­кую науку будем называть экономикой. Этимология и морфология термина «экономика» прекрасно согласуются с нормами современ­ного русского языка, чего нельзя сказать о маршаллианском тер­мине «экономикс». Отметим специально, что на протяжении всей книги под экономикой понимается именно наука, а не экономи­ческие явления. Экономическая теория — это часть экономики, ее языковой и ментальный уровни. Факты в качестве еще одного уровня экономики не входят в экономическую теорию, хотя и на­ходятся с ней в тесной взаимосвязи. И факты, и теория являются составляющими науки.

Начиная систематическое исследование статуса экономической науки, вроде бы следовало сразу же дать ее определение. Исполняя это желание, можно привести, например, определение из популяр­ного словаря Коллинза, в котором экономика — это «наука о наи­более эффективном использовании имеющихся факторов произ­водства с целью максимального удовлетворения неограниченных потребностей общества в товарах и услугах» [143, с. 661]. Но это определение, равно как и всякое другое, легко раскритиковать. Любое определение предмета какой-либо науки всегда является своеобразной теоретической интерпретацией. Сколько существует теорий — столько есть и определений предметов наук. А это озна­чает, что по поводу вышеприведенного определения предмета эко­номики правомерно поставить вопрос о его теоретической принад­лежности. Можно показать, что оно значительно более приемлемо для неоклассика, чем для кейнсианца или, особенно, институци-оналиста. Несмотря на постоянно возобновляющиеся попытки дать универсальное определение экономике, его поиски остаются бесплодными. Это обстоятельство часто недопонимается даже вы­дающимися экономистами. «Все мы говорим, определяя экономи­ку, — утверждал Л. Роббинс, — об одном и том же, но до сих пор не решили, о чем именно» [155, с. 10]. Но в отсутствие единства теоретических воззрений нет оснований утверждать, что «мы го­ворим об одном и том же». Если бы даже единство экономических

Теорий было достигнуто, то и в этом случае выделенное «одно и то же» было бы тотчас размыто новыми их успехами.

Из изложенного выше следует, что, избегая ловушек так назы­ваемых очевидностей, следует непременно проводить анализ ос­нований экономической науки, которые согласно философии на­уки задаются принципами. Принципы — это теоретические поло­жения, которые придают осмысленность законам. Это не главные законы, как часто пишут в учебниках философии, а их смыслы. В отличие от законов принципы никогда не сводятся к признакам изучаемых явлений. В его рафинированной научной форме позна­ние идет по цепочке:

Принципы →> законы →> явления.

Итак, в первую очередь необходимо обратиться к принципам. В этом деле не обойтись без их субординации. Что касается при­емлемости проводимой нами субординации, то о степени ее пра­вомерности можно будет судить лишь после того, как она будет представлена в пригодном для критики виде. Мы начинаем с прин­ципа теоретической относительности. Согласно этому принципу все человеческое имеет теоретический статус. На первый взгляд такое утверждение кажется излишне ригористичным. Но это лишь поверхностное представление.

В дословном переводе с греческого theõria означает сообщение (oraw) о том, что вижу (thea). Но уже элеаты Парменид и Зенон в V в. До н.э. Отказывались считать видимое за истинное, например полет стрелы. Пожалуй, они были первыми, кто обратил внимание на необходимость согласования наблюдаемого человеком с его ин­терпретациями. В отсутствие такой согласованности не избежать заблуждений, а ведь задача состоит в том, чтобы уберечься от них.

На пути к принципу теоретической относительности порой встречались весьма необычные, плохо продуманные представле­ния. Дж. Беркли решительно утверждал, что вещи — это не что иное, как комплексы ощущений. «Их esse есть percipi, и невозмож­но, чтобы они имели какое-либо существование вне духов или вос­принимающих их мыслящих вещей» [22, с. 172]. Существовать — значит быть воспринимаемым (esse est percipi). Невозможно отде­лить друг от друга объект и ощущение, объект и субъект. А. Шопенгауэр считал, что поскольку нет объекта без субъекта, то мир есть наше представление [208, с. 141]. И Беркли и Шопенгау­эр ошибочно считали, что теория придает вещам их онтологичес­кий статус, а между тем он всего лишь познается в ней.

Определенный вклад в развитие принципа теоретической отно­сительности внес И. Кант. Он интерпретировал любое суждение не иначе, как в горизонте априорных принципов. Бессмысленно вести разговор о вещах-в-себе, которые по определению никак не вовлечены в познавательный процесс.

Развитая философия науки начинается с неопозитивизма, ко­торый вскоре встретил своего непримиримого оппонента в лице постпозитивизма. Неопозитивист М. Шлик считал, что в каждом конкретном случае возможна проверка теоретических убеждений на истинность, «констатации являются окончательными» [207, с. 46], неоспоримыми. Это утверждение предполагает, что факты никоим образом не зависят от теории, ибо в противном случае они не могли бы обеспечивать основу познания.

Постпозитивист К. Поппер настаивал на том, что сингулярные высказывания дедуцируются из теории, а это означает, что нет языка, а следовательно, и предложений, свободных от теорий [147, с. 82]. В силу этого фактуальные предложения не могут обеспечить абсолютную научную достоверность теории — они в познаватель­ном отношении сами зависят от нее. После Поппера тезис о том, что факты «нагружены теоретически», будет повторяться много­кратно. Пожалуй, наиболее полно этот тезис освещен в работах американского аналитика У. Куайна.

Приведем несколько характерных для него выражений. «Исти­на имманентна и нет ничего более высокого. Мы же вынуждены рассуждать в рамках той или иной теории» [82, с. 341]. «Сама наука, а не первая философия решает, какая реальность должна быть вы­делена и описана» [82, с. 340]. «Даже наши изначальные объек­ты — тела — уже являются теоретическими» [82, с. 340]. Правиль­ная идея Куайна состоит в том, что мир человека — это созданный им мир. Всегда и во всем человек руководствуется теорией, и нет ничего, что могло хотя бы в принципе избежать этой участи. И в языке, и в чувствах и мыслях, и в поступках мы всегда не покидаем теорию. Дело обстоит не так, что есть вещи, а мы даем им назва­ния. В теоретической системе человека материальные объекты выступают одной из ее сторон. Они являются такими, каковыми мы их познаем. «Теория, — отмечал Куайн, — представляет собой множество интерпретированных предложений» [83, с. 56—57]. Ре­ференция, т.е. Соотношение имен и их предметных значений, при­обретает смысл лишь в теории. В этом отношении Куайн прав. А не прав он, полагая, что «наука есть не более, чем созданное нами концептуальное средство, служащее для связи одного сенсорного

Возбуждения с другим» [82, с. 322]. Сенсорные возбуждения, равно как и вообще чувства, — это всего лишь малая часть нашего мира. Надо бы вспомнить и о мыслях, и о смыслах слов и поступков. Непонятно также, почему Куайн квалифицировал свои воззрения как натурализм [82, с. 340]. Речь явно идет не о натурализме, а о концептуализме. Разумеется, можно только сожалеть о том, что Куайн, как правило, ссылался на физику. Вероятно, в этом факте скрыты истоки его натуралистических воззрений.

Очевидно, что перед читателями этой книги всегда должны ви­тать экономические реалии. Для всех наших рассуждений они яв­ляются решающей системой отсчета. Имея это в виду, нет необхо­димости отказываться от воззрений Куайна. Экономические смыслы, так же как и физические смыслы, приобретают опреде­ленность в науке. Иного не дано. Итак, человек не может «выпрыг­нуть» за пределы постигнутых им смыслов.

А теперь рассмотрим существо главного аргумента, часто вы­двигаемого против принципа теоретической относительности и обычно резюмируемого в пафосном заключении: «Но ведь вещи существуют сами по себе, им не нужны подпорки теории!»

Во-первых, заслуживает быть отмеченным, что теории действи­тельно свидетельствуют о существовании вещей и вне нас, и до нас, и после нас. Доказательство этого положения получается наиболее просто в случае учета значимости в современной науке таких диф­ференциальных форм, как d/dr и d/dt, где r — пространственные, аt — временные координаты. Форма d/dr (или ∂/∂r) вынуждает нас признать, что существует в пространственном отношении внешний для людей мир, в частности Москва и Нью-Йорк. Форма d/dt (или ∂/∂^t) позволяет осуществлять не только пред-, но и ретросказание. Показательный пример: согласно научным данным Солнце су­ществует около 5 млрд лет. Заметьте, что этот факт был обнаружен научно-теоретическим, а не интуитивно-созерцательным обра­зом.

Во-вторых, наука позволяет выразить характер наших возмож­ностей. То, как мы взаимодействуем с Солнцем в качестве грави­тационных масс, выявляется в физике. Способны ли мы в прин­ципе в какой-то степени изменить ситуацию на Московской фон­довой бирже, выясняется в экономической теории.

В-третьих, рост научного знания уточняет наши знания о любых вещах. Допустим, некто сведущ относительно ряда теорий:

Т —± Т —± Т

10

Более развитая теория дает наиболее корректные сведения о вещах. Надо полагать, этот тезис не нуждается в особом доказа­тельстве.

Таким образом, теории позволяют сформулировать четкие от­веты на вопросы: существуют ли вещи вне нас? Существовали ли они до нас и будут ли наличествовать после нас? Что представляют собой вещи? Но они не санкционируют столь же определенно от­ветить на вопрос: каковы смыслы вещей безотносительно к нашим учениям? И дело тут не в бессилии теорий, а в том, что последний вопрос поставлен неправильно, без учета состояния нашей кон­цептуальной культуры. Неправомерными бывают не только отве­ты, но и вопросы. Желание получить из теорий больше, чем со­держится в них, неправомерно. Люди руководствуются учения­ми — и более ничем. Неразумно поэтому ставить любой вопрос без учета этого факта — между прочим, фундаментальной значи­мости.

Человеческий интеллект в своем творческом воображении спо­собен не только на актуальные концептуальные новации, но и на патологическую гонку за абсолютным. Не только скорость тела, но и знания всегда не абсолютны, а относительны. Такова суть дела. Требовать определения абсолютной скорости и абсолютного зна­ния неправильно. Любые вещи: и Солнце, и автомобиль, и соот­ношение спроса и предложения — являются для нас такими, каки­ми мы их знаем. Разумеется, отсюда не следует вывод, что вещи существуют благодаря нашим знаниям. Люди рождаются и умира­ют, но многие вещи не следуют за ними. Такой вывод следует из теорий. Упоминавшиеся выше Беркли и Шопенгауэр явно прошли мимо этого обстоятельства.

Принцип теоретической относительности задает канву любой дисциплины, в том числе и экономической науки. К сожалению, необходимость опоры на него часто недооценивается, а порой просто-напросто не осознается. В таком случае не избежать безад­ресного в концептуальном отношении блуждания.

Итак, в самом общем плане смысл теоретической относитель­ности состоит в том, что и языковые, и ментальные, и фактуальные формы существуют не иначе как в составе учений, которые, кстати, могут быть как научными, так и ненаучными. Принцип теорети­ческой относительности не должен восприниматься как противо­поставление теории фактам.

П

1.2.  Принцип концептуальности

Принцип теоретической относительности задает направле­ние научно оправданного поиска лишь в самом общем плане. Же­лательно придать ему большую основательность и заостренность. В связи с этим обращает на себя внимание известный факт: науч­ная теория имеет дело с законами. Теория состоит из принципов и законов. А что такое закон? При ответе на этот вопрос разумно использовать символическую запись хотя бы уже потому, что она придает рассуждениям желательную степень определенности, ко­торой не достичь в русле исключительно лингвистических опреде­лений.

Выдающийся неопозитивист Р. Карнап записывал закон сим­волически так:

71,с.40].                                                                                   (1.1)

Приведенная запись гласит: объект x обладает признаками Р и Q, которые взаимосвязаны между собой (символ ⊃ фиксирует связь, например причинно-следственную).

Для иллюстрации содержания формулы (1) запишем уравнение количественной теории денег: Pq = MV, где Р — цены товаров q, М — масса наличных денег, аv— скорость их оборота за данный промежуток времени, например за год. В данном случае х — это рынок; P, M, Vи q — его признаки. Связь признаков в данном случае выступает как линейная зависимость. Обычно закон запи­сывается в форме равенства или неравенства. При этом функцио­нальная зависимость, характерная для закона, выступает как соот­ношение признаков.

Итак, закон есть соотношение признаков. Раз так, то необходи­мо обратить особое внимание на статус признаков. Любой признак записывается посредством использования переменных (х_р у_р z_t и т.д.). Так, цена товара обозначается как Р_р Потребность в пере­менной возникает постольку, поскольку признак изменчив, коли­чественно вариабелен. Если бы цена товара не обладала вариабель­ностью, то она обозначалась бы не как Р_р а просто как Р.

Обратим теперь пристальное внимание на статус переменных, например все того же Р_р Р_р т.е. Р₁, Р₂,…, Р_n, в качестве Ртождест­венны друг другу, а отличаются лишь в количественном плане. Своеобразие переменной состоит в том, что она представляет как качественную одинаковость отдельных признаков, так и их коли­чественное различие. Переменные свидетельствуют о компакти-

12

Фицированности мира науки. В отсутствие признаков он бы рас­пался на хаос единичностей, лишенный даже малейшей упорядо­ченности.

До сих пор мы упорно держались в области логического, кото­рая способна представлять любой из структурных уровней мира человека. Этих уровней существует по крайней мере три. Мы име­ем в виду мир предметов, мир чувств и мыслей, мир языка. Мир человека многомерен (рис. 1.1).

Язык

Ментальность

             Факты             

Рис. 1.1. Многомерность мира человека

С самого начала параграфа мы исходим из научных данных. Ра­зумеется, делалось это не случайно, а с вполне очевидной целью. Надо было избежать околонаучных аргументов, способных увлечь нас в пучину плохо проясненных и, как правило, ошибочных рас­суждений. В науке не следует отвлекаться от сути дела, которая выше фиксировалась в рассуждениях о признаках как единстве общего и единичного.

Новая постановка вопроса состоит в том, что следует обратиться к трем уровням науки. Что представляют собой признаки в мире соответственно фактов, ментальности и языка?

В мире фактов признаки — это свойства и отношения предме­тов, например физических тел, особей, людей, товаров и т.д.

В мире ментальности признаки выступают как понятия. Ут­верждая это, обратимся вновь к символьной записи признаков. Достаточно в этой связи рассмотреть знак Р, где под ним подразу­мевается любой признак. Не выпуская из поля зрения Рi, зададим­ся следующими вопросами. Что такое применительно к сфере мен­тальности Р (без прямого указания на количественные градации) и Р (с акцентом на эти самые градации)? На наш взгляд, это соот­ветственно мысль (одна мысль) и чувства. Заметим, что, например, мысль «цена» неизбежно переплетена с чувствами.

1_

Если исходить из развитого выше представления о признаках, то, обратите на это обстоятельство пристальное внимание, непра­вомерно противопоставлять мысли и чувства. Они неразлучно объ­единены в понятиях: невозможно Р_i разделить на Р (мысли) и P_i без Р (чувства). Развиваемое воззрение может вызвать у читателя резкое неприятие в том случае, если он убежден, что чувства и мысли — это принципиально разные вещи. Такого рода убеждение широко рас­пространено, но оно является заблуждением, результатом плохо проясненных представлений, изолированных от существа науки. Если мы желаем понять ментальное научно, то нам придется — иного не дано — обратиться к нетривиальной природе признаков. И тогда неизбежно появляется понимание мыслей и чувств как «срезов» понятий. Отказаться от этого положения — значит поста­вить крест на научном образовании. Мы предлагаем читателю убе­диться посредством своих собственных размышлений, что у чело­века не бывает чувств, не «нагруженных» мыслями, и мыслей, не «нагруженных» чувствами. Убедившийся в этом без труда поймет положение о понятийной природе как мыслей, так и чувств.

В мире языка предикаты представлены общими и единичными именами, или, точнее, универсальными и сингулярными предло­жениями. И вновь выявляется слитность общего и единичного. Подобно тому как невозможно «развести» мысли и чувства, нераз­делимы и универсальные и сингулярные предложения. Пример универсального предложения: «Товарам присущи цены». Пример сингулярного предложения: «Цена данного товара равна 5 рублям». В обоих случаях используется слово «цена», и в обоих случаях име­ется в виду, что цены качественно тождественны, но количествен­но вариабельны.

Итак, наука имеет дело с признаками, которые выступают в трех различных формах: как признаки предметов, понятия и тер­мины с переменными значениями.

В связи с обсуждаемой проблематикой мы вновь оказываемся в затруднительной терминологической ситуации. Дело в том, что в философию науки пока еще не введен термин, который бы обо­значал признак как единство общего (качества) и единичного (ко­личества). Имеющиеся на эту роль кандидаты неудачны. По опре­делению, «универсалии» имеют дело только с общим, но не с еди­ничным, «понятия» и «концепты» — только с миром теории, т.е. С миром ментального и языкового, но не с фактами. Все попытки подключить к обсуждаемой проблематике возможности иностран­ных языков также не привели к успеху.

1_

1.3.  Спорные вопросы

Понимание принципа концептуальности затемняется нали­чием целого ряда спорных вопросов, освещение которых в научной литературе оставляет желать лучшего. Некоторые из них целесо­образно рассмотреть хотя бы в предварительном плане уже сейчас, на первых стадиях анализа.

А. О признаках предметов. Здесь особенно много разногласий вызывают два вопроса. Во-первых, справедливо ли считать пред­меты совокупностью свойств и отношений? Во-вторых, тождест­венны или всего лишь сходны свойства и отношения, измеряемые в одних и тех же единицах? Обратимся для начала к первому из этих вопросов.

Допустим, мы рассматриваем электрон. Он обладает (так обыч­но выражаются) массой, зарядом, спином, энергией, скоростью. С научной точки зрения электрон есть совокупность этих свойств. Нет такого стержня, на который нанизаны свойства. Электрон не обладает свойствами, он есть их объединение. Резонно говорить о свойствах товара, капитала, денег, занятости. Но всякий раз сле­дует иметь в виду, что согласно научному методу кроме свойств и отношений ничего другого не удалось обнаружить. Существо­вать — значит быть свойством или взаимосвязью свойств. Как от­мечал Куайн, «принять объекты некоторого вида — значит рас­сматривать их как значения наших переменных» [82, с. 328]. Это верно лишь при одном уточнении: значениями переменных всегда являются свойства и отношения.

Обратимся теперь к вопросу о сходстве свойств. Для англосак­
сов характерно подчеркивание сходства свойств, но ни в коем слу­
чае не их качественной тождественности. Такая позиция восходит,
по крайней мере, к Дж. Локку. Он полагал, что существуют только
отдельные вещи, которые обладают не общими, а качестсходными       -

Вами [99, с. 467—468]. Имеется в виду, что концептуальное пред­ставление есть известное огрубление действительности. Допустим, что цена одного товара равна 10 руб., а цена другого товара — 15 руб. Вопрос: можно ли утверждать, что цены двух рассматрива­емых товаров качественно тождественны? На наш взгляд, не толь­ко можно, но и нужно. Все дело в том, что ни Локку, ни его совре­менным последователям, в том числе и У. Куайну [86], не удалось показать, чем же отличаются так называемые сходные качества друг от друга. Есть два принципиальных способа рассуждения: либо показать различие свойств, считающихся сходными, либо

75

Согласиться, что они качественно тождественны. Мы не видим аль­тернативы второму способу понимания природы признаков. Два свойства измеряются одной и той же мерой не потому, что они сходны, а в силу их действительной однокачественности.

Но почему даже выдающиеся философы столь осторожны, а по­рой и нетерпимы к интерпретации свойств как качественно тож­дественных? На наш взгляд, сказывается приверженность к тра­диции, некогда ориентировавшейся на вывод общего из единич­ного. В таком выводе видели избавление от постулирования иллюзорных сущностей, никак не представленных единичными реалиями. В свете успехов принципа концептуальности старая приверженность к номинализму У. Оккама (существует не общее, а единичное, обозначаемое именами) потеряла свою значимость. Как известно, согласно требованию «бритвы Оккама» не следует преумножать число сущностей. Есть единичное, нет надобности еще и в общем. Но суть дела заключена в другом: общее не при­бавляется к единичному, а группирует его в своеобразные класте­ры. В итоге реализуется своеобразный принцип научной эконо­мии, огромное многообразие единичных реалий сводится к отно­сительно короткому списку свойств и отношений, представленных переменными.

Заканчивая разговор о свойствах предметов, разумно подчерк­нуть их отличие от отношений. Недопустимо ставить знак равен­ства между, с одной стороны, относительностью свойств и, с дру­гой стороны, отношением свойств. Свойство — характеристика данного объекта, отношение есть связь нескольких свойств. Цена товара зависит от многих обстоятельств, и следовательно, она от­носительна. Но она присуща именно данному товару. Отношение попадает в поле анализа исследователя тогда, когда рассматрива­ется связь различных свойств, например связь уровня цен со сте­пенью занятости населения. Научные законы — это всегда отно­шение, но никак не свойство.

Б. Ментальная концептуальность. Спорные вопросы концепту­альности применительно к ментальной области обычно выступают как коллизия мыслей и чувств. Так называемые рационалисты с их историческими лидерами Р. Декартом, Г. Лейбницем и И. Кантом исходят из мыслей, а затем от них совершают переход к чувствам. Оппоненты рационалистов в лице сенсуалистов или эмпирицистов (Дж. Локк, Д. Юм, Э. Мах) начинают с чувств (ощущений, впечат­лений) и переходят от них к мыслям. И рационалисты, и сенсуа­листы считают противостояние мыслей и чувств очевидным фак-

16

Том, отталкиваясь от которого они устремляются в путь — либо от мыслей к чувствам, либо от чувств к мыслям. Но действительное положение вещей таково, что упомянутый выше путь иллюзорен, а потому его никому не суждено осуществить.

Элементарной формой познания в области ментального явля­ется понятие, а не мысль или чувства. Но пикантная особенность элементарных форм состоит в том, что они по определению счи­таются изначально заданными. Это означает, что их возникновение не может быть представлено как пошаговый процесс. Вполне пра­вомерно утверждать, что сознание человека явилось на свет в ка­честве метаморфозы возможностей биологического мозга. Но при этом спонтанный процесс возникновения понятий не поддается детализации. Исследователю не остается ничего другого, как при­знать существование спонтанных процессов.

Несостоятельное противопоставление мыслей и чувств дает о себе знать в любой из современных наук, в том числе в экономике. Два весьма показательных примера: концепции субъективной по­лезности и рациональных ожиданий. В первой из этих концепций много сенсуализма с английскими (И. Бентам, Дж.С. Милль, Г. Сиджвик) и австрийскими (К. Менгер, Е. Бём-Баверк) корнями. Во второй дает отчетливо о себе знать противопоставление рацио­нализма и иррационализма, сторонники которого настаивают на иррациональных ожиданиях. Налицо явная путаница. Мысли и чувства как таковые, т.е. В качестве самостоятельных, отделенных друг от друга сущих, не существуют. Можно лишь сожалеть, что устаревшие представления о формах познания столь прочно вошли в ткань современного языка, что избавление от них является ис­ключительно трудным делом. Люди привыкли представлять себе познание в противостоянии мыслей и чувств. Речь идет о привыч­ке, которая заслуживает искоренения.

В контексте проводимого анализа заслуживает упоминания так­же феномен интуиции. Латинское intueri означает пристальное всматривание. В философии науки интуиция понимается обычно либо как мгновенное постижение каких-то смыслов, либо как по­нимание целого без вхождения в его детали. Следует заметить, что обе позиции являются далеко не безупречными. Процесс познания всегда требует времени. Голословное утверждение, что познание может быть мгновенным, является не более чем идеализацией, ко­торой некритически приписывают пышный титул интуиции. Что касается целого, то после всестороннего развития системного под­хода невозможно избежать вывода, что оно познается не иначе как

1_

Взаимосвязь элементов. Интуитивист в бездоказательной манере отрицает структурированность систем, что, разумеется, недопус­тимо.

В заключение следует отметить, что тема ментальной концеп-туальности является золушкой современных научных исследова­ний. Нет ни одного сколько-нибудь развитого философского на­правления, в котором она была бы в центре исследований. В рас­сматриваемом контексте некоторых комплиментов заслуживает разве что феноменология Э. Гуссерля. Но даже в ней сохраняется разобщенность чувств (их здесь называют переживаниями) и по­нятий (феноменологи называют их эйдосами). Феноменологи по­лагают, что к эйдосам ведет синтез переживаний. Этот синтез спо­собствует развитию понятий, но никак не является подготовкой его рождения.

Еще одно заблуждение состоит в том, что сферу ментальности относят исключительно к области психологии. В действительности же среда ментальности давно поделена между науками. В физике, биологии, экономике — везде наличествуют особые понятия, осо­бые ментальности, о своеобразии которых психологи смогут судить лишь в том случае, если они вплотную займутся проблематизаци-ей частных наук. Пожалуй, перед психологией есть лишь два пути: либо она вплотную начинает заниматься ментальными уровнями различных теорий, либо вырождается в собрание суждений, не об­ладающих востребованной наукой основательностью. На наш взгляд, психология экономики все еще остается недописанной гла­вой философии экономики.

В. Языковая концептуальность. После трудов швейцарского лин­гвиста Ф. Де Соссюры концептуальность языка стала в науке едва ли не общепринятым фактом. «Языковой знак, — подчеркивал он, — связывает не вещь и ее название, а понятие (курсив наш. — В.К.) и акустический образ» [169, с. 99]. Но если языковой знак обозначает именно понятие, то и язык как целое в каждой своей части представляет понятийное, концептуальное содержание. Здесь выясняется одно исключительно важное обстоятельство.

В мире языка концептуальность выражается особыми термина­ми, обозначающими признаки, как-то: «масса», «валентность», «цена», «доход», «прибыль». Но надо иметь в виду и так называ­емые предметные общие термины, например «деревья», «люди», «поступки», «товары». Все эти термины не являются концептами, ибо они обозначают не свойства, а предметы. Обозначение пред­метов приобретает глубокий смысл, не иначе как будучи увязано в

78

Единое целое с концептами. К тому же приходится учитывать, что последние могут быть поверхностными, не выражающими суть дела. В связи с этим Лейбниц в его заочной полемике с Локком проводил различие между номинальными и реальными определе­ниями. Лишь реальные определения показывают определяемое во всем богатстве его свойств [93, т. 2, с. 291, 297]. В отличие от реаль­ного номинальное определение «скользит» по поверхности смыс­ла, не более того.

Понимание природы концептуальных определений имеет важ­нейшее значение для уяснения существа взаимоотношения эконо­мики и философии экономики, равно как и науки и философии в целом. Очень часто философии приписывается форма концепту-альности, которой она в действительности не обладает. В филосо­фии широко используются общие термины (вещи, свойства, отно­шения, товары, цены, взаимодействие), но они не являются фило­софскими концептами. Неправомерно считать, например, что экономика имеет дело с концептами первого, а философия эконо­мики — с концептами второго порядка, определяющими суть эко­номических явлений. На долю философии приходится проблема-тизация трудностей науки, приводящая к более глубокому пони­манию ее существа.

Имея в виду развитие философии в XX в., следует отметить два очень важных обстоятельства. В предшествующей этому веку эпохе язык понимался как следующий за ментальностью, его самостоя­тельность явно недооценивалась. Подчеркивание в XX в. Самосто­ятельности языка часто сопровождалось игнорированием, особен­но со стороны герменевтов и аналитиков, его связи с ментальнос­тью. Другая нежелательная тенденция состоит в придании языку уже не только относительной, но и абсолютной самостоятельности. Это характерно, например, для постструктуралистов и постмодер­нистов (Ж. Деррида, М. Фуко, Ж. Лиотар), язык в таком случае изолируется от фактуальной области.

Связь языка со сферами ментальности и фактуальности, без­условно, существует, но она не отменяет его относительной само­стоятельности, о чем немало исключительно важного написано философами XX в. (герменевтами, постструктуралистами, постмо­дернистами и аналитиками). Самое существенное в теме самосто­ятельности языка состоит в том, что часть знаний не приходит к нему извне, а образуется в нем самом. Логика научных дискурсов, развивающаяся по законам аргументации и полемики, сама по себе приводит к приросту знания, который затем переводится в область

1_

Ментальности и фактуальности. К сожалению, этому аспекту дела не уделяется должного внимания во всех науках без каких-либо исключений, в том числе и в экономике. Создается впечатление, что в каждой из наук не дописаны целые главы, в которых следо­вало бы представить их как форму языка.

1.4.  Ценности и цели

Многообразие наук свидетельствует о многообразии концептов. Ясно, что их природа меняется от одной науки к другой. Если бы это было не так, то существовала бы только одна наука. В чем же состоит специфика экономических концептов? Избегая простран­ного ответа на этот вопрос, воспользуемся некоторыми наработ­ками семиотики — науки о знаках, в рамках которой разумно раз­личать синтаксические, семантические и прагматические науки. Согласно Ч. Моррису, синтактика, семантика и прагматика изуча­ют соответственно отношения знаков друг к другу, отношение зна­ков к их объектам и отношение знаков к интерпретаторам [122, с. 50].

В этой связи обращает на себя внимание статус соответственно логико-математических, естественно-научных и гуманитарных наук. В качестве представителя логико-математических наук рас­смотрим простейшую из них — арифметику. В ней речь идет о свойствах чисел, прежде всего натуральных. Числа 1, 2, 3 ничего не обозначают, их смысл реализуется в соотношении друг с другом, и только так. В качестве представителя естественно-научных дис­циплин рассмотрим физику. В отличие от арифметики физика имеет дело с реальными явлениями, каковые обозначаются пос­редством понятий и терминов. Люди при всей их творческой ак­тивности не в состоянии изменить или же отменить физические явления и законы. Они вынуждены принимать их такими, какими они являются. Семантика всегда имеет дело с фиксациями природ­ного. Физика, химия, геология, биология — это семантические науки.

В качестве представителя гуманитарных наук рассмотрим эко­номику. Концепты и законы экономических явлений установлены не природой, а конституированы людьми. Статус экономических явлений зависит от самих людей. Он неизбежно воспроизводится их поступками, к которым относится даже бездействие. Человек вынужден проектировать экономику, выражать к ней свое отно­шение. В отличие от законов природы экономические законы не

20

Воспринимаются как нечто данное свыше на вечные времена. Про­ективный характер экономических качеств вынуждает к термино­логическим новациям. Очевидно, что недопустимо характеризо­вать экономические концепты в том же самом ключе, что и физи­ческие.

Концепты естествознания выступают в качестве констативов, они констатируют природные явления. В свете предыдущих разъ­яснений назовем экономические концепты проективами. Читатель вправе сделать нам упрек в использовании непривычных ему тер­минов. Реагируя на это возможное возражение, отметим, что кон-стативы часто классифицируются как описательные понятия (де­скрипции), а проективы — как ценности. Такова известная научная форма, избежать обсуждения которой невозможно. Итак, придет­ся обратиться к теме ценностей.

Ценность — это концепт. Такой весьма обязывающий вывод подкрепляется тем, что в экономической науке используются пе­ременные. Но, как отмечалось выше, использование перемен­ных — характерный признак концептуального устройства науки. В экономической науке любой концепт специфицируется в соот­ветствии с ее тремя уровнями: фактуальным, ментальным и язы­ковым. Рассмотрим для начала ценность как понятие. Обращение к теме ценностей вынуждает нас обратиться к истории вопроса. В противном случае многие его болевые точки останутся невыяс­ненными.

Увязать тему ценностей с научным методом одними из первых пытались представители баденской школы неокантианства В. Вин-дельбанд и Г. Риккерт. Но у них не обошлось без очевидного кон­фуза. Оба считали, что для гуманитарных наук в отличие от наук о природе характерен не генерализирующий (от лат. Generalis — об­щий), а идеографический (от лат. Idios — особенный и grapho — пишу), или индивидуализирующий, метод. Наукам о природе они приписывали закономерности, а наукам о культуре — отношение к ценностям. Ценности противопоставлялись любым понятиям. Правильная же логика состоит в противопоставлении ценностей не любым понятиям, а только конструктам логико-математических наук и дескрипциям естествознания. Недопонимание сути прин­ципа концептуальности не позволило неокантианцам придать теме ценностей научный характер.

Более удачно распорядились темой ценностей в конце 1920-х гг. Феноменологи М. Шел ер и Э. Гартман. Они отлично сознавали характер ценностей. Их беда состояла в том, что они оставались в

21

Пределах сугубо философских рассуждений. По Шелеру, религия в ценностном отношении состоятельнее науки. По поводу научно­го характера ценностей он, равно как и Гартман, мог сообщить немногое.

Крайне превратное отображение нашла тема ценностей в нео­позитивизме. От имени философии, которая претендовала на вы­сокое звание философии науки, Л. Витгенштейн безапелляционно заявил, что в мире нет ценностей, ибо они, дескать, нефактуальны. По сути, имелось в виду, что невозможны предложения не только этики, но и всех гуманитарных наук [38, с. 70]. «Добро лежит вне пространства фактов» [38, с. 414]. Основу такого рода утверждений составляет физикализм — самая яркая форма натурализма. Но даже отказ от него, явившийся результатом взаимной критики неопо­зитивизма, постпозитивизма и аналитической философии, не при­дал теме ценностей подобающий ей статус. Ярко выраженные в этих трех философских направлениях номиналистические тенден­ции, выпячивание единичного в ущерб общему не позволяют мно­гим исследователям признать безо всяких оговорок, что концепта­ми гуманитарных наук являются не понятия-дескрипции, а цен­ности. Есть немало и таких ученых, которые избегают темы ценностей из-за боязни стать заложником субъективизма с его яв­ной ориентацией на навязывание науке личностных предпочтений. Достаточно очевидно, что этот страх имеет метафизические корни. Бесспорно, что ценности изобретаются людьми, но отсюда никак не следует их произвольный характер. Нет никаких оснований ста­вить знак равенства между субъективностью ценностей и субъек­тивным произволом. Homo economicus регулирует свои поступки. Отмечая этот факт, приходится признать, что человек использует особые концепты, позволяющие ему ставить перед собой опреде­ленные цели. Именно их разумно называть ценностями. Если бы ценностно-целевое начало пронизывало природу в той же самой степени, что и общество, то не было бы смысла в различении де­скрипций и ценностей.

Ценности и цели — это разные, но не существующие друг без друга диспозиции концептов. Ценность по отношению к цели есть ее основание. Цель не является основанием самой себя. Она до­стигается в процессе совершения поступков. Человек, поставив­ший перед собой определенную цель, всегда делает это в силу сво­ей воли к реализации некоторой ценности. В качестве смысловой мотивации ценность содержит в себе цель как свою динамическую возможность-перспективу. Цель не возникает сама по себе, она

22

Рождается из ценности. Применительно к цели всегда правомерен вопрос: «Почему?». На вопрос: «Почему ты поставил перед собой именно эту цель?» следует ответ: «Такова моя ценность».

Понимание ценности как понятия, видимо, не сопряжено с особыми трудностями. Пожалуй, большинство исследователей со­гласится с тем, что ценности вырабатываются самим человеком, причем в специфических для его природы областях деятельности, т.е. В ментальности и языке. Сложнее обстоит дело с уразумением природы ценностей как признаков товаров, услуг, действий. С од­ной стороны, вроде бы не приходится сомневаться в их реальности, но, с другой стороны, они не обнаруживаются в предметных телах экономических явлений. Выход из обозначенной коллизии видит­ся в том, что выработанные людьми ценности вменяются природ­ным телам, в результате последние приобретают символическое (знаковое) значение. Ценностное бытие предметов является сим­волическим. Символическое не значит иллюзорное. Его жизнен­ную силу не следует недооценивать.

1.5.  Принцип иерархии и Автономии ценностей

Перейдем к рассмотрению вопроса о соотношении ценнос­тей, в том числе экономических ценностей (э-ценностей). Напом­ним читателю, что взаимосвязь ценностей образует аксиологичес­кий закон. Следует отметить, что в научной литературе крайне редко рассматриваются варианты взаимосвязи концептов. Но это, бесспорно, важнейший вопрос. Чтобы обнаружить его болевые точки, сопоставим экономику с другими науками.

В исчислении высказываний, являющемся простейшим разде­лом математической логики, простые высказывания объединяют­ся в сложные посредством пропозициональных связок: и (Λ), или (V), «если …, то…» ( →) и т.д. И в логике, и в математике использу­ются определенные правила вывода из исходных формул новых. И физик и экономист с успехом используют аппарат логики и ма­тематики, он им необходим, но недостаточен.

Физику важно установить не только координацию физических признаков, но и их субординацию. Рассмотрим простейшую фор­мулу (второй закон Ньютона) F = ma. Что важнее — сила (F), мас­са (m) или ускорение (а)? Пожелавший изменить ускорение (а) сможет этого добиться за счет изменения Fи m, но сами они по отношению к а автономны. Можно показать, что пространствен­но-временные характеристики выступают проявлениями импульс-

2_

Но-энергетических характеристик, т.е. Те и другие неравнозначны. Такова природа физических явлений.

Экономист имеет дело с ценностями, любая формула экономи­ческого закона выступает как связь э-ценностей. Но и здесь не обходится без субординационных связей. Существенно в этой свя­зи, что сами люди инициируют ценности. А это означает, что они вольны в субординации ценностей. Анализ всего спектра эконо­мических школ и воззрений показывает, что едва ли найдется такая экономическая ценность, которая кем-то не водружалась на вер­шину иерархии э-ценностей. Исследователь вынужден признать автономность всех э-ценностей и их известную самодостаточ­ность.

Очевидно, что успех экономического дела зависит от изобрета­тельности экономиста, его умения сочетать уже известные э-цен-ности и придумывать новые. Этот аспект дела настолько актуален, что резонно, придавая ему самостоятельное значение, продолжить его обсуждение в специальном параграфе.

1.6.  Принцип эффективности

Человек — существо творческое. В экономической области его творческая природа проявляется самыми различными спосо­бами, но прежде всего — в особой избирательности при суборди­нации э-ценностей. Экономист создает ментально и словесно раз­личные системы э-ценностей и сравнивает, сопоставляет их. Как уже отмечалось, обладание ценностями делает его целеполага-ющим существом; сравнение целей, возможных и действительных, вынуждает его осуществлять тот или иной выбор. Творческая и избирательная природа человека делает его эффективным, или ре­зультативным, существом. Пока под эффективностью понимается линия поведения человека, которой ему не дано избежать, а имен­но: он вынужден избирать среди многих альтернатив некоторые из них. Мы не утверждаем, что человек избирает лучшую из доступ­ных его воображению альтернатив. Это было бы излишне сильное требование. Достаточно признать, что экономист как-то обраща­ется с альтернативами и в итоге принимает то или иное решение. Но насколько успешно принято решение? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо обратиться непосредственно к экономи­ческой теории. Как известно, она считает основным предметом своего анализа выработку стратегии наиболее эффективного эко­номического поведения человека. Ученые с энтузиазмом, заслу-

2_

Живающим высокого доверия, одни оценки экономических цен­ностей максимизируют, другие минимизируют. Их идеалом явля­ется достижение максимальной эффективности экономической жизни.

Но поскольку субъектам экономической жизни не удается осу­ществлять свою деятельность идеальным образом, постольку ка­жется, что существует разрыв между требованиями теории и эко­номической практикой. На наш взгляд, упомянутый выше разрыв является мнимым. Это выясняется сразу же после уточнения ста­туса научной теории.

Рафинированная теория многофункциональна. Ее назначение состоит не только в концептуальном представлении некоторых идеалов, но и в создании аппарата для интерпретации неудачных теорий. Последнее обстоятельство часто недооценивается. Бес­спорно, что агенты экономической жизни от ученого и бизнесме­на до продавца в торговой палатке руководствуются неодинаковы­ми учениями. Как наука должна реагировать на этот факт? Скру­пулезным изучением всего спектра экономических теорий? Если бы это был единственно возможный путь осмысления экономиче­ской жизни, то ученые были бы вынуждены устремиться в дурную бесконечность — дурную, потому что им в той или иной форме пришлось бы оправдывать нерафинированное экономическое зна­ние. К счастью, есть другой путь.

В науках давно установлено, что развитая теория есть ключ к менее развитой. Иначе говоря, неразвитое знание интерпретиру­ется на основе развитой теории. В абсолютном большинстве слу­чаев повседневные представления понимаются как отклонения от развитых научных воззрений. Экономический человек, какой бы теорией он ни руководствовался, а избежать этой участи ему не суждено, непременно выбирает среди альтернатив; следовательно, он оптимизирует свое поведение таким образом, каким ему это удается. Но, разумеется, его поведение может быть неудачным, приводящим, например, к банкротству. Впрочем, крайне суще­ственно понимать, что смысл любого экономического поведения, как успешного, так и неуспешного, постигается лучшими эконо­мическими теориями, теми самыми, которые пропагандируют уче­ные и педагоги.

Как подчеркивал в своей концепции фаллибилизма постпози­тивист К. Поппер, человек — существо ошибающееся. Он откло­няется от правильной теории, но он не в состоянии найти ей заме­ну. Это означает, что в смысловом отношении доминируют не

2_

Суррогаты экономического понимания, а его вершинные формы, в которых центральное место занимает тема эффективности. Те исследователи, которые осознают это обстоятельство, становятся убежденными сторонниками принципа экономической эффектив­ности. Согласно этому принципу все люди действуют единообраз­но, они оптимизируют ценности таким образом, чтобы достичь максимально эффективного результата. В приведенной формули­ровке принципа эффективности не утверждается, что все люди действуют безошибочно. Заблуждения людей ни в коей мере не ставят под сомнение принцип эффективности. Если бы они имели фатальную значимость для науки, то пришлось бы отказаться во­обще от всех научных принципов, ибо их недопонимания не уда­ется избежать даже гениям от науки. Наука сильна тем, что она позволяет осмысливать ошибки, а затем и избегать их.

1.7.  Принцип экономической ответственности

Со времен Сократа известно, что далеко не всегда знание само по себе действенно. Успех дела обеспечивают те люди, кото­рые воспринимают экономическую теорию не иначе как свою жиз­ненную обязанность. В связи с этим трудно переоценить значи­мость принципа ответственности. Речь идет о том, что экономи­ческий человек сознательно, убежденно руководствуется принци­пом эффективности. Принцип экономической ответственности — это принцип экономической эффективности в действии.

Актуальность принципа экономической ответственности состо­ит в том, что он кладет конец индифферентному отношению к экономической теории, причем со стороны как ее последователей, так и создателей. Во главу угла ставится успех теоретического дела, а вместе с ним, разумеется, и практики. Отсутствие подлинной за­интересованности в успехе экономического дела, которое часто проявляется, например, в таких суждениях, как: «Это всего лишь теория, а я человек практики», «Я — ученый, теоретик, а не прак­тик», воспринимается в свете принципа экономической ответ­ственности как явное недопонимание статуса и назначения эко­номической науки.

Ученым пришлось обратиться к теме ответственности далеко не случайно [68]. Как выяснилось, простыми средствами с кризисны­ми явлениями не справиться. Развитая общественная жизнь ста­новится достоянием личностей, людей, которые способны пере­плавить экономическую теорию в активную личностную позицию.

26

В этой связи часто говорят, что «следует взять ответственность за успех дела на себя». Хорошо сказано, особенно если понимать, что воля к успеху неминуемо потребует теоретического творчества. Согласно принципу ответственности даже наилучшая теория до­стойна совершенствования.

1.8.  Принципы научно-технического ряда и строя

До сих пор в основном обсуждался статус одной теории, но экономическая наука состоит из многих теорий. Следовательно, необходимо обратиться к анализу этого множества. Существует ли какая-либо связь между экономическими теориями, а если сущест­вует, то какой именно она является? В связи с этими вопросами совершим краткий экскурс в философию науки.

Монотеоретичность. Эту концепцию отстаивали неопозитивис­ты (Р. Карнап и др.). Суть их позиции такова: у истинной теории нет конкурентов.

Тезис Дюгема — Куайна гласит, что наличную научную теорию всегда можно подкорректировать таким образом, чтобы она соот­ветствовала экспериментальным фактам. Речь идет о программе конвенционализма [67, с. 268—269], согласно которой теории ус­ловны. Каков характер связи между ними, не выясняется. Мно­жество теорий допускается, но оно упорядочивается едва-едва, в соответствии с весьма «рыхлым» требованием: используйте ту теорию, которая удобна для данного случая.

Концепция отбора и смены теорий по праву должна быть связана с именем постпозитивиста К. Поппера, настаивавшего на том, что новая теория аннулирует старую [147, с. 458]. Новая теория отме­няет старую, актуальной же всегда является одна теория. Как ви­дим, критицизм Поппера недалеко ушел от монотеоретичности неопозитивистов, с которыми он так яростно спорил.

Концепцию несоизмеримости теорий развивали постпозитивисты П. Фейерабенд и Т. Кун, оба являлись представителями так назы­ваемой исторической школы [84, с. 140—141; 179]. Эти философы полагали, что теории несоизмеримы в силу непреодолимого раз­личия природы их концептов. Несоизмеримые теории не образуют связного целого.

Концепция соответствий теорий была выдвинута физиком Н. Бором [150]. Согласно этой концепции старая теория по отно­шению к новой выступает как ее предельный и вместе с тем част­ный случай. Так, если в формулах специальной теории относитель-

2_

Ности Эйнштейна считать с=∞ (с — скорость света), то они пере­ходят в формулы классической механики.

Итак, рассмотрено пять концепций, в которых так или иначе проводится сопоставление теорий, старых и новых. Главное впе­чатление от них такое: они не справляются с проблемой взаимо­связи теорий. Их сторонники недопонимают актуальность научно-теоретического ряда теорий. Наша мысль состоит в том, что при всем их различии теории, в том числе и экономические, образуют не хаос, а вполне упорядоченное проблемное целое, или научно-теоретический ряд. В обоснование этой позиции можно привести ряд аргументов.

Во-первых, в образование экономистов включается курс исто­рии экономической теории, где одну за другой рассматривают эко­номические концепции. Во-вторых, установлено, что такой курс актуален и для новичка, и для маститого ученого. В-третьих, со­держание истории экономической теории никак не свидетель­ствует в пользу рассмотренных выше концепций монотеоретич­ности, тезиса Дюгема — Куайна, несоизмеримости и соответствия теорий. В объяснении нуждается, пожалуй, не наличие самого на­учно-теоретического ряда, а его смысловой стержень. На наш взгляд, этим стержнем является прежде всего школа проблемности. Верно, конечно, что теория всегда есть ответ, разумеется своеоб­разный, на определенные вопросы. Вопросы, которые вызывают новые вопросы, древние греки называли проблемами. Исчерпать проблемы не удается, а потому в высшей степени актуальной ста­новится школа проблемного понимания. Без исторического науч­но-теоретического ряда проблемное понимание является ущерб­ным, урезанным, не обеспечивающим успех экономического дела.

По мнению Т. Негеши, нельзя исключить возвращения старых идей. «Вот почему мы и должны изучать историю экономической мысли» [129, с. 18]. На наш взгляд, причины необходимости изу­чения старых теорий другие. Во-первых, без них невозможно обой­тись. Стоит только на словах отказаться от них и попытаться обой­тись без их упоминания, как сразу же дает о себе знать удивитель­ное обстоятельство: старые, вроде бы преодоленные идеи начинают воспроизводиться заново. На вершине науки можно удержаться лишь в том случае, если без устали совершать поход к ней, начиная с ее подножия. Желание отказаться от старых теорий неминуемо приводит к их воспроизведению, причем со всеми им

2_

Присущими недостатками. Во-вторых, без старых теорий не удает­ся понять в полной мере содержательность новых теорий.

Таким образом, история экономической науки свидетельствует о том, что ее логика не исчерпывается одной теорией, а предстает как ряд теорий, объединенных исторической и проблемной связя­ми. Согласно постпозитивисту И. Лакатосу, историческую связь образуют конкурирующие научно-исследовательские программы. Т. Кун обращал внимание на смену парадигм, периодов, так назы­ваемых нормальных наук, признающихся сообществом ученых образцовыми, парадигмальными, между которыми властвует ура­ган научных революций. Но ни у Лакатоса, ни у Куна не объясня­ется, каким именно образом осуществляется связь между различ­ными этапами научной теории. В этой связи необходимо обра­титься к принципу научной актуальности.

До сих пор констатировалось само наличие научно-теоретичес­кого ряда, но немногое было сказано о том, что скрепляет его в единство. Подчеркивалось, что проблемный метод реализуется в процессе перехода от старых теорий к новым. Но эта констатация способна привести к заблуждениям. Если бы логика экономиче­ской теории всегда направлялась от старого к новому, то она неиз­бежно воспроизводила бы огромный массив исторических заблуж­дений. Где-где, а в науке совсем не обязательно идти дорогами былых заблуждений. Суть дела состоит в том, что сам научно-тео­ретический ряд постоянно обновляется. Согласно принципу науч­ной актуальности наиболее развитая теория — ключ к интерпрета­ции содержания старых теорий и освобождения их от всего того, что не выдержало огня научной критики. История экономической теории и присущая ей внутренняя логика — это принципиально разные вещи. Приведем в этой связи две формулы.

Т₁→Т₂→Т₃;                                                                              (1.2)

Т_Ъ^Т₂^Т_Х.                                                                               (1.3)

Формула (1.2) иллюстрирует исторический ход развития эконо­мических теорий: бег времени переносит от одной теории к другой; пока еще не определены сравнительные достоинства теорий. Фор­мула (1.3) иллюстрирует процесс «наведения порядка» во взаимо­связи теорий. Содержание Т₁ и Т₂ интерпретируется на основе Т₃ Т₃ — ключ к пониманию Т₂ и Т₁.

И формула (1.2) и формула (1.3) представляют определенные ряды, но, и это крайне существенно, их смысловые линии значи-

2_

Тельно отличаются друг от друга. Ряд (1.2) имеет ярко выраженный проблемный характер. Восхождение Т₁ →> Т₃ преодолевает противо­речия, разрешаются парадоксы. Ряд (1.3) строится не по проблем­ному подходу. В нем на первый план выходит интерпретация. Пре­дельно рафинированным в концептуальном отношении выступает не проблемный подход с его неясностями и противоречиями, а ин­терпретационный. Ряд (1.3) заканчивает научное строительство, начатое рядом (1.2). Принципиальное смысловое отличие двух ря­дов друг от друга целесообразно закрепить терминологически. За рядом (1.3) мы предлагаем закрепить термин «научно-теоретичес­кий строй». Выражение «строй» призвано отобразить максималь­ную степень научной упорядоченности. Логика научно-теорети­ческого строя символизируется двойной стрелкой.

Нетрудно заметить не только различную смысловую направлен­ность научно-теоретического ряда (НТР) и научно-теоретическо­го строя (НТС), но и их единство. Без научно-теоретического ряда научно-теоретический строй разваливается, ибо не может суще­ствовать вне своей основы. К тому же избавиться от научных проб­лем раз и навсегда не удается. Как только обнаруживаются пробле­мы, относящиеся к Т₃ или к Т₂ и Т₁, так сразу же приходится вклю­чать проблемный подход, а он переводит (1.3) в состояние (1.2). С другой стороны, преодоление противоречий НТР предполагает интерпретацию, а следовательно, логику НТС. Попытки освобо­диться от одного из двух рядов не проходят. Более того, не удается и «списать с борта» науки отдельную теорию, например Т₁, которая вроде бы отжила свой век. Объясняется это, видимо, тем обстоя­тельством, что информационный потенциал строя Т₃ => Т₂ => Т₁ больше, чем, например, строя Т₃ => Т₂. Формально рассуждая, можно утверждать, что потенциал Т₂ и Т₁ содержится в Т_у Его, дескать, всегда можно извлечь из Т_у В этой аргументации не учи­тывается, что знание становится действительным лишь после его реализации. Именно поэтому НТС имеет преимущество перед сво­ими «урезанными» формами.

Не сосчитать числа книг, в которых реализован проблемный подход ряда Т 1 → Т₂→Т 3, но есть и книги с логикой научно-тео­ретического строя. Такова, например, монография Т. Негеши [129], в которой, образно говоря, показано, как П. Самуэльсон по­стоянно корректирует А. Смита. Достижение научно-теоретичес­кого строя показывает, что ликвидирована былая разобщенность наук. НТС — это не сумма нескольких отдельных теорий, а их син­тез.

_0

Упомянутый синтез свидетельствует о слабости теорий Фейе-рабенда и Куна о несоизмеримости теорий. Теории остаются ра­зобщенными не для всех, а лишь для тех, кто отказывается от прин­ципа научно-теоретического строя или же, что чаще всего имеет место, не способен толково им распорядиться. Утверждается, что понятия менее развитой теории настолько отличаются от понятий более развитой теории, что их никаким образом невозможно со­поставить. Но действительно проводимые интерпретации свиде­тельствуют о другом. Приведем на этот счет два примера — один из физики, а другой из экономики.

В ньютоновской физике использовались представления об аб­солютных пространстве и времени, теперь от них отказались. Раз­витая физика позволила внести коррективы в классическую меха­нику. Пришлось отказаться от понятий абсолютного пространства и времени, но не от понятий энергии и импульса.

В экономических теориях А. Смита, Д. Рикардо, Дж.С. Милля, К. Маркса не использовался математический анализ и, соответ­ственно, представление о предельных величинах. В наши дни кон­цепции указанных выше авторов интерпретируются с использова­нием представлений о так называемых предельных величинах. Инвентаризация старых теорий вполне возможна, и проводится она всесторонне. Старая и устаревшая теория — это далеко не одно и то же. В отличие от устаревшей теории старая теория в модифи­цированном виде включается в научно-теоретический строй. Со­знательный или бессознательный отказ от принципа научно-тео­ретического строя приводит к так называемому разорванному, фрагментарному сознанию со всеми вытекающими отсюда неже­лательными последствиями. Но поле экономической науки явля­ется лоскутным лишь до тех пор, пока его теории не приведены исследователями в синтетическое единство.

Отметим также, что в дидактике буквально всех научных дис­циплин широко распространено мнение, что научно-теоретичес­кий ряд хорош уже тем, что он знаменует собой восхождение от простого к сложному. Это мнение глубоко ошибочное. Так назы­ваемые простые теории, открывающие хронологию научно-теоре­тического ряда, буквально кишат противоречиями. Они не просты, а противоречивы и запутаны. Этимологически слово «простой» означает становящийся вперед, но этому условию удовлетворяет любая теория. Пожалуй, дидактическое правило «от простого к сложному» вообще не несет сколько-нибудь важной смысловой

37

Нагрузки. Экономиста, очевидно, интересует суть дела, какой бы она ни была.

Дидактическую иллюзию восхождения от простого к сложному часто пытаются оправдать как путь обхождения трудностей, свя­занных с необходимостью использования соответствующего мате­матического аппарата, например теории вероятностей. Трудности математического порядка конечно же имеют место, но они всеце­ло являются дидактическими, а не сущностными. Они вполне пре­одолимы. Никто ведь не способен запретить предварить изучение экономической теории хорошо поставленным курсом математи­ки.

На наш взгляд, формула (1.3) Т₃ => Т₂=> Т₁ намного содержа­тельнее и в дидактическом отношении, более выверенная, чем формула (1.2) Т₁ —→ Т₂→ Т3. Даже курсы по истории науки имеет смысл излагать в последовательности (1.3).

1.9.  О логике проблемного и интерпретационного МЕТОДОВ

Научно-теоретический ряд постоянно витает перед лицом исследователя как некоторое целое, которое приходится совершен­ствовать в соответствии с проблемным методом. Какова логика проблемного метода? Выше уже отмечалось, что она не является дедуктивной, но какой же? Достаточно развернутый ответ на этот вопрос потребует упоминания не только дедукции, но и индук­ции.

В науках наиболее общепризнанным является дедуктивное или, в формулировке неопозитивиста К. Гемпеля, гипотетико-дедук-тивное объяснение. Он изображал его следующим образом [41, с. 93]:

<-р <-₂' •••> Sh

Логическая дедукция

Е.

Здесь С_р С₂, …, С_m — утверждения об определенных фактах (их часто называют начальными условиями);L₁,L₂,…,L_r — законы (гипотезы); Е — предложение о том, что объясняется, предсказы-

_2

Вается или ретросказывается. Факт Е выводится (демонстрируется) из фактов С под эгидой законов L. Логическая дедукция соверша­ется по правилам логического вывода и может включать много звеньев. Гемпель утверждал, что гипотетико-дедуктивное рассуж­дение характерно для всех наук, обладающих фактуальным содер­жанием. «Решающим требованием для любого объяснения остается то, что эксплонандум (то, что требуется объяснить. — В.К.) должен подводиться под общие законы» [41, с. 105].

Что касается так называемого индуктивного рассуждения, то оно ни в коей мере не является оппонентом дедуктивного. Индук­ция должна объяснить, каким образом достигается знание законов, а дальше включается… схематика дедуктивного объяснения. Серд­цевина индуктивного метода строится по схеме: а) известно, что факты a, b, c есть К; б) будем считать, что и d есть К. Пункты а) и б) позволяют выделить ценности, а вслед за этим и их взаимосвязи. Затем включается механизм логического вывода. Именно послед­нее обстоятельство позволяет англичанам от Шерлока Холмса до Дж.С. Милля утверждать, что они пользуются дедуктивным мето­дом. Сторонники индуктивного и дедуктивного методов по-раз­ному объясняют процесс выделения законов, но в плане понима­ния сути умозаключений, приводимых к ретро- и предсказаниям, они едины.

Экономисты часто используют прием ceteris paribus (при прочих равных условиях). Он позволяет им концентрировать внимание на соотношении двух-трех ценностей (остальные считаются при этом неизменными). На наш взгляд, широкое распространение среди экономистов приема ceteris paribus в основном объясняется двумя обстоятельствами. Во-первых, значительно большей привержен­ностью экономистов к лингвистическим переменным, чем, напри­мер, представителей естествознания. Во-вторых, следованием од­ному из образцов, характерному для механизма принятия решений, предполагающему попарные сравнения ценностей.

Но ни ceteris paribus, ни дедукция не объясняют логику проблем­ного метода, столь актуального в деле упорядочивания научно-теоретического ряда. Как представляется, здесь на первый план выходит абдукция. Проблематика абдукции впервые была разра­ботана американским философом и логиком Ч.С. Пирсом, в наше время она получила дальнейшее развитие в трудах Н.Р. Хэнсона, Т. Никлза и ряда других авторов [158, с. 52—57].

Абдукция позволяет, во-первых, переходить от следствий к при­чинам. Если наблюдается факт С и предполагается, что С происхо-

Зз

Дит при А, то А признается истинным. Более существенно, во-вто­рых, то, что абдукция позволяет понять механизм научного откры­тия законов: а) наблюдаются факты C_; б) если бы имела место гипотеза (закон) Н, то она непротиворечиво объясняла бы C_; в) следовательно, есть основание предполагать, что именно гипо­теза Н позволяет непротиворечиво объяснить C.

Отталкиваясь от абдукции, нетрудно понять логику проблем­ного вывода: а) наблюдаются факты Ci_; б) C_i фиксируется в рамках закона Н₁; в) C_i инне согласуются друг с другом; г) если Н₂, то он согласуется с C_i; д) C_i интерпретируется в горизонте Н_2; е) Н₂ счи­тается истинным; ж) Н₁ интерпретируется в горизонтах Н_2; з) Н₁ включается в научно-теоретический строй, возглавляемый Н₂

Разумеется, проблемная абдукция не противоречит правилам логического, в том числе дедуктивного, вывода. Важно понимать, что дедукция никогда не предшествует абдукции, а всегда идет вслед за ней. К сожалению, в учебниках абдукции уделяется явно недоста­точное внимание. Видимо, предполагается, что дедукция — удел новичков, а абдукция — привилегия гениев. Это большое заблужде­ние. Экономические явления проблемного характера даже в чисто учебных целях невозможно уместить в спокойное ложе дедукции.

О логике интерпретационного метода известно еще меньше, чем об абдукции. Принцип соответствия представляет этот метод в крайне упрощенном виде. Менее развитая теория понимается как всего лишь частный случай более развитой теории. На наш взгляд, логике интерпретационного метода пока еще не придумано адек­ватное его содержанию название. Очень рискованно называть ин­терпретацию дедукцией. Последняя всегда имеет место в рамках одной и той же теории, а интерпретация относится к взаимосвязи концептов различных наук. Интерпретация выступает как обосно­вание концептов менее развитой науки с позиций более развитого учения. Допустим, удается объяснить макроэкономическую цен­ность с позиции микроэкономики, в частности уместность агреги­рованных величин в условиях, когда случайные моды гасят посто­янные. Речь явно идет об определенном типе обоснования. А имя ему интерпретация.

1.10.0 СООТНОШЕНИИ НАУЧНОГО И НЕНАУЧНОГО ЗНАНИЯ

До сих пор речь шла о научно-теоретическом строе. Но тео­рии ведь бывают и ненаучными. Научно-теоретический строй не­посредственно соотносится с вершиной теоретического ряда. Если

34

Это так, то возникает вопрос о соотношении научного и ненаучно­го знания. Но какое знание вообще заслуживает не очень благо­звучного эпитета — ненаучное? На наш взгляд, такое, которое не удается включить в научно-теоретический строй науки. Представ­ления средневековых теологов о незаконности процента на заем­ные деньги, требование меркантилистов о непременном ограни­чении импорта, воззрение физиократов о сельском хозяйстве как единственном производительном секторе экономики — это все примеры ненаучных воззрений. С другой стороны, требования средневековых теологов о назначении справедливых цен, меркан­тилистов о необходимости накопления запасов золота и серебра, физиократов о развитии сельского хозяйства принимаются совре­менными учеными во внимание. Приведенные примеры понадо­бились для того, чтобы подчеркнуть важнейшее обстоятельство: ненаучное знание поддается интерпретации и оценке с позиций научного знания.

Потенциал топ-теории настолько высок, что он, разумеется после сформирования научно-теоретического ряда, не нуждается в подпитке со стороны тех теорий, которые чужды ему. Само ста­новление научно-теоретического строя означает, что экономистам удалось включить в него достоинства всех других теорий. На пер­вый взгляд кажется, что сделанное утверждение противоречит те­зису о плюралистичности теорий, столь излюбленному постмодер­нистами. Нами признается многообразие теорий, но не их хаоти­ческая разобщенность. Бесспорно, что рост научного знания осуществляется не иначе как на фоне многообразия теорий. Быва­ет так, что одна теория как бы «поглощает» другую. Но до проре­живания многообразия теорий до такой степени, что в вершине научно-теоретического ряда остается всего одна теория, дело, как правило, не доходит. Крайне важно, однако, что применительно к любой конкретной ситуации возможно ранжирование теорий. Как это делается, нами показано в [65, с. 387—400]. Плюрализм теорий ни в коей мере не исключает возможности их упорядочения — опе­рации, которая в конечном счете как раз и приводит к формирова­нию научно-теоретического строя.

Продолжая разговор о ненаучном знании, следует отметить, что в составе экономики оно не котируется сколько-нибудь высоко. Мало кто ставит его на один уровень с наукой. В философии же любителей ненаучного знания значительно больше, чем в эконо­мике. Здесь вполне серьезно могут утверждать, что по своим досто­инствам мифология и теология, а также здравый смысл не только

35

Не уступают науке, но даже превосходят ее. Объяснение этого фак­та нам видится в том, что многие философы не успевают за посту­пью наук. Отсюда произрастает их тяга к ненаучному знанию. От­метим еще раз: ненаучное знание осваивается наукой, причем вполне успешно. Однако никому из адептов ненаучного знания не удалось создать такую теорию, достоинства которой выходили бы за рамки соответствующего научно-теоретического строя.

В заключение данного параграфа коснемся еще одной дидакти­ческой проблемы. В отличие от отечественных экономистов, боль­шинство из которых откровенно тяготеет к академическому стилю изложения, их западные коллеги не считают зазорным писать тек­сты в стиле, близком к научно-популярному. Именно этот стиль, назовем его дидактическим, характерен для многих западных ву­зовских учебников экономики. Все дело в том, что необходимо эффективно объединять науку и образование. Для академического стиля характерно безразличное отношение к дидактике, поэтому в деле образования он не всегда уместен. Дидактический стиль из­ложения учитывает возможности обучаемых, в том числе присущие им лексику и тип заинтересованности жизнью. Опытный дидактик знает, что обучаемый усваивает ту теорию, которой его учат, что очень часто его способности недооцениваются, что дидактический поиск всегда позволит найти такую манеру изложения учебного материала, которая при всей своей кажущейся непритязательнос­ти позволит разъяснить студенту суть любой теории наиболее ис­черпывающим образом.

1.11. Истинность экономической науки

Не подлежит сомнению, что экономисты умеют ранжировать теории по степени развития их достоинств. Это обстоятельство можно констатировать выражением: «Теории обладают различны­ми степенями истинности». Вопрос в том, как именно определя­ется истинность соответствующей экономической теории.

Истина — это одна из центральных тем философии науки. Но длительное время ее не удавалось перевести из области чисто умо­зрительных метафизических утверждений в русло хорошо обосно­ванных научных положений. Дело сдвинулось с места после того, как польский логик А. Тарский в 1935 г. Развил концепцию, по его терминологии, семантической истины [175]. Он предложил схему определения истины по Т-схеме (Т— начальная буква английско­го слова truth — истина):

_6

«Р» истинно тогда и только тогда, когда Р.

Предикат истинности принадлежит высказыванию в кавычках, т.е. «Р». Пример Тарского гласит: «Предложение «Снег бел» истин­но тогда и только тогда, когда снег бел». Этот пример не назовешь удачным, он относится скорее к области обыденного, чем научно­го языка. В философии науки желательно начинать с научных рас­суждений, а не с повседневных, способных ввести в заблуждение из-за их недостаточно проясненной концептуальности. Чтобы про­яснить смысл высказывания «Снег бел», необходимо углубиться далеко в сферу физики и химии, что не входит в наши намере­ния.

Как показал Тарский, его определение истины позволяет раз­вернуть теорию всех тех понятий, которые относятся к логической семантике (понятия выполнимости, следования, синонимии и т.д.). Неудивительно, что именно работы Тарского стоят у исто­ка начавшегося после 1935 г. И продолжающегося поныне логико-семантического бума. Впрочем, нас интересует не логика, а эконо­мическая наука. В связи с этим представляются вполне уместными некоторые критические замечания в адрес Тарского. Логика не всесильна, она имеет дело с воображаемыми мирами. Простой пример разъяснит ситуацию.

Рассмотрим предложение «Высказывание "Пегас — крылатый конь" истинно тогда и только тогда, когда Пегас — крылатый конь». Существует ли Пегас в качестве реального или вымышлен­ного объекта, средствами логики не установить. Ограниченность логики вынуждает выходить за ее пределы. А это означает, что не­обходимо вполне конкретно учитывать потенциал отдельных наук, в том числе, например, отличие математики не от физики, а от экономической теории. Существенно, что закавыченное высказы­вание можно взять из арсенала любой науки. Приведем на этот счет соответствующие примеры.

«Предложение "2×2 = 4" истинно тогда и только тогда, когда 2×2 = 4». Очевидно, имеется в виду, что предложение «2×2 = 4» истинно в том случае, если оно может быть обосновано в полном соответствии с состоянием арифметики как науки.

Второй пример возьмем из физики. «Предложение "F = ma" истинно тогда и только тогда, когда F = ma». На этот раз истин­ность закавыченного предложения определяется эксперименталь­но. В случае математических истин эксперимент излишен. Мате­матика не является экспериментальной наукой. Рассмотрим теперь пример из экономической науки.

37

«Предложение "При прочих равных условиях рост занятости населения приводит к росту инфляции" истинно тогда и только тогда, когда при прочих равных условиях рост занятости населения приводит к росту инфляции». Можно заключить в кавычки любую экономическую рекомендацию независимо от ее истоков — кейн-сианских, монетаристских или же каких-либо других. Разумеется, ситуация в экономике является принципиально другой, чем, на­пример, в математике и физике.

Приведенные примеры показывают, что, пожалуй, Тарский, утверждая, что он дает исключительно семантическое определение истины, а не синтаксическое или прагматическое, был излишне категоричен. Истинному высказыванию было разрешен контакт исключительно с тем, что есть, но не с тем, что должно быть. Эта произвольная в методологическом отношении акция никак не учи­тывает, что вопрос о существовании чего бы то ни было должен рассматриваться не иначе как на основании теории (вспомните принцип теоретической относительности). Естьность нельзя опре­делить безотносительно к теории. Когда упор делается на том, что есть, то стремятся обойтись без теории, выделить абсолютный критерий истинности, но найти его пока еще никому не удалось.

На наш взгляд, в определении истины Тарского речь идет не о соответствии высказываний реальным объектам, а о соотноси­тельности языкового, а также ментального уровня науки с ее фак-туальным уровнем. Но нас интересуют в первую очередь не любые теории, а наиболее значимые в составе наук. Идея такова: до тех пор пока в определение истины не будет включено представление о научно-теоретическом строе, самому этому определению не удастся избавиться от метафизической составляющей, не совмес­тимой с научной философией. Предикат истинности присущ да­леко не любому предложению, а лишь высказыванию, которое входит в состав научно-теоретического строя. При переходе от указанного ряда к отдельной теории, а от нее к отдельному пред­ложению, возможность опоры на определение истины ослабевает и в конечном счете становится вообще недействительной. Стрем­ление Тарского сопоставить предикат истинности каждому опре­деленному предложению безотносительно к его теоретическому статусу не лишено известной доли наивности. Таким образом, определение истины Тарского может быть модифицировано сле­дующим образом: «Предложение "Р" истинно тогда и только то­гда, когда, во-первых, Р, во-вторых, "Р" входит в состав научно-теоретического строя».

38

Еще один недостаток определения истины Тарского состоит в том, что оно, как уже отмечалось, будучи применимым к любому типу наук, не учитывает их особенности. Требование соответствия «Р» и Р не является ни синтаксическим, ни семантическим, ни прагматическим. Оно всего лишь выражает координацию различ­ных уровней науки — языкового, ментального, фактуального. Упо­мянутое требование координации явно недостаточно для опреде­ления истины. Оно непременно должно быть дополнено с учетом специфики той науки, которая является предметом рассмотрения. В связи с этим обратимся к трем типам наук — синтаксическим, семантическим (дескриптивным или описательным) и прагмати­ческим.

Примерами синтаксических наук являются, например, логика и математика. Логическое или математическое предложение счи­тается правильным тогда и только тогда, когда оно обосновано. Критерий обоснованности применим не только к доказываемым теоремам, но и к аксиомам, которые не должны приводить к пара­доксам. Выше предложения логики и математики названы правиль­ными преднамеренно, с тем чтобы спровоцировать вопрос о пра­вомерности их аттестации в качестве истинных. Исходя из пред­ложения, что регулятив истинности имеет общенаучную значимость, вполне правомерно правильное логическое или мате­матическое предложение считать истинным. Считать по-другому — значит отказываться от методологического уровня анализа в угоду некритически проводимой абсолютизации потенциала отдельных наук, например физики.

Физика наряду с другими естественно-научными дисциплина­ми, такими, как космология, химия, геология, биология, относит­ся к семантическим наукам, их еще называют дескриптивными, или описательными. Вопреки распространенному мнению семан­тические науки описывают не только то, что есть, но и то, что было и будет. Им, очевидно, подвластны все три модуса времени — про­шлое, настоящее и будущее. Критерий обоснованности актуален для любой семантической науки, но он недостаточен в качестве критерия истинности. Предложения естествознания признаются истинными лишь в том случае, если они подтверждаются наблю­дениями и экспериментами. При этом сами наблюдения и экспе­рименты интерпретируются теоретически. Современный исследо­ватель не станет утверждать, что восход и заход Солнца свидетель­ствуют о его вращении вокруг Земли, хотя плохо осведомленному в космологии человеку это представляется именно таким образом.

39

В естествознании теория считается истинной лишь в том случае, если она позволяет объяснить весь спектр наблюдаемых от ее име­ни явлений.

В отличие от семантических наук прагматические дисциплины, а к ним относятся, в частности, все общественные науки, в том числе и экономика, имеют дело не с причинной детерминацией начальными состояниями конечных состояний, а с ценностно-целевыми мотивациями. Разумеется, это обстоятельство должно как-то учитываться в определении прагматической истины. Но каким образом? Сказать, что прагматическая теория подобно ес­тественно-научным дисциплинам подтверждается, — значит отождествлять ее с ними. Надо полагать, регулятив подтверждае -мости разумно закрепить за естествознанием, а применительно к прагматическим наукам использовать какой-то другой критерий. Какой? Вот в чем вопрос.

Один из основателей прагматизма Ч. Пирс разъяснял суть дела так: «Следует рассмотреть все диктуемые некоторым понятием следствия, которые будет иметь предмет этого понятия. Причем те, что согласно этому понятию будут иметь практический смысл» [145, с. 138]. В другом месте он отмечал, что «самый, пожалуй, поразительной чертой новой теории было признание наличия не­разрывной связи между рациональным познанием и рациональ­ной целью — как раз это последнее соображение и продиктовало выбор имени прагматизм» [145, с. 158]. То, что Пирс называл по­нятием, в нашей терминологии есть ценность, мотивирующая людей на достижение некоторых целей. Естественно-научная те­ория позволяет исходя из понятий-дескрипций и представления о причинно-следственной взаимосвязи событий описывать раз­личные состояния природных систем. Прагматическая наука, ру­ководствуясь ценностями и представлением о мотивациях как динамических истоках поступков людей, объясняет не только на­личие и возможность различных целей, но и их известную альтер­нативность. Прагматическая теория, которая не позволяет упоря­дочить возникшие цели по степени эффективности, экономиста­ми опровергается.

Итак, определение прагматической истины может быть таким. «Предложение "S" истинно тогда и только тогда, когда: во-первых, "S" входит в состав научно-теоретического строя; во-вторых, есть S; в-третьих, S объясняется как ценностно-целевой феномен; в-четвертых, S фиксирует эффективную цель». Применить это определение к экономической науке несложно. Достаточно под-

_0

Черкнуть, что речь идет не о произвольном, а об экономическом научно-теоретическом строе.

Проведенный анализ проблемы истины показывает, что, во-первых, напрасны надежды на нахождение абсолютных или так называемых простых критериев истины, их не существует. Во-вто­рых, решающее значение в определении истинности того или ино­го предложения имеет не соответствие фактам, понимаемое как атомарный феномен, а используемый тип обоснования. Вне обос­нования критерий истины не обладает смыслом. И семантическая, и прагматическая теория подтверждаются фактами. Обе они имеют фактуальный характер. Их своеобразие определяется различными методами обоснования.

При определении критерия истины очень часто пытаются вый­ти за пределы принципа теоретической относительности. Опреде­ление Тарского «Предложение "S" истинно тогда, и только тогда, когда S» создает впечатление, что S нетеоретично. Но признание S нетеоретическим — это явный рецидив метафизики, не совмести­мой со статусом науки. Истина — это научный феномен. Он зна­менует собой согласованность трех уровней науки — языкового, ментального и фактуального. Представление об истине призвано исключить научные неудачи. Требование синтаксической истины не допускает отхода, например, от аксиоматически выводного зна­ния. Регулятив семантической истины настаивает на описании связи состояний. Концепция прагматической истины не терпит отхода от объяснения ценностно-целевых поступков людей.

Очень часто само определение истины считают чем-то вторич­ным по отношению к статусу изучаемых явлений. Разумеется, ста­тус, например, физических и экономических явлений различен. Но статус есть статус, к проблеме истины он имеет вторичное от­ношение. Каким бы ни был статус изучаемых явлений — природ­ным, социальным или чисто воображаемым, он в соответствии с назначением науки познается не иначе как в истинной теории.

Старое-престарое убеждение, что факты даны исследователю не вместе с теорией, а раньше ее и, следовательно, теория должна соответствовать им как своей предпосылке, давно уже пора сдать в архив. Истина как соответствие высказываний и умозаключений фактам имеет всецело внутринаучный характер. Кстати, обычно пишущие о проблеме истины подчеркивают соответствие предло­жений фактам (о понятиях и умозаключениях вспоминают редко, и совершенно напрасно). Но истину вполне можно определить и как соответствие фактов умозаключениям и предложениям. Ска-

_1

Зывается простое обстоятельство: в соответствии уровней науки нет первого и второго. Разумеется, справедливо утверждать, что, например, физический мир существовал задолго до появления лю­дей, но этот факт стал известен из истинной теории, он не предва­ряет определение истины.

Выше отмечалось, что истинное предложение входит в состав научно-теоретического строя. При всей правильности этого ут­верждения оно нуждается в дополнительном комментарии. Регу-лятив истины нацелен на обеспечение роста научного знания. Вер­но, что истинное изложение (равно как и истинное умозаключе­ние) входит в состав научно-теоретического строя. Но неверно, что любой научно-теоретический ряд состоит из истинных предложе­ний. Критерий истины призван обеспечивать совершенствование научно-теоретического строя.

При определении экономической истины приходится сопо­ставлять фактуальные (эконометрические) данные с содержанием предложений и умозаключений. Разумеется, здесь не обходится без трудностей, которые П. Отмахов резюмирует следующим образом [140, с. 69—70]: 1) экономическая наука не дает точных прогнозов, а поэтому их трудно проверить; 2) если предсказание выработано, то оно проверяется посредством статистики, которая всегда содер­жит элемент неопределенности; 3) в экономической науке в отли­чие от ситуации в физике нельзя поставить контрольный экспе­римент; 4) экономическая теория имеет идеологический характер, что затрудняет ее фальсификацию. Из четырех приведенных аргу­ментов четвертый представляется нам наиболее слабым. Хорошо аргументированная критика экономической теории позволяет из­бавить ее от идеологических моментов, чуждых ей по определению. Что касается аргументов 1), 2) и 3), то они также не безупречны. Во всех трех случаях проявляется желание потребовать от экономиче­ской науки того, чего она в принципе не может дать, а это означает, что присутствует тоска по метафизике.

Экономическая наука дает те прогнозы, которые она дает. Что значит дать точный прогноз? Дать тот прогноз, который доступен в пределах научно-теоретического строя. П. Отмахов считает, что экономическая теория обосновывается статистическими данными, а они содержат элемент неопределенности. Но само наличие ста­тистики — это не недостаток теории, а ее сущностная черта. Во всех эмпирических науках статистике присущ элемент неопреде­ленности. В этом отношении ситуация в физике выглядит не луч­ше, чем в экономике. К тому же надо учесть, что существуют хоро-

_2

Шо разработанные методики обработки статистических данных. Что касается неопределенности, то она далеко не всегда является нежелательной. Заслуживает критики та неопределенность, кото­рая является результатом поспешных суждений и эконометричес-кой неряшливости. Что же касается неопределенности, выступа­ющей органичной чертой экономических ретро- и предсказаний, то она опять же имеет сущностный характер.

П. Отмахов сожалеет, что в экономической теории нельзя по­ставить контрольный эксперимент. Но, во-первых, ушли те вре­мена, когда в экономике вообще не ставили лабораторных экспе­риментов, за них теперь дают даже Нобелевскую премию. Во-вто­рых, любой экономический эксперимент, в том числе рейганомика в США или монетаризм эпохи Ельцина в России, имеет контрольный характер. В-третьих, с так называемыми реша­ющими экспериментами даже в физике дела обстоят не так радуж­но, как это порой кажется несведущим относительно ее трудностей людям. Показательный пример. В соответствии с гордостью физи­ков — квантовой теорией поля — они вынуждены считать, что ме­ханизм гравитационных взаимодействий обеспечивают особые частицы — гравитоны и гравитины. Но у них нет даже малейшей надежды на то, что когда-нибудь удастся зафиксировать эти час­тицы непосредственно в эксперименте, ибо для этого необходимы энергии, недостижимые в условиях Земли. Общее правило, кото­рое характерно для любой науки, гласит: для обоснования истин­ности теории необходима вся совокупность данных наблюдений и экспериментов.

Установление истинности экономических суждений — это сложный, многоступенчатый процесс. Но он и возможен, и дей­ствительно вновь и вновь получает свою реализацию. Отнюдь не случайно в истории экономической мысли то и дело случались кризисы, например с неоклассикой в 1970-х, с кейнсианством в 1980-х, с монетаризмом в конце 1980-х гг. Все эти кризисы явились следствием, по крайней мере, частичной фальсификации вышеу­помянутых экономических теорий. Метаморфозы теорий явно свидетельствуют в пользу актуальности регулятива истинности в экономической науке.

43

1.12. Прагматический метод в экономике. Соотношение Позитивной и нормативной теории

Философию экономической науки часто, на наш взгляд не вполне правомерно, называют методологией (методология — это всего лишь составная часть философии науки), но при этом вопрос о методе экономики не всегда ставится в центр анализа. Даже вы­дающиеся методологи из числа экономистов не дают сколько-ни­будь ясной характеристики существа экономического метода, т.е. Того способа обоснования, который используется в экономике. В замечательной во многих отношениях книге М. Блауга [24], по­священной методологии экономической науки, термин «метод» даже не включен в обширный предметный указатель. Чтение кни­ги создает впечатление, что Блауг считает методом экономики фальсификационизм постпозитивиста К. Поппера. Но это утвер­ждение ни в коей мере не учитывает специфику экономической теории. А ведь речь должна идти о методе, который выражает спе­цифику именно экономической науки, а не, например, физики, все еще воспринимаемой некоторыми экономистами в качестве образцовой науки.

Д. Хаусман, осуществляя обзор стандартной западной методоло­гической литературы [194], в качестве методов экономической науки рассматривает дедуктивизм Дж.С. Милля, неопозитивизм, фридма-новское попперианство и эклектику. Наилучшей методологией он считает эклектику. Он подчеркивает, что в области методологии экономики надо не исходить из готовых рецептов, а тщательно ис­следовать деятельность экономистов [194, № 3, с. 109]. Остается неясным, почему экономисту надо быть эклектиком. На наш взгляд, правильное понимание содержания экономического метода пред­полагает опору на потенциал как философии науки, так и экономи­ки. Обе стороны, философы и экономисты, заслуживают доверия, но они способны на принципиальные ошибки.

Анализ экономической литературы показывает, что в центре современного спора о методе экономической науки стоит вопрос о соотношении так называемой позитивной и нормативной на­уки. Абсолютное большинство экономистов тяготеет к установкам позитивной науки, т.е. Науки, освобожденной, по определению, от голословных утверждений. «Критерий опровержимости, — утвер­ждает М. Блауг, — может разделить все экономические высказы­вания на позитивные и нормативные и, таким образом, подсказать нам, в какой области надо сосредоточить наши эмпирические ис-

44

Следования. При этом можно показать, что даже нормативные те­зисы часто имеют скрытые позитивные основания, что оставляет нам надежду когда-нибудь проверить их эмпирически. Однако не­которые основополагающие нормативные теоремы никогда не удастся подвергнуть эмпирической проверке» [25, с. 659]. Пози­тивная наука отвергает то, что нельзя удостоверить или опроверг­нуть фактическими данными. Поэтому она тяготеет к идеалу опи­сания. Почему именно описания? Потому что изначально предла­гается описание того, что существует реально, а не в сомнительных прожектах по поводу должного. Но что относится к прожектам? Согласно утверждению многих экономистов — это ценностные суждения. По мнению М. Блауга, экономическая наука многим обязана немецкому философу и экономисту Максу Веберу, кото­рый настолько ясно изложил доктрину свободы общественной науки от ценностей (Wertfreiheit), что «сейчас непонимание сказан­ного им непростительно» [24, с. 197]. Но что же он, собственно, сказал столь в высшей степени бесспорного?

«Задачей эмпирической науки, — отмечал М. Вебер, — не может быть создание обязательных норм и идеалов, из которых потом будут выведены рецепты для практической жизни» [34, с. 347]. «Эмпирическая наука никого не может научить тому, что он дол­жен делать, она указывает только на то, что он может, а при из­вестных обстоятельствах на то, что он хочет совершить» [Там же, с. 350]. Не наука, а человек «взвешивает и совершает выбор между ценностями, о которых идет речь, так, как ему велят его совесть и мировоззрение» [Там же, с. 348],«а также вера» [Там же, с. 351]. В одной из своих поздних работ Вебер выдвигает требование, ко­торое он сам называл «тривиальным», разделять «две группы гете­рогенных проблем: установление эмпирических фактов (включая выявленную исследователем оценивающую позицию эмпирически исследуемых им людей), с одной стороны, и собственную практи­ческую оценку, т.е. Свое суждение об этих фактах (в том числе и о превращенных в объект эмпирического исследования «оценках» людей), рассматривающее их как желательные или нежелательные, т.е. Свою в этом смысле оценивающую позицию — с другой» [Там же, с. 558].

Приведенная цитата явно свидетельствует об известной коррек­тировке Вебером своей первоначальной позиции. Два выражения, заключенные в скобки, показывают, что он признает возможность эмпирического изучения ценностей, или, как выражался Вебер, «оценивающих» позиций и «оценок». Вопреки Блаугу Вебер не

45

Утверждал свободу науки от ценностей. К сожалению, и Вебер и Блауг не анализируют природу экономических фактов. Что они представляют собой? В связи с поставленным вопросом обратим­ся, например, к феномену цен товаров. Очевидно, что они уста­навливаются людьми, теми самыми, которые принимают решения и совершают действия. А это означает, что цены — это признаки ценностно-целевых действий людей. Приведенный пример весьма показателен: экономическая наука всегда имеет дело с ценностями, а значит, и с целями. Вебер выражался недостаточно строго — «оценивающие» позиции, «оценки» и т.п., явно повторяя ошибку своих неокантианских (В. Виндельбанда и Г. Рикерта) и герменев­тических (В. Дильтея) учителей, предпочитавших говорить об от­ношении к ценностям там, где надо было говорить о самих ценнос­тях. Речь идет об издержках первопроходцев, недостаточно ясно представлявших себе концептуальный статус ценностей. Итак, те­зис о Wertfreiheit должен быть отвергнут. Тот, кто его принимает, неизбежно скатывается к натурализму, ибо он вынужден придавать фактам статус не социальных, а природных реалий.

Решающая мысль Вебера состоит не в Wertfreiheit. Но в чем же? В том, что из сферы науки исключаются мировоззрение, совесть и вера принимающего решения человека, а следовательно, и сами решения. Но новейшая экономическая теория не только не отстра­няется от изучения феномена принятия решений экономическими агентами, а, наоборот, делает на нем акцент. Свидетельство тому — великолепные работы Г. Саймона, Г. Беккера, Ф. Махлупа и мно­гих других экономистов, в том числе и лауреатов Нобелевской премии.

Но как объяснить стремление М. Вебера вывести за пределы науки мировоззрение, совесть и веру и следует ли оправдывать его стремление? На наш взгляд, Вебер принижал возможности науки; он недопонимал, что все человеческое, в том числе и мировоззре­ние, и совесть, и вера, подпадает под ее юрисдикцию и в конечном счете имеет концептуальный характер, правда более или менее ярко выраженный.

М. Вебер стремился обезопасить общество, в первую очередь обучаемую молодежь, от различного рода притязаний: «политике не место в аудитории» [34, с. 721]. Отсюда требование к универси­тетским профессорам: учите науке, а ваши ценности и веру оставь­те вне аудитории. Требование подлинно научного характера лич­ных убеждений ученых и преподавателей он подчинил интересам необходимости различения науки, опирающейся на факты, и все-

_6

Го того, что имеет сугубо нефактуальный характер и неподвластно научной критике. Брезгливо относясь к политиканству, он, желая отстраниться от него, принизил науку. Вебер в пуританских тра­дициях хотел сохранить чистоту науки, но, уклоняясь от боя, сме­лым не станешь.

По Веберу, наука в силу ее фактуального характера исключает личностную позицию. Вряд ли стоит соглашаться с этим мнением. Наука, причем любая наука, есть творение человека. Ее присвое­ние, в том числе преподавателем, неминуемо приводит к авторской интерпретации. Именно по этой причине невозможно найти даже двух преподавателей, которые бы учили совершенно единообразно. Но отличия, существующие между преподавателями, не являются произвольными.

Арифметика учит, что 2×2 = 4. По Веберу, школьник или сту­дент волен как руководствоваться, так и не руководствоваться этим результатом. Но такой вывод противоречит практике выставления школьных и вузовских оценок. Практика обучения состоит не в воспитании у студентов пренебрежительного отношения к науч­ным выводам, а в превращении их в жизненную позицию. Учитель математики будет «мучить» малыша до тех пор, пока он не усвоит правило 2×2 = 4 непоколебимо твердо. Получающего экономиче­ское образование его педагоги изо дня в день учат принимать эф­фективные решения и вести себя результативно. В зависимости от конкретных условий это может достигаться, например, установле­нием равновесных или же монопольных цен.

Разумеется, научная теория не усваивается автоматически. По­нимание ее как ученым, так и студентом связано со многими труд­ностями. Но они не определяются произволом субъекта, вынуж­денного в своем стремлении к научному знанию избавляться от ошибок и заблуждений.

М. Вебер был лично знаком с известным американским праг­матистом У. Джеймсом. Но, несмотря на это знакомство, он явно следовал европейским традициям противопоставления теории практике. Неудивительно поэтому, что он ограничивал сферу на­уки. В этой связи значительный интерес вызывает позиция выда­ющихся американских экономистов, впитавших прагматизм, как говорится, с молоком матери. В соответствии с прагматической максимой они вроде бы не должны выделять в экономике пози­тивную и нормативную части. Но многие из них это делают. По­чему они «предают» свою философскую почву?

47

В плане понимания американской научной культуры весьма показательна позиция П. Самуэльсона. Его докторская диссерта­ция «Основания экономического анализа» [249] имела подзаголо­вок «Операциональное значение экономической теории». Абсо­лютное большинство специалистов считало, что Самуэльсон при­шел к операционализму не случайно, а следуя прагматическим максимам. По определению, операционализм не признает поня­тий, значение которых не поддается экспериментальной проверке. Лозунг операционалиста таков: понятийный характер присущ лишь тому, что можно измерить. Для операционалиста деление на теорию и практику неправомерно, теория насквозь практична. Ка­кое-либо противопоставление теории практике, измерительным данным неправомерно. Ортодоксальный операционалист никогда не согласится с тем, что теория сначала придумывается и лишь за­тем сопоставляется с фактами. По его мнению, факты изначально включены в теорию. Символически он приветствует формулу Т(ф), но не Т → ф или ф →> Т(Т— теория, ф — факты).

Но П. Самуэльсон не стал обсуждать тонкости прагматизма и операционализма, равно как и соотносительность теории и фактов. «Под имеющей операциональную значимость теоремой я подразуме­ваю, — отмечал он в 1948 г., — просто гипотезу об эмпирических данных, которая могла бы в принципе быть опровергнута хотя бы в идеальных условиях» [249, с. 4]. По поводу этой цитаты М. Блауг резонно замечает: «Однако это не совсем операционализм в его общепринятом понимании» [24, с. 156]. Аргумент П. Самуэльсона довольно банален: экономическая теория должна быть соотнесена с фактами и в соответствии с их результатами либо принята, либо отвергнута. Допускаемые им «идеальные условия» последовательный операционалист никогда не признает. После 1948 г. П. Самуэльсон уточнил свою позицию, утверждая, что экономическая теория име­ет описательный характер. «Первая задача экономической науки состоит в том, чтобы описать, проанализировать и объяснить ди­намику производства, безработицы, цен и других подобных явле­ний, а также установить соотношения между ними» [163, с. 9]. Со­здается впечатление, что Самуэльсон понимает экономическую теорию исключительно как описательную, семантическую, а не проективную науку. Впрочем, в своей Нобелевской лекции (1970) он вполне сознательно придает принципу максимизации прагма­тическую значимость. «Само название предмета моей науки — «экономика» — подразумевает экономию или максимизацию»; «итак, в самой основе нашего предмета заложена идея максимиза-

48

Ции»; «только в последней трети нашего века, уже в период моей научной деятельности, экономическая наука начала активно пре­тендовать на то, чтобы приносить пользу бизнесмену-практику и государственному чиновнику» [162, с. 184]. Требование экономить (например, ресурсы) имеет нормативный характер. Поздний Са-муэльсон, видимо, признает нормативный характер экономиче­ской науки. Впрочем, его аргументацию трудно назвать ясной. Мы поступим, пожалуй, более разумно, если оставим ее в покое и со­средоточим свое внимание непосредственно на проблемных во­просах интерпретации содержания метода экономической науки. Обратимся в этой связи к так называемой гильотине Д. Юма.

Шотландский философ и экономист Д. Юм обратил внимание на то, что, как он полагал, в этических теориях неправомерно пе­реходят от есть -предложений к должен-предложениям: «Я, к свое­му удивлению, нахожу, что вместо обычной связки, употребляемой в предложениях, а именно есть или не есть, не встречаю ни одно­го предложения, в котором не было бы в качестве связки должно и не должно. Подмена эта происходит незаметно, но тем не менее она в высшей степени важна» [215, с. 229]. Аргумент Юма приобрел скандальную известность. Он стал стандартным средством опро­вержения научного характера всех этических теорий, так называ­емых moral sciences, в число которых согласно нормам английского языка следует включать и экономическую науку. В стремлении спасти научное «лицо» экономики ее адепты предпочитают изба­виться от должен-предложений. Соглашаясь с Юмом, они утверж­дают, что экономика вслед за всеми подлинными науками имеет дело исключительно с есть-предложениями. Как выясняется, эта логика далеко не безупречна. Чтобы убедиться в этом, обратимся к эквивалентным антонимам [24, с. 191], для удобства анализа про­нумерованных нами.

«Гильотина Юма»: эквивалентные антонимы

 

Позитивный	Нормативный	(1)
Есть	Должно быть	(2)
Факты	Ценности	(3)
Объективный	Субъективный	(4)
Описательный	Предписывающий	(5)
Наука	Искусство	(6)
Истинный/ложный	Хороший/плохой	(7)

(1) Позитивный/нормативный. Под нормой в экономике пони­мают узаконенную тем или иным способом экономическую реко-

49

Мендацию. Вопрос: действительно ли позитивный и нормативный являются антонимами, разделенными пропастью? Со времен французского философа О. Конта, основателя позитивизма (сере­дина XIX в.), позитивное понимается как научное, возвысившееся над философским, которое, по определению, признается чем-то ненаучным, непозитивным. Противопоставлять позитивному нор­мативное — значит рассуждать нелогично, создавать путаницу, выходом из которой может быть только критика, а не что иное. Нормативное можно противопоставить ненормативному, но никак не позитивному.

(2)    Есть/должно быть. Трудно придумать более сомнительный
в научном отношении термин, чем есть. В грамматике это слово
признается логической связкой, только и всего. «Роза — красная».
Тире — заменитель слова «есть» (английского is, немецкого ist
и т.д.). Естьность можно понимать как существование. Но и этот
ход неудачен в свете изысканий философов-аналитиков, в част­
ности Б. Рассела и Г. Фреге, показавших, что существование не
относится к признакам предметов. Правильное в научном отноше­
нии предложение гласит: S есть Р, но не S есть или Р есть. Можно
попытаться интерпретировать есть как настоящее, но тогда его
придется соотнести не с должным, а с прошлым и будущим. Таким
образом, оппозиция есть/должно быть также является результатом
поспешных суждений.

(3)    Факты/ценности. И на этот раз нет антиномии. Факты могут
иметь ценностный характер. Ценности фактуальны, об этом сви­
детельствуют, в частности, все общественные науки.

(4)    Объективный/субъективный. Объективный, т.е. Не зависящий
от людей. Но любая наука является творением людей, и в этом
смысле она субъективна. Под субъективным часто понимается
произвольное, не выдерживающее научной критики. Но в таком
случае предикат субъективный относится, например, к физикам
отнюдь не меньше, чем к экономистам.

(5)    Описательный/предписывающий. В отличие от оппозиций
(1)—(4) эта представляется, на первый взгляд, непротиворечивой.
Присмотримся к оппозиции (5) более внимательно. Описание ка­
кой-либо экономической ситуации недоступно не сведущему в на­
уке человеку. Экономист не описывает поступки людей, а интер­
претирует их на основе теоретических представлений, которые ему
известны. В содержательном отношении описание не является чем-
то изначальным, оно следует за интерпретацией (объяснением).
Научное объяснение выявляет спектр возможностей (альтернатив),

_0

Наличие которого позволяет осуществить предписание, т.е. Выдать хорошо обоснованную рекомендацию. Строго говоря, предписание следует не за описанием, а за выделением спектра альтернатив. Если на мгновение в угоду адептам существующей номенклатуры слов обозначить «выделение спектра альтернатив» одним словом «описание», то выясняется, что нет антонимии между описанием и предписанием. Утверждать противоположное — демонстрировать полнейшую неосведомленность относительно теории принятия решений. В экономической литературе широко распространено мнение, что ученый может без всякого ущерба для своей позиции дистанцироваться от принятия решения. Выделив альтернативы экономического поведения, он, не желая быть этически ангажиро­ванным, останавливается и отказывается от рекомендаций. Но вряд ли удастся назвать хотя бы одного экономиста, который смог дей­ствительно удержаться от рекомендаций. Неужели те выдающиеся экономисты, которые выдавали вполне конкретные практические рекомендации, а для перечисления их понадобилась бы не одна страница, грубо нарушали суверенитет экономической науки? По нашему мнению, при всем их желании они не могли не давать ре­комендаций. Устанавливая вес различных альтернатив, экономист невольно сопоставляет их. Он в принципе не может занять устой­чивую позицию постороннего. Даже если экономист вопреки прин­ципу ответственности занял бы исключительно индифферентную позицию, все равно, думается, ему не удалось бы удержаться в этом состоянии. Неминуемо срабатывал бы механизм спонтанного на­рушения мнимого равновесия всех возможных альтернатив. Там, где есть альтернативы, неизбежно выясняется, что они не равно­значны. Не будет лишним вспомнить в этом месте и о теории рече­вых актов Дж. Остина и Дж. Серла, показавших, что любой речевой акт обладает не только сугубо описательной, но и иллокутивной (в конечном счете ценностной. — В.К.) силой [139, с. 189—192]. Ил­локуция чаще всего выступает как совет, рекомендация, более или менее решительное указание. Ученый не может принять решение за бизнесмена или правительственного человека. Поэтому он вы­нужден ограничиться иллокутивным актом. Тот же, кто по своему социальному статусу обязан добиться определенного результата, совершает перлокутивный акт. Но если ученого-экономиста не до­пускают до принятия решения, то это не означает, что перлокутив-ные акты не входят в область его компетенции. Надо полагать, эко­номическая наука полностью выродилась бы, если бы она считала перлокутивные акты, т.е. Экономические поступки людей, не своей

57

Собственной сферой действия, а областью какой-то неэкономичес­кой дисциплины. Как видим, и оппозиция описательный/предпи­сывающий не выдерживает критики.

(6)    Наука/искусство. Снова речь идет о мнимой оппозиции.
И это несмотря на мнение, распространенное чрезвычайно широ­
ко, в том числе среди ученых и философов. Оппозицией науке яв­
ляется ненаука, но никак не мир искусства, смысл которого нам
известен благодаря науке (искусствоведению) и философии (эс­
тетике).

(7)    Истинный/ложный против хороший/плохой. И эта постулиру­
емая антонимия не является действительной. В параграфе 1.11 в
деталях объяснено, что критерий истинности является регулятивом
не только естествознания, но и обществознания, в том числе эко­
номической науки. Прагматическая истина, характерная для эко­
номики, и семантическая истина, обязательная в мире естествоз­
нания, — это не одно и то же. Но отсюда никак не следует, что
прагматическая истина должна быть сопряжена не с функциями
истинный/ложный, а с оценками хороший/плохой. Оппозиция (7)
является результатом недопонимания сути прагматических наук.
Противники прагматической концепции истины часто критикуют
У. Джеймса, который позволил себе, например, такое сомнитель­
ное утверждение: «Мысль "истинна" постольку, поскольку вера в
нее выгодна для нашей жизни» [53, с. 352]. Но следует заметить: из
двух основателей прагматизма — Пирса и Джеймса — лишь первый
был настоящим философом науки. Критика околонаучных раз­
мышлений Джеймса ни в коей мере не ставит под сомнение акту­
альность прагматической концепции истины. Ее разработка оста­
ется актуальной задачей современной философии науки, в том
числе философии экономической теории.

Итак, «гильотина Юма» не столь опасна, как это обычно счита­ется. Она должна быть отнесена к риторике, которая никак не мо­жет справиться с проблемой специфики любой прагматической, в том числе экономической, науки. Тезис о том, что наука руко­водствуется исключительно есть-предложениями, невозможно оправдать. Юм полагал, что этик, руководствуясь должен-предло-жениями, обязан их вывести из есть-предложений. В действитель­ности же обществоведы рассматривают ценностные предложения как основу гуманитарных наук, поэтому нет необходимости в их выведении. Что касается есть-предложений, то они используются экономистами тогда, когда они описывают результаты своих на­блюдений и измерений.

_2

Анализ «гильотины Юма» вынудил нас пройти дорогами недо­статочно отрефлектированных, только на первый взгляд действи­тельных, а на самом деле мнимых оппозиций. Тому, кто в своем стремлении выразить differentia specifica экономической науки, склонен к языку оппозиций, можно посоветовать не блуждать в потемках есть- и должен-предложений, а вполне сознательно про­вести сопоставительный анализ различных типов наук и сравнить, например, прагматическую теорию с семантической. Для прагма­тической науки характерны особые понятия (ценности, а не де­скрипции), особая концепция истины (прагматическая, а не се­мантическая), особый метод (прагматический, а не семантиче­ский). Метод экономической науки является прагматическим. Это означает, что в экономической науке понятия являются ценностя­ми, используется концепция прагматической истины, а следова­тельно, и критерий эффективности; выводы же теории непремен­но становятся рекомендациями, придающими смысл всем поступ­кам экономических агентов. Субъектами экономической теории выступают не только ученые, но и практики тоже. Экономическая теория является прагматической, а не позитивной или норматив­ной.

Метод экономической науки — не зиждущийся на индуктивиз-ме дедуктивизм Милля, не восхождение от абстрактного к кон­кретному Маркса, не фальсификационизм Фридмена и Блауга, не эклектизм Хаусмана. Все перечисленные экономисты не выража­ют в должной степени своеобразие различных типов наук, в том числе экономической науки. Они исходят из некоторых положе­ний философии науки, а затем пытаются их специфицировать при­менительно к экономической теории. Но до четкого выделения своеобразия прагматических наук они так и не доходят. Автор не­однократно убеждался в том, что в экономической литературе ши­роко используется следующий достойный критики тип аргумента­ции. Во-первых, что-то сообщается от имени философии науки. Во-вторых, не осознается должным образом, что при этом, по сути, высказываются положения из философии физики (мы имеем в виду пресловутые тезисы о есть-предложениях, о позитивных на­уках и т.п.). В-третьих, ставится под сомнение проблемный харак­тер концептов экономической науки. В-четвертых, ее насильно переводят в стан так называемых описательных наук. В-пятых, в методологическом отношении экономическую науку отождест­вляют с физикой. Перечисленные выше пять пунктов — это идео­логия дескриптивизма, в том числе физикализма, в действии. Ясно,

53

Что она вызвана к жизни не успехами физики, а недопониманием сути экономической науки.

Что касается термина «нормативная наука», то он, пожалуй, также неудачен. Экономическая наука может быть названа аксио­логической, ибо она оперирует ценностями. Из признания этого факта никак не следует, что необходимо ставить во главу угла нор­мы, некоторые установления. Показательно в связи с этим поло­жение в области юридической науки. Нормативно право как свод установленных законов, но не правоведение, учитывающее самые различные возможности, связанные с миром юридических ценнос­тей. В интересах тех или иных агентов, например государственных органов, экономическая наука может отважиться на постулирова­ние некоторых экономических норм. Но сама экономическая на­ука к ним не сводится.

Охарактеризованный выше прагматический метод характерен для всех аксиологических наук, в том числе политологии, юрис­пруденции, технических дисциплин. Вполне правомерно требо­вать, чтобы применительно к экономической науке прагматичес­кий подход был дополнительно конкретизирован. Это несложно сделать, для этого достаточно, по крайней мере для начала, отме­тить, что в отличие от своих гуманитарных соседей только эконо­мическая наука занимается динамикой производства, цен, объема продаж, прибылей, инвестиций и т.п.

В заключение данного параграфа во избежание возможных не­доразумений сделаем два замечания. Во-первых, отметим общеци-вилизационный характер статуса прагматической науки. Было бы неверно утверждать, что прагматические науки обязаны своим происхождением исключительно американскому прагматизму как культурному феномену. К научной прагматике привел интерес к практическим проблемам. Она была достигнута благодаря усилиям не только американских прагматистов, но и английских утилита­ристов, немецких трансценденталистов (кантианцев), русских марксистов. В течение ХХ в. Прагматические науки стали достоя­нием всего цивилизованного человечества, а не только отдельных избранных наций.

Во-вторых, еще раз отметим, что нет абсолютно никаких осно­ваний ставить под сомнение научный статус прагматических наук. Их статус безупречен не менее чем статус, например, математики и физики. Методологи экономической теории часто рассуждают так, как будто им изначально известны очевидные критерии под­линной научности (позитивность, описательность и т.д.). Но тако-

54

Го рода критериев не существует. Подлинная задача методологи­ческого анализа требует осознания специфики экономической науки, а не навязывания ей чуждых ее существу принципов.

1.13. Экономическая наука и этика

Вопрос о соотношении экономики и этики остается откры­тым [78, 136]. Лишь в одном отношении нет, пожалуй, разногла­сий. Все согласны, что в той или иной форме единство экономики и этики должно быть реализовано. Но какова эта форма? Вот в чем камень преткновения. Среди тех, кто настаивает на единстве эко­номики и этики, господствует убеждение, что они представляют собой разнородные системы, тем не менее достойные объедине­ния. Этика признается экзогенной, внешней по отношению к эко­номике. Порой этику в ее причастности к экономике уподобляют религии. Обе, дескать, не содержатся в экономике, но достойны быть включенными в нее. Как, мол, иначе противостоять корруп­ции, бюрократизму, обману, мошенничеству и другим язвам эко­номической деятельности людей. «Опираясь на современные зна­ния и исследования, — отмечает Г. Коррационари, — можно ут­верждать, что теория обратной связи между этическими ценностями и экономическим развитием наиболее соответствует истине» [78, с. 20].

На наш взгляд, концепция сугубо экзогенного соотношения экономической науки и этики во многом неудовлетворительна. Она не учитывает должным образом статус этики. А между тем от него многое зависит. В зависимости от определения статуса этики решается вопрос о ее соотношении с экономической наукой. Итак, для начала необходимо определиться со статусом этики. В связи с этим целесообразно совершить экскурс в область истории развития этического знания.

Этика — философская дисциплина, и это, пожалуй, бесспорно. Но для современного знания характерно, что философия в целом, а следовательно и любая ее часть, является проблематизацией тех или иных наук. Этот вывод относится к этике отнюдь не меньше, чем, например, к философии физики. Следовательно, этики нет без гуманитарных наук. Ради краткости изложения абстрагируем­ся от технических, экологических, медицинских наук, также суще­ственным образом непосредственно причастных к статусу этики. В соответствии со сказанным выше этика является составной час-

55

Тью философии гуманитарных наук. Экономическая этика — это органическая часть философии науки.

К сожалению, научный базис этики очень многими недопони­мается, в том числе абсолютным большинством профессиональных этиков, как правило выступающих от имени не науки, а исключи­тельно философии. Начиная с Аристотеля и вплоть до виднейших современных этиков господствует традиция, согласно которой эти­ка рассматривается как конкретная наука, якобы имеющая дело с особыми моральными явлениями. В действительности же такого рода явления отнюдь не рядоположены экономическим, полити­ческим и другим общественным отношениям, а характерны имен­но для них. Приходится констатировать, что органическая связь науки и этики нарушается. В итоге вместо союза науки и этики приходится наблюдать их отчуждение. Конечно, осуществить под­линный союз науки (в нашем случае экономики) и этики нелегко уже постольку, поскольку от исследователя требуется двойная ком­петенция. Но это не повод для того, чтобы приветствовать науку без этики и этику без науки. Наличие указанного выше разрыва приводит к односторонним оценкам союза науки и этики.

Значительная часть экономистов относится к этике совершен­но индифферентно. Традиционная этика, в которой они не обна­руживают ни малейших следов экономических концептов, вполне заслуженно не вызывает у них симпатии. Им не остается ничего другого, как сосредоточиться на экономической науке как таковой. В этой связи чаще всего реализуются следующие три позиции.

1.   Многие экономисты ограничиваются рассмотрением так на­
зываемой позитивной экономической науки. Этика им чужда.

2.   Другая значительная часть экономистов склонна ставить знак
равенства между нормативной экономической наукой, занима­
ющейся идеалами [72], и этикой.

3.   Наконец, есть и такие экономисты, которые сближают эко­
номическую этику с одной из экономических теорий, а именно с
теорией благосостояния. На наш взгляд, эта позиция в значитель­
ной степени характерна для М. Блауга [24, с. 205—207, 210—211].

В отличие от профессиональных экономистов философы, стар­тующие к экономике от традиционной этики, рассуждают в прин­ципиально иной манере. Для них этика экзогенна экономической теории, она должна подключаться к экономике извне. Показатель­на в этом отношении монография П. Козловски «Принципы эти­ческой экономии» [76]. Он стремится добиться успеха за счет при­соединения к этике потенциала философии Аристотеля, И. Канта,

_6

А также феноменолога М. Шелера. Предпринимаемые попытки оказываются неудачными, причем по достаточно банальной при­чине: и Аристотель, и Кант, и Шелер не были по-настоящему све­дущими ни в науке вообще, ни в экономической науке. На первый взгляд кажется, что исследователям, придерживающимся концеп­ции экзогенного соотношения этики и экономической науки, можно посоветовать обратиться к этическим теориям не давно ми­нувших веков, а к лучшим этическим системам, созданным в ХХ в., например к таким, как аналитическая этика Р. Хэара, этика малых групп М. Фуко, критико-рационалистическая этика франкфуртцев К.-О. Апеля и Ю. Хабермаса. Впрочем, этот совет вряд ли способен привести к решающему успеху. Причина все та же: экзогенная по отношению к экономической теории этика безразлична к ее кон­цептуальному потенциалу.

На наш взгляд, при оценке взаимоотношения экономической науки и этики необходимо исходить из следующих трех положений. Во-первых, экономическая этика принадлежит экономическому знанию, она эндогенна, а не экзогенна по отношению к нему. Во-вторых, экономическая этика находится в определенных соотно­шениях с политической, социологической, правовой этикой. Эти этики экзогенны по отношению к экономическому знанию. В-тре­тьих, все этические системы соотносятся с определенными кон­кретными науками. Так, психологическая этика должна основы­ваться на психологии, правовая этика — на правоведении, социо­логическая этика — на социологии. Пора осознать в полной мере, что научный базис едва ли не всех этических теорий выдающихся философов, например Аристотеля, Канта, Хэара, недостаточен.

Экономическая этика — это и не нормативная экономическая теория, и не экономика благосостояния, а знание, получаемое в процессе проблематизации экономической науки и группирующее­ся вокруг принципа экономической ответственности. Без всяких преувеличений можно констатировать, что современная экономи­ческая этика — это этика ответственности. Отход от нее неминуемо ведет к засилью формализма или, иначе говоря, к потере экономи­ческой наукой своей подлинности. В таком случае происходит рас­согласование целей экономических агентов, растет их враждеб­ность друг к другу со всеми вытекающими отсюда нежелательными последствиями. Нельзя забывать о том, что любая функция полез­ности строится в процессе принятия решений и последующих их корректировок. В этом деле решающее значение приобретает че­ловеческий фактор. Его всесторонний учет как раз и вынуждает к

57

Развитию этической составляющей экономического знания. Мак­симизация прибыли, сохранение естественного уровня безрабо­тицы, структурирование экономических рисков — все это позво­ляет достичь желаемых целей лишь в том случае, если экономиче­ское поведение реализуется не принудительно, а в связи с взаимной заинтересованностью людей.

На наш взгляд, экономическая этика находится в стадии ста­новления. Она приобретет относительную самостоятельность лишь после того, как проблематизации прагматически понятой эконо­мической науки примут систематический, а не спорадический, как в наши дни, характер. Читателю, который сомневается в действен­ности экономической этики, мы предлагаем обратиться к урокам развития современного менеджмента, особенно концепции все­стороннего управления качеством (Total Quality Management) [8]. В менеджменте этическая составляющая настолько очевидна, что она буквально бросается в глаза. Мы полагаем, что экономическая теория в конечном счете будет вынуждена обратиться к этике в не меньшей степени, чем менеджмент.

Итак, экономическая этика всецело относится к экономичес­кому знанию, где-то в другом месте ее невозможно обнаружить, и следовательно, не нужно к этому стремиться. Но не только эко­номикой жив человек; а раз так, то выясняется необходимость обе­спечения взаимосвязи экономической этики с другими актуаль­ными неэкономическими дисциплинами, как-то: политическая этика, правовая этика, техническая этика, экологическая этика. Указанную связь можно объяснить, руководствуясь феноменом так называемого ценностного вменения. Экономические, политиче­ские, экологические, технические ценности могут быть и часто являются знаком друг друга. Суть обсуждаемой ситуации состоит в том, что в конечном счете полнота человеческой жизни кульми­нирует в максимально эффективной реализации междисциплинар­ных этических связей. Отметим специально, что все подлинно этическое появляется не иначе как в результате проблематизации определенных наук. Подлинная этика не небожительница, а фи­лософская составляющая рафинированного знания, призванная дать человеческому бытию максимальную полноту и эффектив­ность. Что же касается так называемой этики вообще, то она пред­ставляет собой набор явно недостаточно прорефлектированных предписаний, концептуальный потенциал которых либо является ничтожным, либо трудно извлекаем из-под толщи эрзац-ценнос­тей. Избегая малопродуктивных этических блужданий, целесооб-

58

Разно сразу же обращаться к потенциалу единства науки и фило­софии.

1.14. О Предмете экономики и философии экономики

В начале главы мы не стали задерживаться на определении экономической науки по причине недостатка концептуальных средств. Теперь они есть, а потому можно высказать ряд суждений по поводу определения экономической науки или же, как часто выражаются, ее предмета. При определении предмета экономики действенен очень простой рецепт: возьмите лучшее руководство по той или иной экономической науке, откройте оглавление и, выбрав из него избранные места, представьте их как искомый предмет. Недостаток этого рецепта состоит в его концептуальной невыразительности. Он создает неверное представление, что ка­ким-то неведомым образом, еще до развертывания потенциала экономической науки известно, с чем именно суждено иметь дело экономисту, причем безотносительно к его концептам. Но без них нет экономической науки как таковой. Крайне существенно для обсуждаемой темы, что экономическая наука начинается с эконо­мических ценностей, а значит, и с прагматической истины, и с прагматического метода. Экономическая наука — это система эко­номических ценностей, придающая смысл поступкам людей. Речь идет, конечно же, не обо всех поступках людей, а лишь о тех из них, которые подвластны экономической науке. Смысл так назы­ваемых политических поступков людей заключен не в экономике, а в политологии. В приведенном выше определении экономиче­ской науки при желании слова после запятой — «придающие смысл поступкам людей» — можно опустить. Если речь идет о цен­ностях, то значит, и о поступках людей. Вне поступков людей цен­ностей нет. Разумеется, определение экономической науки может быть более или менее пространным. Актуально, в частности, и та­кое определение экономической науки: это наука, концептуальное содержание которой составляют экономические ценности, кон­цепция прагматической истины, прагматический метод и прин­ципы эффективности и ответственности. Кажется, по поводу не­обходимости придания определению экономической науки отчет­ливого концептуально-теоретического содержания сказано достаточно.

Отметим еще, что специфике экономической науки часто при­даются несвойственные ей черты. Это характерно, например, для

59

Сторонников так называемого экономического империализма и методологического индивидуализма. «Я пришел к убеждению, — подчеркивает Г. Беккер, — что экономический подход является всеобъемлющим, он применим ко всякому человеческому поведе­нию…». «Главный смысл моих рассуждений заключается в том, что человеческое поведение не следует разбивать на какие-то отдель­ные отсеки, в одном из которых оно носит максимизирующий ха­рактер, в другом — нет, в одном мотивируется стабильными пред­почтениями, в другом неустойчивыми, в одном приводит к накоп­лению оптимального объема информации, в другом не приводит» [21, с. 29, 38]. Р. Хейлбронер резко возражает «империалистам» от экономики: «Нет никакой универсальной науки об обществе» [191, с. 54]. Он считает вполне возможным и даже желательным разжа­лование экономической теории в качестве первой дамы обще­ственных наук в валеты [191, с. 42]. В отличие от «экономического империализма» методологический индивидуализм, весьма харак­терный для многих представителей австрийской школы, например Ф. Хайека, придает всему экономическому статус единичного, ин­дивидуального, неповторимого.

«Экономический империализм» и методологический индиви­дуализм — это две крайности в понимании метода экономической науки. Г. Беккер, заметив, что прагматический метод характерен не только для экономической науки, превращает его в гуманитар­ный абсолют. Для этого нет никаких оснований. Прагматический метод в экономике и, например, в политологии — это в ценност­ном отношении принципиально разные вещи.

Что касается методологического индивидуализма, то он не в ладах с концептуальным статусом ценностей. Его сторонники ви­дят в них исключительно индивидуальное, а общее просто-напрос­то игнорируется. В мире ценностей общее и индивидуальное не­возможно отделить друг от друга. К тому же приходится учитывать, что в полном соответствии с данными синергетики в действиях экономических агентов наблюдаются так называемые образцовые (аттракторные) линии поведения. Следовательно, реальность эко­номических явлений такова, что в них индивидуальное в принципе не может приобрести самодовлеющего значения.

Определение предмета экономики позволяет перейти к дефи­ниции предмета философии экономики. Самое лаконичное его определение гласит: предметом философии экономики является экономическая наука. Недостаточность этого определения состо­ит в отсутствии в нем должной заостренности, той самой, которая

60

Придает философии любой дисциплины жизненность, актуаль­ность. С учетом сказанного и учитывая многовековые наработки в области философии науки, мы предпочитаем такое определение предмета философии экономики. Предметом философии эконо­мики является критика, проблематизация и тематизация экономи­ческой науки. Критика нынешнего состояния экономики нацеле­на на выяснение ее подлинных достижений и избавление от про­тиворечий и изъянов. Проблематизация обнаруживает «болевые точки» и намечает пути их преодоления. Тематизация заостряет внимание на новых путях познавательного поиска.

Глава 2

Революции в развитии экономической ТЕОРИИ

2.1.  Первая революция: классическая экономическая ТЕОРИЯ

Выше неоднократно отмечалось, что постижение смысла экономических явлений осуществляется не в одной теории, а в научно-теоретическом ряде. Пора определиться с его статусом. Это позволит придать дальнейшим рассуждениям большую основа­тельность и строгость. Разумеется, при построении научно-теоре­тического ряда должна быть учтена история экономических уче­ний. Научно-теоретический ряд — это концептуальное постижение истории экономического знания. Исторический дискурс стал для современной экономической теории обязательным ее компонен­том, причем в силу целого ряда факторов [106]. В контексте фило­софского анализа особенно актуально, что абсолютное большин­ство экономистов-теоретиков в своих трудах считают обязатель­ным рассмотрение эстафеты экономических учений. В этом факте нельзя не видеть признак определенной методологической зрелос­ти современной экономической науки. Отрадно отметить, что в распоряжении отечественного читателя имеются первоклассные руководства по истории экономических теорий [ 25, 61, 62, 129, 142, 166].

Обращаясь к истории экономических учений, необходимо оп­ределиться относительно направленности дальнейшего анализа. В первую очередь следует обратить внимание на метаморфозы те­орий, стадии научных революций, логику роста экономического знания и его связь с философией. Среди многих метаморфоз эко­номического знания выделим прежде всего те, которые явно пре­тендуют на статус научных революций. Это повороты, связанные с успехами трудовой теории стоимости, маржинализма, кейнсиан-ства и вероятностной экономической теории.

Становление экономической научной теории вполне правомер­но связывается прежде всего с именем Адама Смита. Опираясь на понятие стоимости, он сумел придать всему комплексу экономи­ческих вопросов концептуальное единство [13, с. 186]. Этого един­ства не было у всех его предшественников, в том числе у меркан­тилистов и физиократов. Позиция Смита относительно природы

62

Стоимости не во всем была последовательной, но это обстоятель­ство не меняет сам факт концептуальной проницательности шот­ландского мыслителя. В нашу задачу не входит анализ всей систе­мы экономических понятий Смита, в частности соотношения доходов, заработной платы, прибыли и ренты. Важно выделить основное достижение Смита — выявление концептуального стерж­ня экономической науки. Благодаря этому успеху Смит перешел рубеж, который разделяет наукообразную экономическую теорию от подлинно научной.

Смит был не только выдающимся экономистом, но и филосо­фом. Впрочем, было бы преувеличением считать, что его экономи­ческий успех обеспечили исключительно его философские воззре­ния. В философии Смит был довольно типичным представителем английского Просвещения. Его учителями в области этики были Ф. Хатчесон и А. Фергюсон. Характернейшая особенность мысли­телей Просвещения состояла в их приверженности к метапрефе-ренции естественного института (правила, порядка). Все должно быть естественным — и чувство, и социальное устройство. Смит утверждал, что людей связывают естественное чувство симпатии, способность разделять чувства друг друга. Наиболее полно чувство симпатии может проявиться не в любом, а прежде всего в естест­венном социальном устройстве, исключающем влияние государ­ства (принцип laissez-faire). Чувство симпатии, а вместе с ним и эстетический интерес конституируют «невидимую руку» — иначе говоря, могучую естественную силу, которая направляет всех по пути рыночного процветания. Смит проявил себя в качестве этика на полтора десятка лет раньше, чем в качестве экономиста. Но в системе его заключительных воззрений этика не предшествует, а ско­рее идет вслед за экономической теорией. Как выяснил Смит, по­ведение участников экономического процесса регулируется сис­темой цен. Следовательно, в конечном счете именно эта система является ключом к пониманию homo moralis.

Следует отметить, что в плане приверженности к метапрефе-ренции «естественный порядок» Смит имел влиятельного пред­шественника в лице французского физиократа Франсуа Кенэ, представившего ordre naturel в знаменитых экономических табли­цах (1758). Однако по концептуальной рафинированности теория Кенэ существенно уступала теории Смита.

Мнение, согласно которому «если и можно говорить об обосно­вании «невидимой руки» рынка, то оно было скорее теологическим. Идея о том, что «невидимая рука» была органичной частью рели-

6_

Гиозного мировоззрения Смита» [62, с. 48], нам представляется спорной. В отличие от средневековых мыслителей просветители исходили не из божественной идеи, а из сил разума. Соотечествен­ник Смита Дж. Толанд — автор книги «Христианство без тайн», а И. Кант написал книгу «Религия в пределах разума». Просвети­тели желали сделать естественной не только физику и экономичес­кую теорию, но и теологию. Все в их представлениях становилось естественным постольку, поскольку в век механистического ми­ровоззрения им были неведомы ценности как концепты. Эконо­мические явления считались столь же естественными, как и меха­нические процессы. Для своего времени Смит был неплохим фи­лософом, но даже он оказался не в состоянии дополнить созданную им экономическую теорию ее философией. В XVIII в. Философия экономической теории в качестве отдельной дисциплины отсут­ствовала. Высказывается мнение, что Смит выработал абстракцию «экономического человека» за счет идеализации экономической действительности, что позволило изучать явления в чистом, а не в искаженном виде. Но понятие стоимости санкционирует объясне­ние реальных экономических явлений самих по себе, без каких-либо их идеализаций. Именно это, на наш взгляд, и понял Смит. Идеализация представляет собой один из приемов познания, да­леко не всегда уместный в научном анализе. Идеализация не по­зволяет обосновать понятие стоимости. Подробнее об идеализаци-ях см. Параграф 4.5.

2.2.  Вторая революция: маржинализм

В любом современном руководстве по истории экономиче­ских учений непременно отмечается маржиналистская (от фр. Mar­ginal — предельный) революция, начало которой принято датиро­вать 1871 г. У ее истоков стояли У.С. Джевонс, К. Менгер, Л. Валь-рас, а также А. Маршалл. Маржиналистская революция знаменует собой ту гряду, которая разделяет классическую и неоклассическую экономические теории. Соотношение этих двух теорий свидетель­ствует не за, а против тезиса Дюгема — Куайна: классику невоз­можно подправить таким образом, чтобы она включала в себя не­оклассику.

Каковы решающие методологические новации маржиналистов? По мнению В.С. Автономова, это методологический индивидуа­лизм (общественные явления объясняются поведением отдельных индивидов), статический (а не динамический) и равновесный под-

6_

Ходы, экономическая рациональность (признание оптимального устройства мира), предельный анализ, математизация [62, с. 178— 179]. В основном, соглашаясь с этим кратким методологическим резюме, обратимся к главному интересу нашего анализа: где и ка­ким образом маржиналисты обеспечили концептуальную револю­цию?

Очень часто утверждается, что решающая новация неокласси­ков состояла в замене трудовой теории стоимости концепцией субъективной ценности товара. Но А. Маршалл сочетал обе теории, и, как будет показано в дальнейшем, он не был эклектиком. Пожа­луй, кратчайший путь к пониманию концептуальных новаций нео­классиков обеспечивает акцент на том, что принято называть пре­дельным анализом. При этом мы бы хотели предостеречь от весьма распространенной ошибки, согласно которой предельный ана­лиз — это прежде всего или всего лишь математика, так называ­емый математический анализ. Решающий момент состоит не в математике как таковой, а в том, каким образом благодаря ей уда­ется пробиться к самой сердцевине концептуальности. Наука пре­вратилась бы в очень легкое занятие, если бы к ее заветным недрам вела асфальтовая дорога.

Так называемые дифференциальные формы (dx, dy и т.п.) Могут быть сколько-угодно малыми, а это означает, что они в известной степени неподвластны прямому эксперименту. Но доступное ему очень часто концептуально познается не иначе как благодаря ма­тематическому анализу. Довольно банальная мысль состоит в том, что экспериментальные данные не позволяют вывести новые кон­цепции, а всего лишь облегчают их конституирование. В этой свя­зи очевидно, что рассуждения с позиций здравого смысла о графи­ках желаний потребителей ни в коей мере не объясняют сам статус экономической теории, ибо им всегда недостает концептуальнос­ти.

«Основную проблему экономики, — был уверен Джевонс, — можно свести к строгой математической форме, и лишь отсутствие точных данных для определения ее законов или функций методом индукции никогда не позволит ей стать точной наукой» [52, с. 67]. Как истинный англичанин Джевонс не мог не испытывать тоски по методу индукции, но она оставляет в полном неведении отно­сительно того, каким же образом достигается в экономической теории строгая математическая форма. «Такие сложные законы, как законы экономики, невозможно точно проследить в каждом частном случае. Их действие можно обнаружить только для сово-

6_

Купностей и методом средних. Мы должны мыслить в соответствии с формулировками этих законов в их теоретическом совершенстве и сложности; на практике же мы должны удовлетвориться приблизи­тельными и эмпирическими законами» [51, с. 75]. Джевонс полагал, что в агрегированном результате «разнонаправленные случайные и вносящие искажения воздействия нейтрализуют друг друга» [Цит. По: 129, с. 277]. Ему очень хотелось в соответствии с макси­мой индуктивизма объяснить «теоретическое совершенство» зако­нов. На наш взгляд, его рассуждения выиграли бы в доказательной силе, если бы он свои выводы иллюстрировал фактом возможности математического моделирования. «Теоретическое совершенство» законов экономической науки нельзя вывести, его нужно взять за аксиоматическую основу.

Приверженность Джевонса к «методу средних» показывает, что не следует зачислять его в безоговорочные сторонники методоло­гического индивидуализма. Вопреки установкам последнего он полагал, что есть такие «вопросы, на которые нельзя дать ответ при рассмотрении отдельных случаев» [Там же]. Налицо явный мето­дологический холизм, который характерен также для Л. Вальраса.

Причинно-следственные связи интересовали Вальраса значи­тельно меньше, чем функциональные зависимости, а последние он соотносил с состоянием общего равновесия системы. В итоге цена оказывается равновесной, т.е. Системной, характеристикой. Вальрас допускал корректировку цен, совершаемых до осуществле­ния сделок. Эта корректировка контрактов выступает как нащу­пывание (фр. Tâtonnement) равновесных цен, и именно они оказы­ваются подлинными ценами. На наш взгляд, Вальраса следует отнести скорее к сторонникам методологического холизма, чем индивидуализма.

Что касается концепции общего равновесия, то, по нашему мнению, она относится к разряду не статических, а синхроничес­ких теорий. Вальраса интересовала гармония во времени, описы­ваемая совокупностью уравнений, а не диахрония (смена качест­венно разнородных состояний). Согласно теории Вальраса будущее таково же, как настоящее.

Философскую позицию Вальраса очень выразительно представ­ляет следующий пассаж: «Математический метод не является экс­периментальным; это рациональный метод,.. Чистая экономическая наука должна абстрагироваться и определить идеально типические концепции в тех терминах, которые она использует для своих по­строений. Возвращение к реальности не должно происходить до

66

Тех пор, пока сама научная система не будет полностью завершена, и только после этого она сможет быть обращена на практические нужды» [Цит. По: 129, с. 290]. Вальрас явно выступал как правовер­ный сторонник французского рационализма, истоки которого вос­ходят к Р. Декарту; в отличие от англичанина Джевонса его не му­чает индуктивистская тоска. С высот сегодняшнего дня нетрудно подметить слабые места в аргументации Вальраса.

Справедливо подчеркивая неэкспериментальный характер ма­тематики, Вальрас напрасно считал экономический метод матема­тическим. В экономической теории сказывается действенность математического моделирования. Экономическая теория связана с математической теорией, но она не является ею.

Не прав Вальрас также в том, что чистые экономические теории должны абстрагироваться от эмпирических реалий. Неразумно абстрагироваться от того, что постигается в концептуальном по­стижении. Проводимое им деление на чистую и прикладную эко­номические теории также сомнительно. Выражение «прикладная наука» часто приводится некритически. Говорят о прикладной ма­тематике, например о математической физике. Но физика есть физика, а не математика, какими бы предикатами ее ни награжда­ли. Физику и математику связывает операция математического моделирования. Именно это обстоятельство выражается неологиз­мом «математическая физика».

Что касается суждений Вальраса об идеально типических концеп­циях, то и их нельзя назвать ясными. Любая наука оперирует кон­цептами, природа которых в высшей степени необычна и содер­жательна. Ссылка на то, что концепты, а вслед за ними и теории являются идеально-типическими, чрезвычайно запутывает суть дела. Сторонники представлений об идеальных типах, а самым видным их философом являлся не Вальрас, а М. Вебер, сначала, как они выражаются, уходят от реальности, а лишь затем возвра­щаются к ней. Но, как уже отмечалось, идеализация — это всего лишь методический прием, а не сущностный акт, объясняющий конструирование концепций. Все рассуждения об идеальных ти­пах — это дань теории абстракций, которая в научном отношении явно недостаточна. Концепты с самого начала придумываются та­кими, что представляют реальность. Подлинная задача науки со­стоит не в уходе от реальности и затем в возвращении к ней, а в ее концептуальном постижении.

Вальрас, называя математический метод рациональным, вслед за этим придавал рациональный характер всей экономической на-

6_

Уке. И с этим ходом мысли не следует соглашаться. Ни математика, ни экономическая теория не являются чисто рациональными, рас­судочными, отделенными от мира чувственности концепциями. Как отмечалось раньше, в ментальном отношении понятия соче­тают в себе мыслительное (а именно его часто считают рациональ­ным) и чувственное. Вклад Вальраса в экономическую теорию состоит прежде всего в ее обогащении оптимизационными мето­дами, благодаря которым определяются законы, т.е. Как раз и со­здается экономическая теория. Там, где в ходу предельные вели­чины и оптимизационные методы, концептуальность науки как бы обнажается и больше не является латентной, потаенной, она теперь находится на виду у всех.

Только теперь, после выделения нескольких контрапунктов маржиналистов мы считаем целесообразным обратиться к учению представителей австрийской школы (К. Менгера, Ф. Визера, Е. Бём-Баверка). Такой методический прием используется не слу­чайно, а с целью избежать рассуждений, которые прописываются по ведомству здравого смысла и считаются разом как наглядными, так и очевидными. Нас интересует не столько так называемая субъ­ективная теория полезности, сколько ее концептуальный смысл. По Менгеру, «ценность — это суждение, которое хозяйствующие люди имеют о значении находящихся в их распоряжении благ для поддержания их жизни и благосостояния, и поэтому вне их созна­ния она не существует» [2, с. 101]. «Ценность вещи, — вторил Мен­геру Бём-Баверк, — измеряется величиной предельной пользы этой вещи» [203, с. 79].

Программа Менгера, как он объяснял ее в предисловии к пер­вому изданию его главного труда «Основания учения о народном хозяйстве» (1871), состояла в сведении феноменов экономической жизни к простейшим наглядным элементам, в качестве которых выступают значения благ ввиду удовлетворения посредством их определенных потребностей. Проект Менгера, равно как и всех «австрийцев», — это с философской точки зрения программа так называемых эмпириокритиков, виднейшими представителями ко­торых считаются Р. Авенариус и Э. Мах (оба австрийцы). Но вряд ли Менгер следовал за своими выдающимися соотечественниками-философами. Дело в том, что его главная работа была опубликова­на раньше, чем труды Авенариуса и Маха. Тем не менее, в фило­софском отношении ранние представители австрийской школы, бесспорно, являются эмпириокритиками. Беду же эмпириокрити­цизма в философском отношении всегда видели в его недостаточ-

6_

Ной концептуальности [65, с. 214]. Памятуя об этом, обратимся к критическому анализу тех принципов, которые защищали основа­тели австрийской школы.

Исходное звено рассуждений Менгера выглядит чуть ли не са­моочевидным: материальные блага приносят людям пользу, ибо позволяют им удовлетворять свои потребности. Блага обладают значением для человека, а потому ценности субъективны, т.е. Яв­ляются феноменами его психики. Это рассуждение подозрительно густо насыщено так называемыми очевидностями, в западню ко­торых как раз и попадают исследователи, относящиеся к филосо­фии пренебрежительно. Старое философское правило гласит: оче­видности достойны сотрясения. В связи с этим целесообразно перейти на язык ценностей-концептов.

Утверждение, что люди удовлетворяют посредством материаль­ных благ свои потребности, лишено концептуальной формы, и в этом состоит его понятийная недостаточность. Представители ав­стрийской школы полагают, что можно, рассуждая о неконцепту­альных реалиях, плавно, без какого-либо скачка достигнуть такого фундаментального концепта экономической теории, как ценность. Потребности, их удовлетворение, материальные блага — это все непонятийное, а ценность — понятие. Налицо явная иллюзия по­следовательной выработки концепта «ценность». Чтобы преодолеть ее, необходимо существенно скорректировать логику представи­телей австрийской школы. Как это сделать — вот в чем вопрос. На наш взгляд, упомянутую выше коррекцию вполне возможно осу­ществить, в частности, следующим образом.

Человек — существо, реализующее свои ценности посредством материальных благ. В исходном своем качестве ценности являют­ся ментальными образованиями. Они вменяются товарам и услу­гам, равно как и языковым выражениям. В итоге ценностное со­держание пронизывает не только ментальность, но и язык, и мир товаров и услуг. Причем каждый из этих трех уровней экономиче­ского содержания человека в качестве ценностной реальности об­ладает относительной самостоятельностью. Иначе говоря, непра­вомерно считать ценности сугубо ментальными образованиями, неязыковыми и непредметными. Материальные блага или услуги не потому обладают пользой, что они удовлетворяют потребности, а потому, что они являются вполне самостоятельными ценностя­ми, которыми владеют, пользуются, распоряжаются. Так называ­емая полезность вещи — это ценность. Последнее выражение, представляющее собой парафраз определения Е. Бём-Баверка —

Ценность вещи есть ее предельная польза, наводит на нетривиаль­ную мысль: употребляя два различных термина, а именно «полез­ность» и «ценность», экономисты, как ни странно, говорят об од­ной, а не о двух реальностях. Но обозначение одной реалии двумя терминами — это логическая неряшливость. Избегая ее, придется отказаться либо от термина «полезность», либо от термина «цен­ность». Полный отказ от термина «ценность» плох тем, что кон­цептуальному строю экономической науки придается скрытый, латентный характер. В силу этого, по нашему мнению, в контексте неоклассической теории целесообразно отдать приоритет термину «полезность». Но полезность, об этом нельзя забывать, имеет цен­ностный характер. Это означает, что она является концептом. К со­жалению, представители австрийской школы недопонимали ин­ститут ценностей как концептов. Они очень часто используют сло­во «ценность», но не концепт «ценность». Чтобы понять значение товарного блага для человека, необходимо понятие ценности.

В предыдущем абзаце использовалось представление о вменении ценности. Речь идет о еще одной новации представителей ав­стрийской школы. Она состояла в том, что ценность благ более высокого порядка во всех случаях регулируется ожидаемой цен­ностью благ более низкого порядка, которые необходимы для удов­летворения потребностей людей. Фундаментальное значение при­дается базовым потребностям. Имеется в виду, что ценность непо­средственно потребляемых благ вменяется всем факторам производства, какими бы высокотехнологичными они ни были. Итак, реализуется следующая причинно-символическая связь (рис. 2.1).

 

 

Субъект	Полезность	Благо низшего	Вменение	Факторы
		Порядка		Производства

Рис. 2.1. Логика метода австрийской школы

Выше уже было отмечено, что полезность есть не что иное, как владение, пользование и распоряжение товарами. Но что же пред­ставляет собой так называемое вменение? Каков механизм вмене­ния? Как дать феномену вменения такое истолкование, которое не оставляло бы сомнений в его научности? На наш взгляд, вмене­ние — это исключительно семиотическая связь. Ее природу нельзя понять без семиотики. Суть дела состоит в том, что субъект (S) определяет нечто (C, т.е. Товары, услуги, факторы производства) знаком (символом) своих ценностей. Таким образом, на языке со-

_0

Временной науки вменение есть не что иное, как символическая связь S —→ C. Эту связь можно назвать семиотической, но лучше ее считать символической, памятуя о том, что в семиотике, науке о знаках, концепты понимаются именно как символы.

На рис. 2.2 указаны отношения двоякого рода: полезность и вменение. Но если речь идет исключительно о ценностном содер­жании экономической реальности, то целесообразно сделать ак­цент на операции символизации (рис. 2.2).

Субъекты

Символизация

----------- ►

Товары, услуги,

Факторы производства

Рис. 2.2. Символизация ценностей

Субъект символизирует свои жизненные ценности во всем, что включается в сферу его экономической деятельности. В эпистемо­логическом (познавательном) смысле символизация есть интер­претация (дословно: посредничество). В процессуально-предмет­ном смысле символическая связь выступает как владение, пользо­вание, распоряжение тем, без чего человек не в состоянии осуществлять свою экономическую жизнь. Недостаточная концеп­туальная проработанность воззрений представителей австрийской школы обусловила спорность целого ряда их утверждений.

Полагают, что ценность есть феномен исключительно сознания, в действительности же он присущ и языку, а также товарам, услу­гам, факторам производства. Важно понимать, что символическое бытие ценностей не есть их небытие. Именно поэтому мы вынуж­дены прописывать ценности не только по ведомству сознания.

Утверждается, что ценность — субъективный феномен, но и это суждение излишне категорично. Уже символизация выводит цен­ности за пределы субъекта, отдельной личности. К этому следует добавить, что в процессах развития всегда проявляется следующая закономерность: каждая его часть приобретает относительную са­мостоятельность. В свете этой закономерности ценность языка и мира товарно-денежных отношений имеет объективный характер.

Утверждается, что ценность относится к миру психических ре­алий. Сказано по крайней мере неточно. Психическое изучается психологией. Создается впечатление, что экономические ценнос­ти являются предметом изучения не экономической науки, а пси­хологии. Налицо явный психологизм. Избегая его, целесообразно интерпретировать экономические ценности как ментальные обра­зования. Концептуально-ментальное входит в состав любой науки,

_1

Хотя и не исчерпывает ее содержания. Ментальное как аспект (уро­вень) экономического мира изучается именно экономической на­укой. Разумеется, существует определенная междисциплинарная связь между экономической наукой и психологией, но она никак не сводится к их тождеству.

Маржиналистская революция нашла свое известное завершение у А. Маршалла. Особенно важное значение имели две идеи вели­кого экономиста: а) сочетание понимания стоимости как менталь­ной ценности и как издержек производства; б) вовлечение в анализ спектра разных по календарной длительности экономических пе­риодов (мельчайших, кратких, долгих и очень долгих) [113, т. 2, с. 12]. Двойная интерпретация Маршаллом природы стоимости, во-первых, со стороны спроса и, во-вторых, со стороны предложе­ния не является уступкой ни эклектизму, ни концептуальному строю экономической классики. Маршалл понимал лучше, чем его маржиналистские предшественники, что мир экономического не представляет собой монолит, всецело расположенный в мире мен-тальности. Он отчетливо выделял по крайней мере два уровня эко­номической реальности: ментальный и процессуально-предмет­ный. А вот языковой уровень экономической теории не привлек его внимания. Выделение Маршаллом спектра экономических пе­риодов позволило ему переместить акцент с вальрасовской стати­ки на динамику или, выражаясь точнее, с синхронизма на диахро-низм. Разумеется, экономическая динамика выступает у Маршал­ла в очень специфическом виде, а именно как эстафета равновесных периодов. Подробнее о философии А. Маршалла см. Параграф 4.3.

Итак, вторая революция в экономической науке — маржина-листский поворот — имела важнейшее значение в деле прояснения ее концептуального содержания. Суть этого поворота состояла в понимании экономических ценностей как предельных параметров, конституируемых в процессах оптимизации всех сторон экономи­ческих процессов.

2.3.  Третья революция: кейнсианство

После анализа маржиналистского поворота перейдем к рас­смотрению кейнсианской революции, которая, по утверждению М. Блауга, «действительно состоялась» [25, с. 628]. Суть занима­емой им методологической позиции Джон Мейнард Кейнс обоз­начил следующим образом: «Я назвал эту книгу "Общая теория

_2

Занятости, процента и денег” , акцентируя внимание на определе­нии "общая". Книга озаглавлена так, чтобы мои аргументы и вы­воды противопоставлять аргументам и выводам классической тео­рии, на которой я воспитывался и которая, как и 100 лет назад, господствует над практической и теоретической мыслью правящих и академических кругов нашего поколения. Я приведу доказатель­ства того, что постулаты классической теории применимы не к общему, а только к особому случаю, так как экономическая ситу­ация, которую она рассматривает, является лишь предельным слу­чаем возможных состояний равновесия. Более того, характерные черты этого особого случая не совпадают с чертами экономического общества, в котором мы живем, и поэтому их проповедование сби­вает с пути и ведет к роковым последствиям при попытке приме­нить теорию в практической жизни» [73, c. 224]. Фактически Кейнс подверг критике не классическую, а неоклассическую школу.

Громкая заявка Кейнса на создание им общей теории эконо­мической динамики привела к острейшей постановке вопроса о философских основаниях его концепции. Опровергается ли нео­классическая теория целиком или же только некоторые ее выводы, относящиеся, например, к пониманию проблем занятости, про­цента и денег? Сторонник воззрений И. Лакатоса мог бы перефор­мулировать наш вопрос следующим образом: разрушил ли Кейнс только «защитный» слой неоклассики или же и ее «твердое ядро»? Кейнс, пожалуй, не посягал на «твердое ядро» неоклассики, о чем свидетельствует его уважительное отношение к смыслу развитой до него теории. Он лишь указывал, что экономисты старой школы отклонились от правильного «хода мысли» [Там же, с. 231]. Кейнс не отрицал, что цены определяются предельными первичными из­держками. Иначе говоря, «твердое ядро» неоклассики, представ­ленное в методологическом плане достоинствами предельного анализа, оставалось в силе. Это в блистательной манере показал неоклассик Дж. Хикс в знаменитой статье «Мистер Кейнс и "клас­сики". Логика интерпретации» [195]. Использованный им нео­классический метод анализа не вызвал сколько-нибудь существен­ных возражений со стороны Кейнса.

Первоначально казалось, что Хиксу удалось непротиворечивым образом синтезировать неоклассику с кейнсианством. Но длитель­ная история так называемого хиксианского кейнсианства с его IS-LM (Investment—Saving—Liquidity—Money) моделью выявила дейmoney)­ствительный предмет спора. Им оказался вопрос о субординации агрегированных (макроэкономических) показателей. Разгорелся

73

Нескончаемый спор о числе переменных, которые должны быть учтены и, что особенно важно, об их субординационном весе. Если неоклассики в центр теории ставили концепцию цен, то кейнси-анцы — предположения (ожидания) как фактор, определяющий размеры производства и занятость. Вплоть до настоящего времени ни первым, ни вторым не удалось создать такую теорию, которая была бы признана представителями обоих лагерей. Это обстоятель­ство приводит к важным методологическим выводам.

Один из них состоит в том, что экономическая действитель­ность не поддается простому описанию. Эконометрика позволяет зафиксировать многие показатели, но не характер субординаци­онных связей между ними. В этой связи перед экономистами от­крываются широчайшие возможности для творчества, которое становится больше чем благим делом — необходимостью. Причем множащиеся неудачи экономистов по обнаружению единственной субординационной связи, придающей «твердость» всей структуре экономических ценностей, наводят на вывод, что ее поиски обре­чены на неудачу. Вполне возможно, что экономическая теория в принципе не способна учесть, каким образом люди будут менять свои предпочтения. В силу этого теория должна быть ситуативной. Поэтому оказываются несостоятельными претензии как Кейнса на создание общей теории, так и Хикса на изобретение «обобщен­ной общей теории» [195, с. 62].

Претензия Хикса является иронической реакцией на утвержде­ние Кейнса, что ему в отличие от неоклассиков удалось создать общую экономическую теорию. Хикс и Кейнс полемизировали по поводу единого экономического закона. Исходя из методологичес­ких интересов и стремясь выявить философские основания кейн-сианства, поставим вопрос по-другому: что нового привнес Кейнс в экономическую теорию, причем фундаментального, имеющего непреходящее значение? На наш взгляд, это особый концептуаль­ный смысл, имя которому «предположение» или, как стали выра­жаться позднее, «ожидание».

Кейнс был первым, кто понял, что все экономические ценнос­ти являются ожиданиями, которым он придал — и именно это было в новинку — если не полностью концептуальный, то, по крайней мере, квазиконцептуальный характер. И классики и нео­классики, рассуждая о предвидениях, культивировали вполне определенный дискурс. Для них ожидание было нечто, во-первых, вполне очевидное, во-вторых, вторичное. «Невидимая рука» Сми­та, материалистическое понимание истории Маркса, равновесные

74

Состояния Вальраса представляют собой концептуальные ходы, нивелирующие всю проблематику ожиданий, которым отказывают в динамической силе. В принципиально другой философской ма­нере рассуждал Кейнс. Для него ожидания имеют решающее зна­чение всегда и везде, в том числе и в равновесном состоянии.

Для маржиналистов экономические понятия были ментальны­ми образованиями, которым они затруднялись дать какое-либо запоминающееся название. Как нам представляется, экономиче­ские ценности интерпретируются неоклассиками в качестве пе­реживаний, может быть наслаждений, но никак не ожиданий. В модусе времени переживания воспринимаются ими как нечто, находящееся исключительно в настоящем, воспринимаемое здесь и сейчас. С философской точки зрения такой подход должен быть назван ортодоксально неопозитивистским. Неопозитивисты пер­вой волны, например М. Шлик и А. Айер, пытались существо на­уки свести именно к переживаниям, которые интерпретировались в качестве эмоций (утилитарист будет рассуждать о наслаждени­ях).

Все маржиналисты были утилитаристами, но не прагматистами. Последние ни в коем случае не рассматривают настоящее в отрыве от будущего, то и другое увязывается ими в неразрывную цепь. Именно так поступал Кейнс, порывавший в итоге с утилитариз­мом. Он рассуждал следующим образом. От затрат производителя до покупок его продукции проходит какое-то время. Следова­тельно, предприниматель «должен стараться составить как можно более точные предположения о будущем, которые позволили бы ему судить о том, сколько потребители согласятся заплатить, когда удастся, наконец (прямо или через посредников), по истечении известного, может быть, и долгого периода времени продать гото­вый товар. У предпринимателя нет другого выбора, кроме как ру­ководствоваться такими предположениями, если он вообще хочет заниматься производством, требующим времени» [73, с. 255]. При­дадим логике экономических рассуждений Кейнса философский смысл. По сути, он ставил вопрос о концептуальном постижении дления, временной протяженности экономических процессов. Ожидания — это, возможно, лишь частичные понятийные пости­жения бренности экономических процессов, но последняя, по крайней мере, вовлекается в концептуальный контекст. Вольно или невольно Кейнс реализовал прагматическую максиму, со­гласно которой понятие составляет единство со своими следстви­ями [145, с. 138].

75

Отметим специально, что ожидания Кейнса обладают в соста­ве экономической теории общенаучной значимостью. После него понимание экономических ценностей в качестве ожиданий стало познавательной нормой. В составе неоклассического направле­ния ожидания получили вполне определенную, а именно нео­классическую, интерпретацию. В результате появилась так назы­ваемая теория рациональных ожиданий Дж. Мута, Р. Лукаса, Л. Рэппинга. Они рассматривают концепты ожиданий в другом ключе, чем кейнсианцы. Но существенно, что оба лагеря придают ожиданиям статус экономических ценностей. Таким образом, новаторство Кейнса состояло не столько в том, что он привлек внимание экономистов к одной из недооцененных ими теме или проблеме, сколько в представлении экономических концептов в новом виде. В данном случае нет необходимости отвлекаться на анализ кейнсианских доктрин предпочтения ликвидности, роли государственных инвестиций и фискальной политики. Все эти доктрины, приобретающие смысл не иначе как посредством ис­пользования ценностей в ранге ожиданий, тем не менее, не зна­менуют собой самый фундаментальный уровень методологичес­кого анализа, в котором определяется сам статус экономических ценностей.

Заботясь о фундаментальном уровне теории Кейнса, следует, пожалуй, отметить его стремление увязать теоретические представ­ления с повседневным опытом [73, с. 228]. Критикуя неоклассиков, он не упускал случая указать на разрыв между их утверждениями и реальным опытом. Прагматическая максима вынуждает кейнси-анцев вполне сознательно и целенаправленно стараться не откло­няться ни на йоту от реальности. В неоклассике «разрыв» между теорией и практикой является обычным делом. Вспомним Валь-раса, рассуждавшего о чистой и прикладной теориях. Кейнсианцы стремятся не допустить отклонения теории от практики, отсюда проистекает их приверженность к экономическому представлению непосредственно потребительских и инвестиционных функций. В философском отношении эта приверженность указывает на нео­позитивистские корни методологии Кейнса. Он не мыслит эконо­мической теории вне принципа верификации, от имени которого настаивают на проверке фактическими данными любого теорети­ческого положения. Итак, в философском отношении Кейнс во многом выступал как неопозитивист, придерживающийся прагма­тической максимы. Его вклад в методологию экономической тео­рии определяется: а) истолкованием экономических ценностей в

_6

Качестве предположений (ожиданий); б) новой постановкой про­блемы субординации экономических ценностей.

Склонность кейнсианцев к неопозитивистскому принципу ве­рификации не уберегла их теорию от тяжелых критических ударов. Бедствия стагфляции и слампфляции, поразившие западные страны в 1960-х гг. Не удалось преодолеть за счет кейнсианских рецептов, связанных, в частности, с регулированием текущих ин­вестиций и норм процента по займам. В этой связи С. Вайнтрауб делает интересный вывод: «Отныне с "кейнсианской революцией" было покончено. Тем не менее, сама теория Кейнса смогла отде­латься сравнительно малыми потерями» [31, с. 92]. Пожалуй, Вайнт­рауб излишне категоричен. Если теория не была опровергнута пол­ностью, то и с «кейнсианской революцией» не было покончено. На наш взгляд, кейнсианство действительно заслуживает многих кри­тических стрел, ибо в области изучения субординационных связей оно порой занимало и занимает довольно бесхитростную позицию. По мнению Вайнтрауба, «вряд ли сам Кейнс виноват в том, что кейнсианцы так чудовищно неверно понимали его теорию, скорей всего, в этом повинны, так сказать, "второсортные" кейнсианцы, принявшие стандартную трактовку указанной теории» [Там же, с. 118]. Ирония развития кейнсианства состоит в том, что еще никому не удалось представить его в адекватном виде. Может быть, это свиде­тельствует о его недостаточной концептуальной зрелости? По край­ней мере одно очевидно: в экономический научно-теоретический ряд кейнсианство должно быть включено.

2.4.  Четвертая революция: теория ожидаемой Полезности и программно-игровой Подход

При всем своем новаторском содержании кейнсианская ре­волюция имела половинчатый характер. Поставив в центр анализа феномен ожидания, Кейнс не сумел придать своей теории концеп­туально-вероятностный статус. И это несмотря на то, что он яв­лялся автором «Трактата о вероятности» [235]. Но любое ожидание всегда имеет вероятностный характер. А это означает, что после новаций Кейнса возникла необходимость перевести экономичес­кую теорию на вероятностные рельсы. Сам Кейнс, рассуждая о будущем, в основном проецировал настоящее на будущее. «Такова обычная практика — брать существующую ситуацию и проециро­вать ее на будущее, внося поправки лишь в той мере, в какой у нас имеются определенные основания ожидать перемен» [73, с. 339].

П

Как это часто бывает в современной науке, помощь пришла со стороны математики. Для всех экономистов было очевидно, что субъект экономического процесса, руководствуясь своими пред­почтениями, выбирает наилучший для себя исход среди всех воз­можных. В этой связи приобретает важнейшее значение концепт математического ожидания:

Где вероятностиp_i соответствуют признакамx_i [23, с.11]. Приведен­ное выше равенство само по себе, разумеется, не обладает каким-либо экономическим весом. Но он появляется в случае установле­ния соответствия указанного равенства экономическим реалиям. Операция так называемого математического моделирования по­зволяет сформулировать концепт экономического ожидания:

Где E — экономическое ожидание; u(x_i) — полезности исходов x_i аp_i — их вероятности. Экономическое ожидание — это ожидаемая полезность. Руководствуясь ее наличием, экономический субъект осуществляет те или иные поступки, цель которых всегда можно представить как некоторую оптимизацию, что позволяет вновь опереться на формальный аппарат математики, в частности теории исследования операций, разделом которой является теория игр. Игрой называется ситуация, в которой каким-то образом взаимо­действуют несколько заинтересованных сторон, каждая из которых имеет дело с альтернативами. Таким образом, задачаей теории игр в экономике является принятие решений в условиях будущего, за­даваемого посредством вероятностей. Это будущее может быть достоверным (вероятности p = 1), определенным (вероятности _p заданы и известны), неопределенным (вероятности p_i либо не за­даны, либо неизвестны).

Приоритет в обогащении экономической теории игровым под­ходом принадлежит прежде всего Дж. Фон Нейману [130]. Но даже он, гений математики, не сразу обратил внимание на эквивалент­ность матричных игр и линейного программирования [214, с. 228—229]. Эта эквивалентность свидетельствует о недопусти­мости противопоставления игрового и программного подходов. Речь должна идти об одном, а именно программно-игровом под­ходе.

Математическое программирование — дисциплина о нахожде­нии экстремумов целевых функций на множествах конечномерно-

78

Го векторного пространства, определяемых различного рода огра­ничениями [114, с. 601]. В зависимости от вида целевых функций, а в экономической теории они представлены функциями полез­ности, и ограничений различают линейное, нелинейное, квадра­тичное, целочисленное, стохастическое и динамическое програм­мирование. Чтобы решить конкретную задачу, необходимы содер­жательные экономические предположения относительно функции полезности.

В контексте интересующего нас вопроса о вершине современ­ного научно-теоретического ряда крайне важно, что программно-игровой подход является универсальным для микроэкономики и, по сути, макроэкономики. Степень его универсальности значи­тельно выше, чем у математического анализа. В связи с этим пока­зательно, например, что в институциональной экономике в ка­честве аппаратной базы используется не дифференциальное ис­числение, а теория игр [135, с. 75]. Хотя этот факт не часто признается экономистами, но, по сути, все достижения, характер­ные для ортодоксальной неоклассики, не только воспроизведены на базе программно-игрового подхода заново, но и переосмыслены в рамках теории ожидаемой полезности. То же самое справедливо по отношению к кейнсианству, равно как и по отношению к нео-кейнсианству. Все по-настоящему современные экономические теории переведены на вероятностно-игровые рельсы. Показатель­на в этом смысле компоновка обзорного труда «Панорама эконо­мической мысли конца XX столетия» [142]. Центральная ее часть фигурирует под названием «Экономическая теория» и содержит 17 глав. Но лишь в двух из них — в главах, посвященных ожидани­ям в экономической теории и теории игр, фигурируют актуальные методологические новации.

М. Блини, оценивая ситуацию в экономической науке в конце XX в., непрекращающееся противостояние неоклассиков и кейн-сианцев, поставил вопрос о новом синтезе. Вывод, к которому он пришел, нам представляется и правильным, и весьма симптома­тичным. «Старый теоретический спор не был выигран ни одной из сторон, но возникли некоторые важные научные новации типа рациональных ожиданий и разработок в области теории игр, кото­рые дали экономистам инструменты анализа, позволяющие решать проблемы, казавшиеся прежде неразрешимыми» [26, с. 178]. Заме­тим также, что этот же концептуальный инструментарий исполь­зуется институционалистами.

79

На наш взгляд, обсуждаемые решающие изменения произошли в экономической науке в 1970-е гг. Благодаря прежде всего работам Р. Лукаса, М. Фридмена, Т. Сарджента и Н. Уоллеса, Дж. Нэша, Р. Зельтена. Предпосылки для рассматриваемых инноваций были заложены, разумеется, ранее, в первую очередь Дж. Нейманом и О. Моргенштерном (1944) и Дж. Мутом (1961). Но вплоть до 1970-х гг. Вероятностно-игровой подход проходил сложными путя­ми свой инкубационный период. Нечто похожее имело в свое вре­мя место в физике. Квантовая механика появилась лишь в середи­не 1920-х гг. Подготовлена же она была блестящими работами пер­воклассных физиков, например таких, как Н. Бор и Л. Де Бройль.

История экономических учений в XX в. Часто представляется таким образом, что впереди всех движется великолепная троица — неоклассическая, (нео)кейнсианская и (нео)институциональная школы, которые, несмотря на неутихающие взаимные обвинения, сохраняют свою идентичность. Такое представление затемняет суть происходящей концептуальной динамики. Именно поэтому пра­вомерно, на наш взгляд, говорить о вероятностно-игровой эконо­мической науке, часто функционирующей в образе теории ожида­емой полезности. Вероятностно-игровая экономическая наука имеет самостоятельное значение. Методологический ход, согласно которому она просто-напросто включается в состав каждой из упо­мянутой выше троицы, вызывает большие сомнения и очень на­поминает тот случай, когда телега ставится впереди лошади.

2.5.  О научно-теоретическом строе экономической науки

В предыдущих параграфах анализ одной за другой четырех научных революций позволил построить научно-теоретический ряд как последовательное преодоление исторически возникавших проблем. В этой связи научно-теоретический проблемный ряд мо­жет быть представлен следующим образом:

Т_кл (1776-1870) → Т_неокл(1871-1935) → Т_кейнс(1936-1970) → —> Т

В.-игр(1971 по настоящее время)^.

В качестве точек отсчета избраны годы издания великолепных трудов выдающихся экономистов. Приведенная хронология, разу­меется, несколько произвольна хотя бы постольку, поскольку в ней учтены лишь самые ключевые концептуальные трансформации. При желании можно учесть периоды формирования экономиче-

_0

Ских парадигм, т.е. Образцовых экономических теорий. В таком случае к периоду, например, классической теории должен быть отнесен и XVIII, и XVII, и даже XVI вв. Соответственно удлиняют­ся периоды и других последовавших за классикой экономических парадигм. Надо полагать, найдутся и такие экономисты, которые будут настаивать на удлинении периодов функционирования всех экономических парадигм вплоть до наших дней. В частности, ор­тодоксальная неоклассика актуальна, дескать, и в наши дни. В та­ком случае отрицается ценность научно-теоретического ряда, каж­дому его этапу придается абсолютно самостоятельное значение постольку, поскольку экономические парадигмы не соизмеряются друг с другом. Наша позиция, естественно, другая, мы настаиваем как раз на соизмеримости теоретических парадигм. Разумеется, есть экономисты, которым чужд, например, вероятностно-игровой подход; и следовательно, они будут отрицать доминирующее зна­чение вероятностной экономической теории по отношению, на­пример, к неоклассике. Но проводимое ими отрицание является следствием не их прозрений, а концептуальных упущений. В стрем­лении к обеспечению научного роста экономического знания эти упущения должны быть подвергнуты критике.

Присмотримся внимательнее к логике приведенного выше на­учно-теоретического ряда:

Т  —→ Т    —→ Т    —→ Т.                                                        (2 1)

Кл          →Тнеокл →Ткейнс →Тв. -игр^{.                                                   V}  '  '

Эта логика имеет проблемный характер. Она показывает, как в контексте теории преодолевались одна за другой проблемы, кото­рые в соответствии с терминологией Т. Куна вполне можно клас­сифицировать в качестве головоломок. Существенно, однако, что они к настоящему времени уже преодолены. Считать по-друго­му — значит невольно воспроизводить заблуждения, которые не­достойны включения в новейшее знание. В качестве аналогии ана­лизируемой ситуации можно рассмотреть некоторые исторические уроки развития математики. В этой области знания без устали из­бавляются от парадоксов, образующих нескончаемую череду. Об этих парадоксах помнят, но заблуждения, которые привели к их появлению, не включаются в новые теории. Мы приходим к вы­воду, что проблемно-хронологический подход хорош на стадии построения научно-теоретического ряда, но впоследствии он дол­жен уступить место безупречному с позиций сегодняшнего дня подходу, предельно содержательному в концептуальном отноше­нии. В экономическом знании, равно как и в любом другом, на

87

Смену логике парадоксов непременно приходит логика тщательно выверенных концептуальных постижений (выводов). С учетом это­го научно-теоретический ряд (2.1) должен быть преобразован в строй (2.2):

ГГ1            ГГ1        ГГ1        ГГ1                                             / ^\   ^\\

В.-игр          кейнс     неокл     кл'                                            ^  '  '

При изображении научно-теоретического ряда знак →> симво­лизирует переход от одной теории к другой, выступающий как преодоление затруднений, проблем. Знак => знаменует собой не проблемную, а интерпретационно-логическую связь. Проведенное выше преобразование ряда (2.1) в строй (2.2) осуществлено в стро­гом соответствии с принципом научной актуальности, согласно которому развитая теория есть ключ к неразвитой. В границах строя (2.2) теории не сменяют друг друга. Можно сказать, что они образуют не исторический, а концептуально-логический строй, структуру экономического знания. Строй (2.2) вездесущ и всеси­лен в том смысле, что он поглощает любую порцию экономиче­ского знания и тотчас же дает ей истолкование. Если это знание является, например, неоклассическим, то на него обрушивается потенциал кейнсианства и теории экономической вероятности (все то, что находится в ряде (2.2) слева от Т ). Строй (2.2) не-разрывен, но его левая часть непременно доминирует над правой в том случае, если от имени последней выступает неразвитое зна­ние.

В данной книге экономическое знание часто вписывается в контекст всего научного знания вообще. С этой позиции представ­ляет определенный интерес сопоставление научно-теоретических рядов соответственно физики и экономического знания. Физи­ка — бесспорный концептуальный лидер всего естествознания. Большинство философов науки считают ее образцовой теорией, своеобразной системой отсчета для определения научного веса не­физического знания. Пожалуй, такая позиция содержит изрядную дозу физикализма. Но она никак не противоречит самой возмож­ности и целесообразности сравнения двух наук — физики и эко­номики.

Из табл. 2.1 следует, что на единство физики и экономики ука­зывает их математический аппарат. Тот факт, что, например, в классической физике и экономической неоклассике используется один и тот же тип математического моделирования, явно указыва­ет на их не только формальное, но и содержательно-концептуаль­ное родство. Часто, но не всегда существует параллелизм между

_2

Таблица 2.1 Сравнение научно-технических рядов физики и экономики

 

Физика	Математический аппарат	Экономика
Доклассическая физика (Г. Галилей и др.)	Элементарная математика	Классическая экономическая теория (А. Смит, Дж.С. Милль, К. Маркс)
Классическая физика (И. Ньютон и др.)	Математический анализ	Неоклассическая экономическая теория (У. Джевонс, Л. Вальрас, К. Менгер)
Проквантовая физика (Н. Бор, Л. Де Бройль)	Теория вероятно­стей, теория игр (в экономике)	Кейнсианство, ранняя теория игр (Дж. Фон Нейман, О. Морген-штерн), программирование (Л. Канторович)
Квантовая физика (В. Гейзенберг, П. Дирак)	Операторная алгебра (в физике), теория игр (в экономике)	Зрелая теория игр (Дж. Нэш, Р. Зельтен), теория ожидаемой полезности (Р. Лукас, Т. Сард-жент)

Основателями соответственно физических и экономических тео­рий. Дж. Кейнсу трудно подобрать визави в физике. Его разумно сравнить с А. Эйнштейном и ранним Н. Бором. Все трое сведущи в вероятностных представлениях, но не настолько, чтобы реша­ющим образом трансформировать излюбленные ими науки. Ин­тересно, что Дж. Фон Нейман, гений науки середины XX в., осмыс­лил вероятностным образом как физику, так и экономику. Впро­чем, только в последнем случае ему суждено было стать подлинным новатором, но это выяснилось лишь к 1970-м гг.

Во избежание всяких недоразумений отметим, что недопустимо слишком прямолинейно интерпретировать вероятностную схо­жесть новейших физики и экономики. В физике уравнение, по­добное, например, уравнению Шредингера, описывает эволюцию во времени физических состояний. Подобного нет в экономиче­ской теории. В рамках характерного для экономической теории прагматического подхода вероятностные определения функцио­нируют по-другому, чем в границах семантического метода физи­ки. Экономические субъекты стремятся определить и реализовать оптимальные линии своего поведения, физическая природа эво­люционирует по экстремумам механически, в соответствии с со­держанием физических взаимодействий. Как бы то ни было, но-

83

Вейшая научная мысль ставит во главу угла как в физике, так и в экономической теории вероятностные представления.

2.6.  Научно-теоретический строй экономической ТЕОРИИ и мэйнстрим

В экономико-методологической литературе широко исполь­зуется концепт мэйнстрима — основного течения, которое отож­дествляется с неоклассическим подходом. В связи с этим в контек­сте нашего изложения возникает вполне естественный вопрос о тождественности друг другу научно-теоретического строя и мэйн­стрима. Обсуждение этого вопроса позволит с несколько иной точ­ки зрения, чем это делалось ранее, осветить концептуальное со­держание научно-теоретического строя. Обзор литературы убедил нас в том, что не найти лучшей стартовой площадки для обсужде­ния поставленного выше вопроса, чем нетривиальные суждения В.С. Автономова — великолепного отечественного методолога и прекрасного знатока как отечественных, так и зарубежных эконо­мических теорий. Разумеется, суждения авторитетного методолога приводятся не только ради пропаганды высокоинтеллектуальных знаний, но прежде всего в интересах проблемно-критического ана­лиза. Приведенные ниже аргументы пронумерованы нами с целью облегчить их восприятие читателем. Все они содержатся в интерес­нейшей обобщающей главе «Единство и многообразие современ­ной экономической теории».

1.    С конца 1890-х гг. «господствующей ортодоксией в мировой
экономической мысли является маржиналистская (неоклассичес­
кая) теория, основанная на модели рационального (максимизиру­
ющего) человека в равновесном мире» [3, c. 756].

2.    «Неоклассическая теория оказалась удивительно способной
к адаптации. Несколько модифицировав свои предпосылки, она
включила в себя анализ рискованных ситуаций (с помощью теории
ожидаемой полезности), нерыночного поведения (экономический
империализм Беккера), общественных и политических институтов
(новый институционализм)» [Тамже].

3.    В современной экономической теории господствует «"основ­
ное течение" (мэйнстрим), ядром которого является неокласси­
ческий подход» [Там же, с. 757].

4.    «Критерии принадлежности той или иной теории к основно­
му течению скорее интуитивны: отражение в учебниках, наличие
нобелевских премий» [Там же].

84

5.   Основное течение включает «новые достижения экономиче­
ского анализа: игровые модели, теорию поиска, гипотезу рацио­
нальных ожиданий и др.» [3, с. 756].

6.   Общие методологические принципы, характеризующие нео­
классический подход, сохраняются [Там же, с. 757].

7.   «Теоретические направления, использующие иные модели
мира или человека (например, кейнсианская макроэкономика),
имеют тенденцию со временем выпадать из основного течения и
на их место приходят новейшие приложения неоклассической тео­
рии (новая классическая макроэкономика Р. Лукаса и пр.)» [Там
же].

8.   «В настоящее время основное течение включает неокласси­
ческую микроэкономику (включая теорию общего равновесия),
новую классическую макроэкономику, Чикагскую макроэкономи­
ческую школу и некоторые остатки кейнсианства, неокейнсиан-
ские теории и, все в большей мере, новый институционализм» [Там
же].

9.   «Критики неоклассического подхода, отмечая его слабые мес­
та и излагая свои частные альтернативы, до сих пор не претендо­
вали на создание всеобъемлющей системы» [Там же, с. 758].

10.   «Главное исключение (из мэйнстрима. — В.К.) — вопрос о
макроэкономической политике — здесь в учебниках приходится
излагать конфликтующие между собой неоклассические, монета­
ристские и посткейнсианские версии. Но это объясняется именно
тем, что макроэкономические теории в меньшей степени опира­
ются на гипотезы о рациональном поведении, чем микроэкономи­
ческие» [Там же].

11.   «Напротив, учебник психологии сразу же подразделяется на
изложение различных психологических школ, оперирующих со­
вершенно разными системами терминов» [Там же].

12.   «Именно принятые на вооружение экономистами модели
рационального человека и равновесного мира способствовали про­
грессирующей математизации экономической теории, выделя­
ющей ее из всех общественных наук» [Там же].

13.   «С другой стороны, повышенная степень абстракции основ­
ного течения, его относительная независимость от реальных фак­
тов представляет собой серьезную методологическую проблему…
Повышенный уровень абстрактности, позволяющий применить в
чрезвычайно широких масштабах математический инструмента­
рий, приводит в конечном счете к проблеме выбора между "исти­
ной и строгостью"» [Там же, с. 759].

85

14.   «Более конкретные, поверхностные уровни анализа остают­
ся сферой обитания альтернативных основному течению подходов:
институционального, поведенческого, эволюционного, в меньшей
степени посткейнсианского и неоавстрийского» [3. С. 756].

15.   «Сам жанр теоретического трактата, дающего последова­
тельное системное изложение всех основных проблем экологиче­
ской науки, видимо, безвозвратно ушел в прошлое» [Там же,
с. 760].

16.   «Выбор уровня абстракции, в принципе, должен быть функ­
цией от объекта исследования и характера поставленной задачи»
[Там же].

17.   «В каждой из областей (отраслей) экономического анализа
мы можем обнаружить не один, а несколько подходов, обычно
конфликтующих друг с другом» [Там же, с. 761].

18.   «Практически не существует методологических подходов,
позволяющих объяснить все проблемы. Правда, неоклассический
подход в принципе на это способен, но, как уже отмечалось, за счет
понижения содержательности и утраты нетривиальности выводов»
[Там же].

Приступая непосредственно к критическому анализу приведен­ных выше аргументов, восемнадцати весьма актуальных и своеоб­разных выводов и тезисов, сразу же отметим особенность нашей позиции. Мы руководствуемся концептом научно-теоретического строя. Неоклассический подход занимает в нем достойное место, но не более того. С нашей точки зрения, представление об основ­ном течении (мэйнстриме) приемлемо, но лишь в том случае, если оно понимается в контексте научно-теоретического строя эконо­мической теории. Если же понимать мэйнстрим так, как В.С. Ав­тономов, т.е. В качестве развертывания потенциальных возможно­стей исключительно одного, а именно неоклассического, подхода, то научно-теоретический строй экономики как раз к нему и реду­цируется. И тогда неминуемо возникают коллизии мэйнстрима с альтернативными ему подходами, например кейнсианским или эволюционным. Отход от научно-теоретического строя экономи­ческой науки к узко понятому мэйнстриму не позволяет в полной мере выявить ее концептуальное единство. Альтернативы суще­ствуют по отношению к неоклассически понятому мэйнстриму, но не относительно научно-теоретического строя экономической тео­рии. Разумеется, он не представляет собой нечто раз и навсегда законченное, но, надо полагать, теоретические новации не разру­шат его, а будут способствовать его трансформации и росту. Новые

_6

Концепции как в физике, так и в экономике не перечеркивают ста­рые теории, а лишь обновляют их содержание в рамках научно-теоретического строя.

В аргументе 1 характеризуется экономико-теоретическая орто­доксия, ее приверженность к «модели рационального (максими­зирующего) человека в равновесном мире». Но согласно последу­ющей аргументации рассматриваемая модель признается отнюдь не ортодоксальной, а исключительно восприимчивой к новациям. Распространенное в экономической литературе отождествление максимизирующего человека с рациональным является следствием смешения двух уровней анализа. Дело в том, что ratio в отличие от максимизации является не экономическим, а философским тер­мином. Рациональным является не только максимизирующий (в экономическом смысле) человек, а любой субъект, причем пос­тольку, поскольку он руководствуется концептами (а избежать этой участи никому не дано). Максимизирующий человек есть макси­мизирующий человек, только и всего. Именование его рациональ­ным человеком не дает прироста знания. Что касается привержен­ности неоклассики к равновесному миру, то она не абсолютна. И неравновесный мир отнюдь не чужд неоклассикам.

В аргументе 2 утверждается удивительная способность неоклас­сической теории к адаптации. На наш взгляд, в рассматриваемом выводе В.С. Автономов приписывает творческий потенциал науч­но-теоретического строя неоклассической экономической теории. Дело отнюдь не в том, что неоклассика адаптируется к своим оп­понентам, а в том, что вместе с ними она, будучи существенно трансформированной, обеспечивает наращивание научно-теоре­тического строя экономической науки. Так называемой теории ожидаемой полезности в рамках неоклассики как таковой, т.е. Не выступающей в качестве органичной части научно-теоретическо­го строя, не существует.

В аргументе 3 утверждается доминация «основного течения» и его ядра, неоклассического подхода. Наш комментарий: само пред­ставление об основных и неосновных течениях является след­ствием неубедительного концептуального анализа, не достига­ющего представления о научно-теоретическом строе экономиче­ской науки. С этой точки зрения можно сказать, что выделение основных и неосновных течений вообще не нужно. Все научные экономические теории входят в состав научно-теоретического строя, а это означает, что в концептуальном отношении они тож­дественны. Теории несоизмеримы лишь до тех пор, пока они не

87

Включены в состав научно-теоретического строя, не абсорбирова­ны им. Чтобы быть правильно понятыми, сошлемся на физику. В историческом плане квантовая механика явилась альтернативой классической (ньютоновой) с ее концептами абсолютного про­странства и времени. Но классическая механика не сдана в архив. Почему? Потому что она переосмыслена таким образом, что пере­стала противоречить квантовой механике. Пришлось отказаться от концепции абсолютного пространства и времени. Но при этом не отказались от импульсно-энергетического представления, равно как и от пространственных и временных координат. Как выяснили физики, классическая, релятивистская (эйнштейновская) и кван­товая механика соизмеримы друг с другом, и следовательно, они не является альтернативами. Нечто аналогичное ситуации в физи­ке имеет место и в экономической теории.

До тех пор пока неоклассика и, например, кейнсианство не со­поставлены концептуально друг с другом, они являются альтерна­тивами. Если же это сопоставление удалось провести, то они уже не противоречат друг другу. Нет противопоставления теорий — нет и классификации их в качестве основных и неосновных. Есте­ственно, и представление о ядре основного течения перестает быть актуальным. Для характеристики научно-теоретического строя термины «ядро» и «оболочка» малоподходящие. Памятуя об исто­рическом происхождении научно-теоретического строя, резонно выделять в нем нечто вроде четырех ступеней: вероятностно-игро­вую экономическую теорию, кейнсианство, неоклассику и клас­сику. В этой классификации неоклассика занимает почетное третье место. В рамках представления о научно-теоретическом строе эко­номической теории актуально не представление о его ядре (где оно? Его нет), а разве что представление о вершине этого строя, которая представлена вероятностно-игровой экономической тео­рией. Впрочем, даже выделение концепта вершины научно-теоре­тического строя не во всем убедительно. Дело в том, что в отличие от исторического научно-теоретического ряда в научно-теорети­ческом строе нет структуры его предшественника постольку, по­стольку все теории приведены к одному и тому же концептуально­му единству. Выделение вершины научно-теоретического строя приводит к разрушению этого единства, и тогда вновь возникают призраки ранее преодоленных альтернатив.

Тезис 4 о невозможности достаточно ясного (аргументирован­ного) отнесения той или иной теории к основному течению также спорен. В мире науки, в том числе экономической, руководству-

88

Ются критерием научной истины. Он достаточен для того, чтобы либо включить теорию в научно-теоретический строй, либо убе­диться в невозможности такого включения.

В аргументе 5 утверждается, что постоянно изменяются грани­цы неоклассического подхода за счет включения в него новых мо­делей и гипотезы рациональных ожиданий. В действительности же изменяется не только неоклассика, наращивается научно-теоре­тический строй.

В соответствии с аргументом 6 рост экономического знания со­провождается сохранением методологических принципов нео­классики. Выходит, что в отличие от самой теории ее методологи­ческие основания незыблемы и, следовательно, консервативны. Но в действительности методология теории синхронна ей самой. Это положение иллюстрировалось нами выше при построении на­учно-теоретического строя.

В аргументе 7 В.С. Автономов приводит интересное наблюде­ние, согласно которому новые, не согласуемые с неоклассическим подходом теории выпадают из него, но им на смену приходят их неоклассические аналоги. Суть подмеченного им явления состоит, на наш взгляд, в другом: либо теория выдерживает экзамен на кон­цептуальную состоятельность — и тогда она включается в научно-теоретический строй, либо она не проходит этот экзамен и сущест­вует в качестве непрорефлексированного должным образом зна­ния. При этом всегда находятся авторы, которые эрзац-знание представляют как недооцененную новацию.

Значимость аргумента 8 нам видится в том, что в состав научно-теоретического строя включаются все наиболее актуальные эконо­мические теории.

Согласно аргументу 9 критики неоклассического подхода не создали и даже не претендовали на создание всеобъемлющей сис­темы. Суть дела нам вновь видится в актуальности научно-теоре­тического строя. Он существует в одном-единственном виде, а по­тому невозможно придумать ему альтернативу. Что же касается неоклассического подхода, рассматриваемого вне контекста науч­но-теоретического ряда, то он неоднократно подвергался вполне успешной критике, в том числе со стороны кейнсианства и нео-кейнсианства.

По мнению В.С. Автономова (тезис 10), в отличие от микроэко­номики в макроэкономике неоклассические, монетаристские и посткейнсианские теории конфликтуют друг с другом. Такой вы­вод является следствием разобщения теорий, желания во что бы то

Ни стало втиснуть их в ложе автономной методологии неоклассики, сопровождаемой абсолютизацией гипотезы о рациональном пове­дении экономических агентов. Последовательная опора на кон­цептуальный регулятив научно-теоретического строя снимает мни­мую альтернативу экономических теорий. Ориентация монетариз­ма на денежную, а посткейнсианства на фискальную политику не выводит их за пределы научно-теоретического строя.

В аргументе 11 утверждается, что в психологии теории несоиз­меримы друг с другом. Это суждение невозможно обосновать. Что касается нашего анализа, то он свидетельствует против этого суж­дения. Лишь на первый взгляд кажется, что самые влиятельные психологические теории, а это фрейдизм, необихевиоризм и ког-нитивизм, противоречат друг другу. А между тем и в психологии можно и следует руководствоваться представлением о научно-те­оретическом ряде и строе. К сожалению, в рамках данной книги мы вынуждены ограничиться этим заключением тезисного харак­тера.

Согласно аргументу 12 именно методология неоклассического подхода способствовала успеху математизации экономической тео­рии. С этим выводом трудно согласиться. Все современные теории выступают от имени математического моделирования и в этом смысле математизируются. Науки не могут обойтись не только без математики, но и без семиотики, лингвистики, логики, информа­тики, т.е. Комплекса наук, которые часто называют общенаучными. Нет такой научной методологии, которая была бы несовместимой с признанием актуальности математического моделирования. Дело обстоит не так, что сначала вырабатывают методологию, а затем в зависимости от нее теория математизируется или не математизи­руется. Кейнсианство согласуется с программой математизации отнюдь не меньше, чем неоклассика. Кто знает математику, тот сумеет воспользоваться ее достижениями в любой науке. Ситуация с математизацией напоминает о способностях людей искусства. Поэты не умеют говорить без рифмы, композитор способен пере­ложить на музыку все, что попадет в область его внимания, в том числе и… любую экономическую теорию. Можно станцевать и классику, и неоклассику, и кейнсианство, выразив в движениях как их соизмеримость, так и своеобразие. Талантливые аспирант­ки выдающегося отечественного философа А.Ф. Лосева, бывало, протанцовывали перед ним содержание диалогов Платона, и стро­гий учитель угадывал в их балетных па как раз тот смысл, который они уразумевали лишь после его длительных объяснений. Любой

_0

Прозаический текст можно переписать на язык рифмы, музыки, танца, а также логики, математики, информатики и прочих обще­научных дисциплин.

В аргументе 13 утверждается, что математический инструмен­тарий имеет абстрактный характер и в итоге он ставит исследова­теля перед сложной проблемой выбора между «истиной и строго­стью». Выходит, что чем строже математика, тем дальше отход от экономической истины. В.С. Автономов явно полагает, что ис­пользуемая в экономической теории математика представляет со­бой некую абстракцию от тех или иных черт реальной действитель­ности. Операция абстрагирования ведет, дескать, к отходу от дей­ствительного положения вещей. Но математика придумывается человеком благодаря его творческому воображению безотноситель­но к миру природы и общества. Изобретатели и основатели мате­матического анализа И. Ньютон, Г. Лейбниц, О. Коши, К. Вейер-штрасс ни от чего не абстрагировались, они никак не учитывали определенность экономической действительности, не входившей в предмет их теоретического интереса. На наш взгляд, суть обсуж­даемого дела состоит в следующем.

Связь математики с экономической теорией обеспечивается посредством экономико-математического моделирования, а оно бывает более или менее успешным. За возможные неувязки ответ­ственна не математика, в том числе ее «строгость», а недостаточная экономико-математическая проницательность исследователя. Что же касается успеха экономико-математического моделирования, то он всегда свидетельствует о неразрывности экономической ис­тины и ее так называемой математической формы. Успех эконо­мико-математического моделирования свидетельствует о нерас­торжимом единстве математической строгости и экономической истины, а потому сам выбор между ними невозможен. Во избежа­ние недопонимания отметим, что к обсуждаемой проблематике лишь косвенное отношение имеют часто используемые в эконо­мико-математическом моделировании упрощающие приемы. Если, например, кейнсианец предлагает считать, что в течение рассмат­риваемого периода средняя заработная плата остается одной и той же и, следовательно, выражается не функцией, а константой, то он вводит упрощение. Но возможности математики таковы, что и сам наш кейнсианец, и его неоклассический оппонент могут выразить уровень заработной платы в виде функции, зависящей от n пере­менных. Рассматриваемое упрощение актуально лишь тогда, когда оно уместно в том или ином, например в дидактическом, отноше-

_1

Нии. Итак, существенно, что не упрощения ведут к выяснению сути экономической теории, а эта суть определяет уместность и целесообразность упрощающих приемов.

В аргументе 14 В.С. Автономов приводит интереснейшее на­блюдение. Он отмечает, что для альтернативных основному тече­нию подходов, в частности институциональных, поведенческих, эволюционных, характерен более поверхностный и конкретный уровень анализа. В.С. Автономов правильно подметил, что эконо­мические теории обладают различной степенью концептуальной содержательности. Этот вывод крайне важен, ибо он кладет конец теоретической «всеядности», когда сертификат научной состоя­тельности бездумно вручается любой теории в полном соответ­ствии с центральным тезисом методологического анархизма аме-риканско-австрийского философа П. Фейерабенда: любая теория для чего-нибудь сгодится («anythinggoes»). На наш взгляд, именно теории, для которых характерен поверхностный уровень анализа, часто поднимаются на щит теми, кто недооценивает концептуаль­ную содержательность научно-теоретического строя. Ему нет аль­тернатив. Все так называемые альтернативы научно-теоретичес­кому строю имеют мнимый характер, который обеспечивается их концептуальной поверхностностью. А вот с тезисом В.С. Автоно-мова, что поверхностные уровни анализа более конкретны, чем их оппоненты, мы не можем согласиться. Конкретное, т.е. Многооб­разное, доступно концептуально-углубленному анализу отнюдь не меньше, чем квазинаучным теориям. Вопрос в том, насколько со­держательно постигается конкретное. В принципиальном отноше­нии теории отличаются друг от друга не степенью своей конкрет­ности (или абстрактности), а степенью концептуальной основа­тельности.

В аргументе 15 В.С. Автономов полагает, что системное изло­жение всех основных проблем экономической теории безвозврат­но ушло в прошлое. На наш взгляд, это предположение не соот­ветствует действительному положению вещей. Прежде всего возьмем на себя смелость утверждать, что самому В.С. Автономо-ву буквально во всех его работах удается продемонстрировать, причем в блистательной манере, как раз то системное изложение, саму возможность которого он склонен отрицать. Смысл нашей полемики с В.С. Автономовым состоит отнюдь не в отрицании его выдающегося вклада в развитие методологии экономической теории. Наша цель достаточно скромна, она состоит в подчерки­вании актуальности представлений о научно-теоретическом

_2

Строе, без учета которых даже аргументы выдающихся методоло­гов теряют в силе.

Сравните многостраничные курсы истории экономических уче­ний. Некоторые из них представляют собой сборники отдельных текстов, не взаимосвязанных между собой концептуальным един­ством. Ясно, что в таком случае отсутствует системное изложение материала. Но является ли рыхлый, не проясненный в концепту­альном отношении плюрализм неизбежной необходимостью? Ра­зумеется, не является. Чтобы в этом убедиться, достаточно созна­тельно руководствоваться представлением о научно-теоретическом строе экономической теории. В таком случае все, а не только ос­новные экономические проблемы нанизываются на один и тот же концептуальный стержень, и за счет этого достигается системность изложения. К этому методологическому идеалу, как нам представ­ляется, близки работы М. Блауга.

В аргументе 16 выбор уровня абстракции ставится в прямую за­висимость от характера объекта исследований и поставленных за­дач. На наш взгляд, следует говорить не об уровне абстракции (те­ория абстракций устарела!), а о математических средствах. Они действительно не могут быть произвольными.

В аргументе 17 В.С. Автономов констатирует, что в экономиче­ском анализе конфликтуют друг с другом несколько подходов. Эта констатация верна, но она не свидетельствует в пользу принципи­альной несоизмеримости экономических теорий. Отметим еще раз: критический анализ позволяет обнаружить далеко не очевидную соизмеримость на первый взгляд кажущихся несоизмеримыми те­орий.

В аргументе 18 В.С. Автономов утверждает, с одной стороны, что нет универсальных методологических подходов, а с другой сто­роны, таковым представляется неоклассический подход, но с ого­воркой, что его выводы порой теряют в содержательности. Истоки парадокса, к которому пришел В.С. Автономов (нет универсаль­ного метода, но таковым является неоклассический подход), нам видятся в следующем. Он близок к постижению концептуального единства экономической науки. Это единство интерпретируется им как универсальность неоклассического подхода. Но так как этот подход отличается от других подходов, возникает тезис об отсутст­вии универсальной экономической теории. Парадокса В.С. Автономова можно избежать, но тогда придется использовать в качестве концептуального регулятива представление о научно-теоретическом строе. При этом само представление об универсаль-

93

Ном подходе оказывается излишним. Суть дела такова. Каждый из подходов — классический, неоклассический, кейнсианский и ве­роятностно-игровой — сам по себе не универсален. Но в составе научно-теоретического строя они трансформируются таким обра­зом, что возникает не имеющий альтернативы научно-теоретичес­кий строй. Он знаменует собой концептуальную логику экономи­ческого знания, у которой нет альтернативы, но она всегда устрем­лена в свое проблемное будущее. Научно-теоретическому строю подвластны и все центральные области, и все закоулки экономи­ческой науки. Везде его содержательность и нетривиальность не имеют себе равных.

Итак, мэйнстрим и научно-теоретический строй экономиче­ской теории — это два концептуальных регулятива, каждый из ко­торых призван представить состояние современного актуального экономического знания. Различия этих регулятивов представляет табл. 2.2.

Таблица 2.2 Мэйнстрим и научно-теоретический строй экономической теории

 

№ п/п	Мэйнстрим	Концепция научно-теоретического строя экономической теории
1	Современное экономиче­ское знание не обладает внутренним единством	Современное экономическое знание обладает внутренним единством, которое выражается его научно-теоретическим строем
2	Неоклассический подход занимает центральное место в экономической теории	Неоклассический подход в рамках научно-теоретического строя представляет одну из его ступеней
3	Существуют подходы, не соизмеримые с неоклас­сическим подходом	Не соизмеримые с неоклассическим подходом концепции не существуют. Это ясно из того, что все подходы входят в один и тот же научно-теоретический строй
4	Некоторые экономиче­ские теории альтернатив­ны друг другу	Некоторые экономические теории лишь на первый взгляд кажутся альтернативами. Концептуальный анализ выявляет их единство
5	Неоклассический подход способен к восприятию достижений других концепций	Достижения экономической теории заключены в научно-теоретическом строе как целом, но не в отдельной его части
6	Основному течению экономической мысли противостоят неосновные	Экономические теории не бывают основными или неосновными. Они различаются по степени их концептуальной содержательности. В рамках научно-теоретического строя степень концептуальной содержательности у всех подходов одинакова

94

Окончание табл. 2.2

 

№ п/п	Мэйнстрим	Концепция научно-теоретического строя экономической теории
7	Неоклассический подход подвержен феномену научного роста постольку, поскольку он адаптирует­ся к достижениям альтернативных ему теорий	Научный рост характерен для научно-теорети­ческого строя
8	Методологические принципы неоклассичес­кого подхода незыблемы	В составе научно-теоретического строя методологические принципы неоклассического подхода трансформируются в соответствии с методологией кейнсианства и вероятностной экономической теории
9	Ни одна методологичес­кая концепция не способ­на включить в себя достоинства всех эконо­мических теорий	Научно-теоретический строй объединяет в себе методологические достоинства всех экономических теорий
10	Мэйнстрим связан с математикой органичнее, чем альтернативные ему теории	Для всех экономических теорий характерна органичная связь с математикой
11	Альтернативные мэйн-стриму подходы конкрет­нее его	Экономические теории отличаются друг от друга не по степени их конкретности, а по степени концептуальной содержательности. Чем выше последняя, тем выше и степень конкретности теории. Развитая теория конкретнее всех других
12	Невозможно системное изложение экономиче­ского знания	Системное изложение экономического знания обеспечивается посредством научно-теорети­ческого строя

2.7.  Концептуальная оценка взаимосвязи ЭКОНОМИЧЕСКИХ теорий

Как учил постпозитивист К. Поппер, научная критика долж­на быть направлена против любой теории. Усилия по фальсифи­кации теории призваны не ослабить, а укрепить ее научный ста­тус. Руководствуясь этим правилом, попытаемся найти аргументы против, а также за концепцию научно-теоретического строя. Наше внимание направлено на попытки дать интегральную оценку со­стояния современной экономической науки. В этой связи иссле­дователи, работы которых рассматриваются далее, неминуемо ока­зываются в сфере проблематики научно-теоретического строя.

95

Следовательно, появляется контекст, позволяющий уточнить его статус.

Весьма содержательный обзор состояния современной эконо­мической теории осуществил Н.Г. Мэнкью. Он выделил три кате­гории исследований.

Во-первых, «широкое признание аксиомы рациональных ожи­даний является, пожалуй, крупнейшим отдельно взятым сдвигом в макроэкономике за последние два десятилетия» [126, с. 67].

Во-вторых, множатся попытки объяснить макроэкономические явления с помощью неоклассической методологии. «Последние работы показали, что модели рыночного равновесия имеют более широкий спектр применимости, чем думали раньше, и что от них не стоит так легко отказываться» [Там же].

В-третьих, проводятся исследования, цель которых — «поста­вить хрестоматийный кейнсианский анализ на более прочные мак­роэкономические основания» [Там же]. Мэнкью приходит к вы­воду, что «аксиома рациональных ожиданий заняла ныне в ин­струментарии экономической науки столь же прочное место, как аксиомы о том, что фирмы максимизируют прибыль, а домашние хозяйства — полезность» [Там же, с. 76—77]. Американский эконо­мист под аксиомами экономической науки явно понимает осно­вополагающие принципы теории.

Все три аргумента Мэнкью гармонируют с представлением о научно-теоретическом строе. Это ясно постольку, поскольку он стремится связать в одно целое неоклассику и кейнсианство под эгидой теории ожиданий (а она, как известно, требует вероятност­ных представлений). Объединение методологических оснований экономических направлений как раз и образует то, что нами на­звано научно-теоретическим строем. Мэнкью пишет о периоде «смятения, раскола и разброда в макроэкономике, который про­должается поныне» [Там же, с. 67]. Но он стремится наметить пути преодоления анархического плюрализма и, не владея концептом научно-теоретического строя, тем не менее, постоянно находится как бы вблизи него.

Интересно и важно с методологических позиций, что Мэнкью широко использует представление о научной революции. Он на­зывает революционной гипотезу рациональных ожиданий и свя­занную с ней новую классическую (точнее, неоклассическую. — В.К.) перестройку макроэкономики [Там же, с. 71]. В этой же ма­нере характеризуется новая кейнсианская макроэкономика. Заметно, что Мэнкью занят поиском возможных консенсусов

_6

Представителей экономических направлений, особенно неоклас­сиков и кейнсианцев. Он полагает, что первые строят модели без­упречно работающих рынков, а вторые полагают, что «экономиче­ские колебания можно объяснить лишь теми или иными изъянами рынка» [126, с. 73]. Существенно, на наш взгляд, что позиции не­оклассиков и кейнсианцев, по сути, не антагонистичны друг другу. Это ясно постольку, поскольку как неоклассики, так и кейнсианцы упускают из поля своего внимания нечто такое, что является пред­метом интереса их оппонентов.

Итак, как нам представляется, анализ Мэнкью с философских позиций интересен тем, что в нем в недостаточной, но тем не менее в определенной форме представлена концепция преодоления раз­общенности экономических направлений посредством развития представления о научно-теоретическом строе экономической тео­рии. На этом фоне его порой чрезмерная ориентация на неоклас­сику воспринимается как некритическое восприятие мэйнстри-ма.

У. Баумоль в своей нашумевшей обзорной статье анализирует состояние экономической теории с других позиций, чем Мэнкью. «Моя неортодоксальная точка зрения, — отмечает он, — состоит в том, что наибольший научный прогресс по сравнению с началом века можно обнаружить не в теоретических новациях, а в развитии эмпирических исследований и применении теоретических концеп­ций к решению конкретных практических проблем» [20, с. 80]. «По существу же, главный переворот произошел в трех сферах. Пер­вая — формализация макроэкономических исследований. Вто­рая — создание новых действенных инструментов для эмпиричес­ких исследований и их применение для описания функциониро­вания реальной экономики, а также для верификации и повышения содержательности самой теории. Третья сфера, где достижения менее всего признаны, — получившие широкое распространение исследования теоретического и экономического анализа в приклад­ных целях… Утверждение, что главные отправные пункты развития экономической науки XX столетия следует искать в указанных трех сферах — центральный вывод этой статьи» [Там же, с. 74].

Баумоль не выходит за пределы сопоставления экономических теорий, и в этом смысле его логика не противоречит сколько-ни­будь существенно линии аргументации Мэнкью. Но в отличие от последнего он делает акцент на формализме экономических теорий и его эмпирических и прикладных аспектах. Обращает на себя вни­мание известная философская непоследовательность Баумоля,

97

Который явно искусственно противопоставляет теорию, с одной стороны, и ее формальные, эмпирические и прикладные аспек­ты — с другой. Все эти аспекты существуют не где-то в стороне от теории, а составляют ее же органические черты. Баумоль по ста­ринке отделяет теорию от практики. Но согласно принципу теоре­тической относительности смыслы практики имеют теоретический характер. Успех так называемых прикладных исследований озна­чает, что произошло решающее изменение самой теории — в част­ности, ее смыслы стали более всеобъемлющими.

Следует отметить, что в философии науки поступи теории, в частности расширению ее поля действенности, не уделяется долж­ного внимания. Теория, дескать, в случае расширения ее области действия остается одной и той же. Налицо явное заблуждение, иг­норирование статуса понятий, а в случае экономической теории — ценностей. Область действенности ценности — ее важнейшая ха­рактеристика. Баумоль не учитывает этого обстоятельства.

Он вполне справедливо отмечает, что в XX в. Область действен­ности экономической теории расширилась необычайно, она ис­пользуется, в частности, для объяснения широкого спектра по­вседневных ситуаций. С нашей точки зрения, это означает, что укрепляется научно-теоретический строй экономической науки, в экономической области он становится вездесущим, сбрасывает латентную оболочку, скрывающую его суть. Главный смысл обзор­ной статьи Баумоля нам видится в том, что развитие экономиче­ской науки свидетельствует в пользу укрепления принципа теоре­тической относительности, а вместе с ним и научно-теоретическо­го строя экономической науки.

Одно место из статьи Баумоля привлекло наше особое внима­ние. «Теория игр, — отмечает он, — определенно привнесла в эко­номику мощный математический инструментарий, революциони­зирующее (курсив наш. — В.К.) значение которого состоит в том, что он дал экономистам возможность освободиться от исключи­тельной зависимости от формального аппарата физики. Новый подход — это гибкий метод анализа разнообразных конкретных проблем и ситуаций на олигопольных рынках. Добавьте сюда вы­явленную связь математического аппарата теории игр с математи­ческим программированием, теорией двойственности и другими аналитическими новациями XX в., и станет ясно, что сфера иссле­дований олигополии (равно как и другие области анализа, которые возможно интерпретировать в терминах теории игр) претерпела глубокие изменения» [20, с. 90—91]. Приведенная цитата вызывает

Риторический вопрос: неужели «глубокие изменения» и «револю­ционизирующее значение», о которых толкует Баумоль, не выра­жают трансформацию самой теории? Почему он полагает, что ре­шающие изменения в экономической науке произошли не в тео­рии?

Баумоль считает, что благодаря теории игр удалось избавиться от «исключительной зависимости от формального математическо­го аппарата физики». Разумеется, это не так. В экономической теории никогда не было и грана аппарата физики. Математический анализ выступает стороной как физико-математического, так и экономико-математического моделирования, но от этого он не становится ни физическим, ни экономическим феноменом.

Баумоль полагает, что теория игр придала теории олигополии единство, но лишь отчасти, ибо ее выводы «каждый раз "привязы­ваются" к конкретной модели, иначе говоря, к конкретной рассма­триваемой ситуации», а потому не существует универсальных за­ключений относительно олигополистического поведения [20, с. 91]. Формула о наличии единства, но лишь частичного парадоксальна и с позиций логических требований, предъявляемых к научному анализу, она вряд ли может быть признана приемлемой. Суть дела состоит в том, что вопреки мнению Баумоля ситуативный характер выводов, получаемых на основе теории игр, равно как и отсутствие универсальных правил поведения, ни в коей мере не умаляет до­стигнутое благодаря этой теории единство экономического зна­ния.

Обратимся теперь к еще одному обзорному труду, на этот раз монографическому [142], в котором дается широкая панорама со­временной экономической теории. В нем также фигурируют хоро­шо известные экономические персонажи: неоклассика, кейнси-анство, теория рациональных ожиданий, микро- и макроэкономи­ка. Один из авторов сборника, М. Блини, утверждает, и, как нам представляется, вполне правомерно, что удается преодолеть разоб­щенность неоклассики и кейнсианства. «То, что возникает, види­мо, можно обозначить термином "неокейнсианский синтез", в ко­тором имеет место гораздо более тесная связь между микро- и макроэкономикой, чем когда-либо со времен кейнсианской рево­люции» [26, с. 178]. Вывод Блини подтверждает мысль о том, что в концептуальном отношении рост экономического знания сопро­вождается не его фрагментаризацией, а налаживанием органичес­кой концептуальной связности теории. К сожалению, это обстоя­тельство прошло мимо внимания как авторов книги, так и ее ре-

Цензента, отметившего, что главы книги не причесываются под «единую точку зрения» и не вгоняются «в какую-то скучную схе­му». «Но именно это позволило составителям двухтомника пред­ставить экономическую мысль конца XX столетия (а точнее, его последней четверти) как многослойный, противоречивый и глубо­ко дифференцированный процесс, благодаря которому в ней со­существуют как основное течение — мэйнстрим (причем в нем идут свои "бродильные" процессы, так что его облик сегодня оп­ределяет отнюдь не только неоклассика), так и многие другие аль­тернативные течения и направления экономического анализа» [137, с. 109]. Рецензент уподобляет книгу «Панорама экономиче­ской мысли конца XX столетия» картине «художника-модерниста, где заявленный образ проглядывает сквозь сложное переплетение мазков и красок — методологических подходов, экскурсов в исто­рию, характеристик отдельных теорий или обзора целых направ­лений экономического анализа» [Там же].

Отметим со всей определенностью, что ссылки на модернизм в искусстве, на необходимость избегания скучных схем, единых то­чек зрения, на противоречивость и многосложность роста эконо­мического знания не только не проясняют концептуальное содер­жание современной экономической теории, а даже затемняют его малопродуктивными отступлениями от сути дела. А оно имеет кон­цептуальный статус.

В данном случае предметом обсуждения является не скука, не схематичность, не унылое единообразие, не калейдоскопичность постмодернизма, а концептуальная основательность экономиче­ского знания, в том числе возможность преодоления его фрагмен­тарности и сепарабельности. В любой науке рост ее единства при­ветствуется. Далеко не случайно физики ищут (и находят!) Единство теорий элементарных частиц и космологии, а экономисты — мик­ро- и макроэкономики. Бесспорно, что развитие экономического знания сопряжено с различного рода коллизиями, в том числе про­тиворечиями. Но не менее бесспорно, что экономисты должны стремиться к преодолению этих противоречий. В контексте прово­димого анализа это означает, что либо а) констатируют наличие мэйнстрима и альтернативных ему направлений, либо б) руковод­ствуются представлением о научно-теоретическом строе экономи­ческой науки и уже с этих позиций оценивают гипотезу как самого мэйнстрима, так и его противостояния другому экономическому знанию.

100

Авторы рассматриваемого двухтомника вроде бы исходят из концепции мэйнстрима. И все-таки, как нам представляется, это всего лишь их стартовая позиция. Дело в том, что одна из стерж­невых идей книги выступает как синтез экономических направле­ний; в этой связи обсуждается и неоклассический синтез, и нео-кейнсианский синтез, и синтез микро- и макроэкономических теорий. Синтез экономических теорий — это всегда путь от кон­цепции мэйнстрима к концепции научно-теоретического строя экономической теории. Вышеупомянутые авторы прошли этим путем, но отнюдь не в безупречной методологической форме.

До сих пор рассматривались концепции, в которых само нали­чие мэйнстрима воспринималось как исключительно позитивное явление. Но значительный интерес представляют также теории, авторы которых демонстрируют либо несколько отстраненное, либо даже резко критическое отношение к мэйнстриму. Как пра­вило, в таких случаях акцент делается на альтернативных мэйн­стриму теориях. Впрочем, рано или поздно непременно выявляет­ся потребность в диалоге с неоклассикой. Без диалога экономиче­ских теорий не обойтись. Весьма показательна в этом смысле статья В. Маевского, анализирующего соотношение эволюцион­ной теории и ортодоксии. Следует заметить, что эволюционная теория признается одним из лидеров альтернативных мэйнстриму теорий.

В. Маевский связывает определенность эволюционной теории с принципами разнообразия, неоднородности агентов, неравнове­сия, неопределенности развития, неустойчивости, а ортодоксию с исследованиями, в которых «акцент делается на прямо противопо­ложных (курсив наш. — В.К.) принципах застывшего многообра­зия, однородности агентов, равновесия, детерминизма, устойчи­вости и т.д.» [102, с. 4]. Несмотря на «прямую противоположность» двух рядов принципов, он сознательно стремится «к диалогу с ор­тодоксией, к созданию эволюционно-ортодоксальной теории» [Там же, с. 5]. Похоже, что на горизонте замаячил грозный призрак парадокса, сочетания несоизмеримого. Опыт развития науки сви­детельствует, что такое сочетание невозможно; оно возможно лишь тогда, когда стороны, признающиеся альтернативными, являются лишь мнимо противоположными. Этот вывод можно проиллюст­рировать следующим образом. Принципы равновесия и неравно­весия совместимы лишь в том случае, если они подпадают под эгиду одного и того же принципа, более общего, чем они. Скажем,

101

Они рассматриваются как частные случаи определенных функци­ональных зависимостей факторов спроса и предложения.

Совмещения ортодоксии с эволюционной теорией В. Маевский стремится достичь за счет следующей логики, признающейся не­противоречивой. Экономическая эволюция имеет место благодаря инновациям, которые приводят к неравновесию. «Вместе с тем эти же неравновесные процессы объективно относятся к сфере ком­петенции ортодоксии, поскольку они оцениваются краткосрочным рынком через предпринимательскую прибыль, а последняя входит в состав равновесной цены. Значит, синтез эволюционной и орто­доксальной теорий представляет собой не просто одно из жела­тельных, но обязательных направлений развития экономической науки» [102, с. 11]. На наш взгляд, приведенная выше логика не­безупречна. Во-первых, она не учитывает, что инновация может запускать механизм не только равновесной, но и неравновесной цены. Последняя также может обеспечить предпринимательскую прибыль. В условиях, например, монополии она может обеспечить даже большую предпринимательскую прибыль, чем равновесная цена. Но, как известно, и равновесная цена обладает своими пре­имуществами. Таким образом, равновесная и неравновесная цены не вступают в конфликт друг с другом, по крайней мере, на мето­дологическом уровне. Равновесие не исключает неравновесие. Они исключают друг друга лишь в том случае, если каждому из них при­дается статус автономной ценности. Но такая акция не усиливает, а ослабляет потенциал экономической науки в целом.

На примере соотношения равновесия и неравновесия мы стре­мились показать, что не существует так называемых противопо­ложных парных системных принципов типа меняющегося и за­стывшего многообразия, устойчивости и неустойчивости, детер­минизма и индетерминизма. Принципы экономической теории содержатся в ней самой, их нельзя позаимствовать, например, из физики. Рост же научно-экономического знания свидетельствует не о противоположности методологических принципов различных экономических теорий, а о их непротиворечивом соединении в рамках научно-теоретического строя. Если бы принципы устарев­ших теорий не пересматривались, то они действительно противо­речили бы принципам их более удачливых соперниц. Но они трансформируются, и в этом все дело. Современное значение нео­классики определяется не ее приверженностью принципу застыв­шего многообразия, а нахождением актуальных закономерностей. Так, например, неоклассические интерпретации экономического

102

Роста по Р. Солоу позволяют понять особую значимость так назы­ваемых стационарных состояний, при которых темпы увеличения, в частности, капитала и труда оказываются одними и теми же. Эко­номический рост — это частный случай эволюции экономических явлений. Неоклассика, таким образом, отнюдь не противоречит эволюционному подходу. Разумеется, его интерпретация должна вестись с позиций научно-теоретического строя. Без представле­ний о вероятностях, неопределенностях, рисках невозможно по­нять феномен инноваций, в том числе и в рамках неоклассики.

Таким образом, ортодоксия — это односторонняя позиция. Если же она и заслуживает обсуждения, то непременно с намере­нием развенчать ее односторонность, нарочитость. Представите­лям эволюционной экономической теории нет особой необходи­мости вступать в диалог со сторонниками упрямой ортодоксии, для них значительно важнее обеспечить ей достойное место в научно-теоретическом строе. Рассуждениями о преимуществах неравно­весного подхода перед равновесным этого не добиться. Важно вы­делить и понимать эволюционные закономерности, доступные соответствующему обсчету. Отметим также, что не следует ставить знак равенства между математическими концептами равновесия и неравновесия и их экономическим статусом. В экономической теории равновесие и неравновесие приобретают ценностный ха­рактер, а потому допускается возможное доминирование каждого из них.

В. Маевский заканчивает свою, безусловно, интересную статью следующим выводом: «Диалог с ортодоксией необходимо перевес­ти из плоскости взаимных критических претензий в область со­трудничества, создания новой экономической теории, совмеща­ющей принципы двух базовых теорий» [102, с. 14]. На наш взгляд, диалог экономических теорий, причем всех, а не только избран­ных, оказывается концептуальным, продуктивным, позволяющим избежать пустых претензий не иначе как в рамках научно-теоре­тического строя.

Разговор о противоборствующих теориях часто начинают с упо­минания идей Й. Шумпетера по поводу необходимости инноваций. Новшества вроде бы способны поставить под сомнение любые ус­тоявшиеся теории. П. Винарчик, отмечая вклад Й. Шумпетера в экономическую теорию, утверждает, что его наследие является «либо инкроментальным дополнением к мэйнстриму, либо потенциаль­ным революционным вызовом ему» [36, с. 26]. В очередной раз при­ходится сталкиваться с противопоставлением «либо —либо». Но

703

Представление об инновациях характерно в наши дни для всех сколь­ко-нибудь актуальных экономических теорий. Уже одно это указы­вает на концептуальную слабость формулы «либо — либо». Она по­является не случайно, а в результате обособления мэйнстрима и искусственного противопоставления одних экономических теорий другим. Решительные критики мэйнстрима не учитывают важней­шее обстоятельство: эта критика несостоятельна уже постольку, по­скольку само его обособление концептуально неправомерно.

Крайне резкой критике подвергает мэйнстрим В.И. Марцинке-вич. Он утверждает, что в нем не учтены такие фундаментальные принципы общечеловеческого научного познания, как «методы диалектической логики, историзм, средства социально-классово­го анализа, традиции экономико-статистического исследования, не укладывающиеся в формализованные рамки эконометрических моделей» [112, с. 37]. В мэйнстриме вместо диалектики использу­ется формальная логика, которая бесполезна в анализе творческого труда, под угрозой оказывается точность языковых выражений [Там же], а в негативном плане упоминается также прагматизм [Там же, с. 39].

На наш взгляд, главные аргументы В.И. Марцинкевича имеют по преимуществу философский характер, а в качестве таковых они явно неудачны. Едва ли не все представители так называемого мэйнстрима, а это в основном англоязычные авторы, уже с уни­верситетской скамьи воспитаны в традициях и новшествах анали­тической философии, у истоков которой в Англии стояли Дж. Мур, Б. Рассел, Л. Витгенштейн, а в США Ч. Пирс, Р. Карнап и У. Ку-айн. Как раз в этой философии логике и точности языковых выра­жений уделяется первостепенное внимание. В отличие от отечест­венных авторов абсолютное большинство английских и американ­ских экономистов прекрасно сведущи в математической логике, в частности в логике предикатов первого порядка. Математическая логика превзошла, причем существенно, формальную логику, вос­ходящую к имени Аристотеля, по всем статьям. Так называемая диалектическая логика, статус которой должен быть связан прежде всего с именем Гегеля и лишь во вторую очередь с именем Маркса, не является разумной альтернативой математической логике. В на­уке диалектической логике, изобилующей неясными определени­ями о тождестве противоположностей и достоинствах противоре­чий, принадлежит лишь скромное место, отнюдь не то, которое обеспечило бы триумф какой-либо, в том числе экономической, дисциплины.

10_

Кажется, что математическая логика формальна по определе­нию как причастная к сфере математики, для которой характерны ограничительные теоремы. Но и это «обвинение» не совсем верно. Любые логико-математические формализмы, продуктивно исполь­зованные при моделировании экономических явлений, не умаля­ют, а усиливают концептуальную силу экономической теории.

Тезис о беспомощности неоклассики в концептуальном пости­жении творческого труда и, шире, экономического творчества во­обще кажется очень сильным, но и ему недостает основательности. Ни в одной из экономических теорий, в том числе в институцио-нализме, не содержится теория творчества. Почему? На наш взгляд, потому, что творчество осмысливается по преимуществу не в гра­ницах научно-теоретического строя, а в границах научно-теорети­ческого хронологического ряда, причем на основе проблемного метода. Два примера, соответственно из физики и экономической науки, пояснят суть дела.

Физики оперируют классической механикой Ньютона и реля­тивистской механикой Эйнштейна, но теория их взаимосвязи не представляет собой особую физическую концепцию. Она высту­пает как критический анализ проблемных аспектов классической механики, осуществленный в начале XX в. В символьной записи Тк_л —→ Т _ел научное творчество А. Эйнштейна, А. Пуанкаре, М. Бор-на и других создателей релятивистской физики знаменует стрелка —. Если же благодаря форме записи 7^ —→ Т _ел совершен переход к фрагменту научно-теоретического строя Т => Т_кл, то новая стрелка => имеет, как уже отмечалось, не проблемный, а логико-интерпретационный характер, в котором уже нет былых, проблем­ных противоречий. Нечто аналогичное ситуации в физике имеет место и в экономической науке: сравните Т_нео —→ Т_кейнс и Т_кейнс => => Т_нео. Важно понимать, каким именно образом в науке постига­ется феномен творчества, а именно, в переходе от Т₁ —→ Т₂ к Т₂ => 1. В этом переходе логическое и математическое моделирование занимает достойнейшее место. Особо отметим, что нет оснований обвинять логику и математику в бессилии перед творческими про­цессами. Обратимся еще раз к символьной записи Т₁ —→ Т₂ как ста­дии научно-теоретического хронологического ряда. Математичес­кое моделирование способствует концептуальной основательнос­ти как Ту так и Т_т Что же касается перехода от Т₁ к Т₂, то его осмысление предполагает сопоставление уместности математичес­кого моделирования, характерного для рассматриваемых теорий. Основательный научный анализ экономической науки предпола-

705

Гает сопоставление, например, типов моделирования, осуществля­емого посредством математического анализа и теории игр. Непра­вомерно требовать, чтобы само это сопоставление было представ­лено особым математическим формализмом.

Итак, на наш взгляд, феномен творчества получает свое осмыс­ление в переходе от научно-теоретического хронологического ряда к научно-теоретическому строю. Этот переход не является одно­разовой интегральной акцией, совершаемой в тиши кабинета. Он столь же многообразен, как и процесс творчества.

Видимо, в данном месте уместны также короткие замечания в адрес прагматизма. Отечественные авторы часто отождествляют прагматизм с нагруженным меркантильными моментами эгоис­тичным отношением к жизни. Недопонимается, что прагматизм (и неопрагматизм) — это весьма солидная философская концеп­ция, призванная придать теории практическую актуальность.

В нескольких предыдущих абзацах нам пришлось встать в позу защитника мэйнстрима. Это было сделано с целью показать, что его критика вне концепции научно-теоретического строя эконо­мической науки малопродуктивна. Отнюдь не любая критика мэйнстрима актуальна.

Проводимый анализ приобретает все более общий характер. В связи с этим представляет интерес статья В. Тарасевича, поло­жения которой он предлагает для дискуссии [173]. Тарасевич счи­тает, что экономическая наука оказалась перед постнеоклассичес­ким вызовом. В развитии науки выделяются три этапа: классичес­кий (ровесник Нового времени), неоклассический (две первые трети XX в.), постнеоклассический (последняя треть XX в.). В те­чение первых двух этапов законодателями моды являлись естест­венные науки. Теперь же в центр внимания ставятся человекораз -мерные универсумные системы, которые в большей степени ис­следуются в синергетике. «Жестким ядром» фундаментальной экономической науки (ФЭН) остается экономика, но «она должна рассматриваться не столько как способ производства, рынок, на­родное хозяйство или совокупность взаимодействующих субъектов и объектов, сколько как сложная человекоразмерная система с дей­ствующим в ней не просто экономическим человеком или даже человеком-личностью, а человеком как космобиосоциальным су­ществом, в котором нераздельны сознательное, под- и бессозна­тельное начала» [173, с. 113].

Пафос этой тирады завораживает, и все-таки, как нам представ­ляется, имеет смысл вернуться с космических высот и глубин бес-

106

Сознательного начала на грешную земную почву, в данном случае экономическую. В порядке введения в тему отметим, что эконо­мисты порой относятся к философам с явной неприязнью. Но, с другой стороны, они же часто воспринимают их идеи без долж­ной экспертизы. В данном случае мы имеем дело со второй тенден­цией. Поясним ее суть.

С каждой наукой в процессе ее развития происходят различно­го рода метаморфозы, наиболее значимые из них принято называть научными революциями. Сколько революций прошли соответ­ственно, например, математика, физика, биология, экономическая наука? Ровно по три, а именно классическую, неоклассическую и постнеоклассическую метаморфозу? Конечно же нет. Общеизве­стно, что Евклид превратил математику в науку. Случилось это не в Новое время, а за две тысячи лет до него. Однако этого примера достаточно, чтобы отказаться от представления, согласно которо­му один и тот же тип наук характерен для вполне определенных исторических эпох. Неправомерно считать, например, что так на­зываемая классическая наука относится всецело к Новому време­ни. Продолжим математическую линию рассуждений. Математи­ческий анализ, неевклидова геометрия, теория множеств — все это революции, которые случились до начала XX в. А сколько их было в XX в.? Число научных революций, а также парадигм зависит от вводимых критериев. Пока еще никто не доказал, что их должно быть ровно три. При желании можно определить всю нереляти­вистскую физику классической, но как тогда быть с теорией элек­тромагнитных явлений Максвелла? Неужели она не имеет револю­ционного характера? Мы далеки от мысли считать критерии выде­ления научных революций произвольными. Мы считаем иначе: революционная поступь науки проходит по теориям. Только в этом случае она получает концептуальное выражение. Это обстоятель­ство далеко не всегда учитывается любителями универсальных обобщений. Не очень заботясь о внутренней структуре отдельных наук, они придумывают некоторую схему, которая почему-то на­вязывается ими непременно от имени философии. В итоге послед­няя предстает как совокупность по преимуществу номинальных, а не концептуальных положений. Слова впечатляют, а их суть — нет. Возьмем на себя смелость утверждать, что создатели триады классическая — неоклассическая — постнеоклассическая наука никак не учитывали структуру экономической науки. В. Тарасевич в своей статье ссылается на П. Флоренского, В.И. Вернадского, ряд философов во главе с В.С. Степиным. Речь идет об уважаемых име-

10_

Нах, но не специалистах в области экономической науки. Эконо­мическая наука всегда находилась и будет находиться перед вызо­вом определенного круга проблем, но они выступают проявлени­ями именно ее концептуальных достижений и трудностей.

Поясняя ситуацию, обратимся к тезису о якобы космическом характере человека, в том числе как изобретателя и пользователя экономической теории. Сказать вполне нормальному экономисту, в том числе Нобелевскому лауреату, что он не учитывает косми­ческую судьбу человека, значит повергнуть его в недоумение. А между тем суть дела, которая в данном случае представлена в крайне закамуфлированной форме, что и вызывает замешатель­ство, достаточно проста.

Экономист, по определению, является знатоком экономических концепций; все, с чем ему приходится иметь дело, выступает для него в экономическом обличии. Политические, социально-обще­ственные, религиозные, природные, в том числе космические, ре­алии выступают для него представителями экономических ценнос­тей, которые он им вменяет. Космосом как природным объектом занимаются космологи. Если последние предупредят человечество, что к Земле движется астероид, которого во избежание худшего необходимо взорвать серией взрывов водородных бомб, то эконо­мистам придется принять участие в спасательной акции, в част­ности определить необходимые денежные затраты. Они это будут делать как экономисты, но, разумеется, в сотрудничестве с космо­логами. Приведенный простой пример показывает, что экономист отнюдь не безразличен к космической судьбе человека. Суще­ственно, что он ее понимает экономически. Экономический чело­век изначально является космобиосоциальным существом, ему не надо им становиться. Экономист должен учитывать связь им из­любленной науки с другими науками. Он это делает, как уже отме­чалось, посредством ценностного вменения. Требование, которое уместно предъявлять к экономисту, таково: будь максимально све­дущим в экономической науке, в том числе и в ее философии, и реализуй междисциплинарные связи.

В. Тарасевич называет фундаментальную экономическую науку философией экономических наук и ждет именно от нее революци­онных инноваций [173, с. 114—115]. Но философией экономиче­ской науки является ее философия, только и всего. Само выделе­ние феномена фундаментальной экономической науки в отличие от нефундаментальной крайне сомнительно. Что же касается ре­волюционных инноваций экономической науки, то отметим еще

708

Раз, что их целью является в первую очередь она сама вместе со своей философией.

Параграфы принято завершать заключениями. Следуя этому правилу, отметим, что смысл данного параграфа состоит в том, что концепция научно-теоретического строя придает философской оценке состояния современной экономической науки необходи­мую концептуальную основательность. В поисках ее то абсолюти­зируют значимость мэйнстрима, то стремятся наладить его диалог с ему противоречащими системами, то поднимают на щит мнимую альтернативу основному мнению, то одобряют постмодернистский хаос экономической теории, то занимаются поисками инноваций вдали от экономической теории. Все эти попытки приводят к па­радоксальным и в этом их качестве неприемлемым выводам. Про­блема взаимосвязи экономических теорий нуждается в тщательном философском осмыслении. Бесспорно, что в данном параграфе она не рассмотрена исчерпывающим образом. Достаточно того, что показано, каким образом эта проблема может быть осмыслена на путях концепции научно-теоретического строя экономической науки. Наша главная цель состояла в приобщении читателя, воз­можно, к малоизвестному ему инструментарию методологическо­го анализа экономической науки.

2.8.  Многообразие экономических теорий

Историю развития экономической науки можно представить в следующем виде (табл. 2.3).

Некоторые аспекты табл. 2.3 поясняются в следующих коммен­тариях.

1.   Таблица 2.3 приведена для того, чтобы представить историю
развития экономической науки в легкообозримом виде. Рассуждая
об экономических реалиях, всегда надо иметь в своем воображении
экономическое целое. Что касается колонки «Принципы и цен­
ности», то ее назначение весьма скромное — всего лишь сориен­
тировать, так сказать в первом приближении, читателя в концеп­
туальном поле экономической науки.

2.   Таблица 2.3 производит впечатление, что экономические тео­
рии не образуют единого целого. Это впечатление рассеивается в
случае учета различного рода синтезов, «сшивающих» в единое по­
лотно теории, кажущиеся на первый взгляд альтернативными.
Приведем на этот счет несколько примеров.

10_

Таблица 2._

Основные экономические теории

 

Теории и школы	Годы	Авторы	Принципы и ценности
Меркантилизм	С 1664 г.	Т. Ман,	Металлические деньги
		Дж. Стюарт
Физиократия	С 1758 г.	Ф. Кенэ,	Сельское хозяйство
		М. Тюрго
Классическая эконо-	С 1776 г.	А. Смит,	Труд как субстанция стои-
Мическая теория		Д. Рикардо,	Мости, справедливое рас-
		Дж.С. Милль	Пределение богатства
Марксизм	С 1859 г.	К. Маркс	Отсутствие эксплуатации
Институционализм
В том числе:
Историческая школа	С середины	Ф. Лист,	Единство экономической и
	XIX в.	Г. Шмоллер	Социальной жизни, эволю-
			Ция, мотивации
«старый» институци-	С 1867 г.	К. Маркс,	Государство как экономи-
Онализм		Т. Веблен,	Ческий институт, гармония
		Дж. Гэлбрейт	Бизнеса и технологии
Неоинституциона-	С 1940-х гг.	Р. Коуз,	Права собственности, опти-
Лизм		Дж. Стиглиц,	Мальные контракты,транс-
		Дж. Бьюкенен	Акционные издержки
Новая институцио-	С 1980-х гг.	Дж. Норт,	Соотносительность эконо-
Нальная экономика		Л. Тевено	Мических институтов и
			Личных интересов экономи-
			Ческих агентов
Маржинализм	С 1871 г.	У. Джевонс	Предельные полезность и
			Производительность
В том числе:
Общая теория равно-	С 1874 г.	Л. Вальрас,	Равновесие как оптималь-
Весия		В. Парето	Ное состояние
Австрийская школа	С 1871 г.	К. Менгер,	Субъективная полезность
		Л. Фон Мизес,
		Ф. Фон Хайек
Теория экономиче-	С 1942 г.	Й. Шумпетер	Инновации, предпринима-
Ского развития			Тельская прибыль
Неоклассическая	С 1890 г.	А. Маршалл,	Оптимальное размещение
Экономическая шко-		Дж. Хикс,	Редких ресурсов для удов-
Ла		П. Самуэльсон	Летворения потребителей
Новая классика,	С 1970-х гг.	Дж. Мут,	Обеспечение оптимума
В том числе теория		Р. Лукас,	Целевых функций экономи-
Рациональных ожи-		Т. Сарджент,	Ческих агентов с учетом их
Даний		Р. Холл	Рациональных ожиданий
Кейнсианство	С 1936 г.	Дж.М. Кейнс,	Фискальная политика госу-
В том числе:		Дж. Барро	Дарства как средство пре-
			Одоления «провалов» рын­ка

110

Окончание табл. 2._

 

Неокейнсианство посткейнсианство	С 1960-х гг. С 1960-х гг.	Дж. Грей, Н. Мэнкью, А. Лейон-хуфвуд Р. Харрод, С. Вайнтрауб, Х. Минский	Влияние коллективных договоров, уровня заработ­ной платы, несовершенной конкуренции на адаптацию цен Контрактные соглашения и система взаимных зачетов как обеспечение успешного функционирования эконо­мической системы в усло­вии неопределенности
Монетаризм	С 1960-х гг.	М. Фридмен, К. Бруннер, А. Шварц	Влияние денег на функцио­нирование экономики
Теория экономиче­ского роста	С середины XX в.	Е. Домар, Р. Солоу	Экономический рост
Эволюционная тео­рия	С середины XX в.	А. Алчиан, Р. Нелсон, С. Уинтер	Инновации в условиях неоп­ределенности
Вероятностная эко­номическая теория В том числе: Теория игр и эконо­мической оптимиза­ции Теория ожидаемой полезности Поведенческая эко­номическая теория Теория экономиче­ской информации Теория человече­ского капитала	С 1944 г. С 1947 г. С 1947 г. С 1961 г. С 1964 г.	Дж. Фон Ней­ман, О. Морген-штерн, Дж. Нэш Л. Сэвидж, М. Фридмен, Д. Канеман Г. Саймон, Р. Зельтен К. Эрроу, Дж. Стиглер, Дж. Акерлоф Г. Беккер, Т. Шульц	Выигрышная стратегия экономического поведения Принятие решений на осно­ве учета объективной и субъективной вероятности Определение и реализация удовлетворительного вари­анта поведения в условии неполной информации Поиск информации, преодо­ление нежелательных по­следствий асимметрии информации Эффективность образова­ния

К. Маркс, критикуя классиков, тем не менее считал, что его теория продолжает идущую от них традицию. А. Маршалл соеди­нил маржинализм с классикой. Дж. Хикс объединил неоклассику с кейнсианством в теории, которая не вызвала существенных воз­ражений со стороны Дж. Кейнса. Усилия Хикса были поддержаны многими выдающимися экономистами, в том числе П. Самуэль-

M

Соном, что привело к периоду так называемого неоклассического синтеза. Обычно обращают внимание на то, что неоклассики дви­жутся в сторону кейнсианства, но есть и обратное движение. Со­временные неокейнсианцы, испытывая неизменный интерес к процессу адаптации цен, явно стремятся к союзу макро- и микро­экономики, не отвергая при этом неоклассическую интерпретацию последней. В этой связи вполне оправданно говорят о неокейнси-анском синтезе.

Очень часто теоретический синтез реализуется не посредством объединения теорий, а в процессе переноса из одной концепции в другую основополагающих концептов. Показательный пример: исторически концепт «деньги» восходит к меркантилизму, у Кейн-са он находился на одном из передних планов, а затем основатель монетаризма М. Фридмен поставил его непосредственно на первое место. Интереснейшие метаморфозы осуществлены в составе эко­номической науки с концептом «ожидание». «Позаимствовав» этот концепт у кейнсианцев, неоклассики возвысили его в теории ра­циональных ожиданий. Кейнсианцы различных школ переняли у неоклассиков идею оптимизации.

3.    Связность экономических теорий приводит к появлению эко­
номистов универсального, «многопрофильного» плана. Все более
редкими становятся фигуры ортодоксального марксиста, неоклас­
сика, кейнсианца. Й. Шумпетера одни считают безусловным при­
верженцем неоклассики, другие — ее главным ниспровергателем.
М. Фридмен много сделал для утверждения неоклассической до­
ктрины, но его вклад, например, в теорию ожидаемой полезности
свидетельствует о том, что он вышел за ее пределы. Прекрасный
союз фон Нейман — Моргенштерн, казалось, ничем не угрожал
неоклассике, но именно они стоят у истоков новейшего этапа эко­
номической теории, в том числе нового институционализма. Если
руководствоваться представлением о научно-теоретическом строе
экономической науки, то обсуждаемый феномен современной
многопрофильности экономистов не вызывает ни малейшего удив­
ления. Строго говоря, любой экономист относится не к отдельной
экономической теории, а к научно-теоретическому строю эконо­
мической науки.

4.    В предыдущем параграфе отмечалось, что поспешные попыт­
ки представить хронологический ряд теорий в так называемых фи­
лософских обобщениях часто вводят в заблуждение. Мы протесто­
вали против попыток уместить всю современную науку в узкое
трехместное ложе: классика — неоклассика — постнеоклассика.

772

Вопрос ставился так: при различного рода обобщениях следует всячески избегать номинальных определений, т.е. Таких, в которых нет концептуальной основательности. В связи со сказанным обра­тим внимание на следующие три обстоятельства.

Во-первых, следует отметить, что использование приставок нео-и пост- при наименовании экономических теорий позволяет бла­гополучно избежать номинальной опасности. Концептуальное различие соответственно кейнсианства, неокейнсианства и пост-кейнсианства может быть обосновано достаточно строго. То же самое относится к триаде: классика, неоклассика, новая классика (читай: постнеоклассика).

Во-вторых, имеет смысл подвергнуть тестированию научно-те­оретический строй экономической науки: вероятностно-игровая экономическая теория => кейнсианство => неоклассика => классика. Не произошла ли и в данном случае утрата концептуальной глуби­ны? На наш взгляд, потери концептуальности не произошло, ибо упомянутый выше строй сохраняет жесткую преемственность с хронологическим рядом теорий. Компоненты научно-теоретичес­кого строя выделялись в соответствии не с внешними для эконо­мической теории критериями, а как раз в полном соответствии с ее концептуальным устройством.

В-третьих, обилие экономических теорий невольно наводит на естественный вопрос: все ли они органично охватываются научно-теоретическим строем экономической теории? Думается, что да. И вот почему. Меркантилизм и физиократия — это протонауки, не достигшие стадий теоретических систем. В силу этого основания они не должны включаться непосредственно в научно-теоретичес­кий строй экономической науки. Что касается институционализма, теории экономического роста и эволюционной теории, то все они «расслаиваются» в соответствии со своими классическими, нео­классическими, кейнсианскими и вероятностно-игровыми интер­претациями.

Глава 3 что экономисту желательно знать ИЗ философии науки?

3.1.   Античная философия науки

М. Блауг первую часть своей знаменитой книги о методоло­гии экономической науки назвал так: «То, что вы хотели узнать о философии науки, но боялись спросить». Речь идет о довольно забавной ситуации. Экономисту как знатоку экономических тео­рий философия науки нужна, но знает он ее плохо. Сам экономист не в состоянии создать философию науки, а, обращаясь к филосо­фии, он встречается с таким разбросом мнений, который способен вызвать у него разочарование. В многотомных сочинениях по ис­тории философии учения излагаются, как правило, некритически, научные тексты соседствуют с мифологическими и теологически­ми повествованиями. В абсолютном большинстве курсов по фи­лософии науки она почему-то интерпретируется исключительно с позиций плохо продуманных неопозитивизма и постпозитивизма, а это означает, в частности, что за бортом анализа остаются многие актуальные наработки, относящиеся, например, к таким философ­ским направлениям, как феноменология, герменевтика, пост-структуализм, постмодернизм. Итак, какая же философия науки нужна экономисту и где ее взять?

Что касается М. Блауга, то он пошел по пути, который характе­рен для представителя английской философской культуры. Мас­титый методолог экономической науки ограничился рассмотрени­ем хорошо известной из философии науки дилеммы: неопозити­визм — постпозитивизм. В значимости ее не приходится сомневаться, но она составляет лишь часть актуальной для эконо­миста философии науки. Понимая это, мы намерены предложить читателю краткий очерк философии науки, написанный под деви­зом: не слишком много, но и не очень мало. Нашу задачу мы видим в том, чтобы выявить главные проблемные линии развития фило­софии науки, — те самые, которые, на наш взгляд, либо уже ис­пользуются в экономической науке, либо начинают использовать­ся, либо, судя по некоторым тенденциям, будут использоваться. Стремясь помочь читателю максимально задействовать его твор­ческое философское воображение, мы предлагаем его вниманию

11_

Широкую панораму теорий. Тому, кто будет недоволен лаконич­ностью текста, мы осмеливаемся рекомендовать другие наши ра­боты [65, 67].

Оговорим также реализуемый в данной главе метод изложения. В соответствии с рассуждениями, приводившимися ранее при ана­лизе экономических концепций, нам следовало бы сначала постро­ить хронологический ряд, а затем выделить его научно-теоретичес­кий строй, возглавляемый концепциями ХХ в. Но такой метод изложения требует много места, которого в данном случае в нашем распоряжении нет. В создавшихся условиях мы вынуждены пойти на дидактическую «хитрость». Формально способ изложения будет выглядеть как построение теоретико-хронологического ряда, но, по сути, мы будем всегда исходить из его научно-теоретического строя. Это означает, что хронологический ряд теорий будет оцени­ваться с позиций сегодняшнего дня, в связи с чем уместны пред­ложения типа: «согласно современным представлениям», «в соот­ветствии с современной наукой» и т.д. Описываемый способ изло­жения допустим также постольку, поскольку приведенные в главе 1 книги сведения (о принципе теоретической относительности и др.) Относятся как раз к научно-теоретическому строю философии на­уки. Отметим также, что на протяжении всей главы философские положения иллюстрируются на экономическом материале. Это позволяет наметить точки актуального включения потенциала фи­лософии науки в экономическую теорию. Итак, первой в хроно­логическом ряде теорий нас встречает философия науки Античнос­ти.

Античная наука нашла своего энциклопедически образованно­го систематизатора в лице Аристотеля. Обобщая смысл научного поиска античных писателей, он отмечал, что предметом их анали­за были четыре рода причин: материальная, движущая, формаль­ные и целевые начала, или первоосновы [15, т. 1, с. 81]. Аристо­тель — типичный античный мыслитель. Хорошо известно, что в науке самое главное — ее концептуальное содержание, выражаемое прежде всего посредством понятий и законов. Этот аспект дела остался у Аристотеля явно в тени. Он рассуждал о причинах, а не о их концептуальном постижении. В сферу концептуального Арис­тотель попадал как бы случайно, лишь тогда, когда рассуждал о формах, противопоставлявшихся им платоновским идеям.

Сердцевина античной философии науки — это, бесспорно, про­блематика идей Платона и форм Аристотеля. Все античные мыс­лители стремились разрешить головоломку соотношения единого

7 75

И многого, но лишь двум упомянутым выше гениям удалось это сделать в понятийной манере. С учетом этого попытки представить единое в виде материальных субстанций, как-то: воды (Фалес), воздуха (Анаксимен), эфира (Анаксимандр), огня (Гераклит), ато­мов (Левкипп и Демокрит), бытия (Парменид); движения в образе: вражды и любви (Эмпедокл), борьбы противоположностей (Герак­лит), сцепления атомов (Левкипп и Демокрит); цели как: первич­ного блага (Платон), счастья (Аристотель) — должны быть оцене­ны как явное недопонимание статуса науки, выражающееся в не­достатке концептуализма.

Со страниц произведений Платона идея предстает как умопоидея­стигаемый прообраз чувственно-предметного мира. Вещи причаст-ны идеям. Аристотель понимает формы как последнее видовое различие вещей [15, т.1, с. 213]. С высот сегодняшнего дня смысл спора Платона и Аристотеля достаточно очевиден. Платон ориен­тировался на общее, а Аристотель — на единичное. Согласно же современным представлениям общее и единичное «склеены» друг с другом крепко-накрепко, их невозможно отделить друг от друга. В любой науке используются так называемые переменные величи­ны x_i (например, массы (mi) в физике, цены (p_i) в экономической теории). Нельзя отделитьx от i. Платон увлечен общим (x), которое он обособляет от любого x. Аристотель делает акцент на отдель­ном, i-м x, но не замечает, что, например, x₁ качественно тождест­венно с x₂, x₃ ,… , x_n. Критикуя античных гениев, разумеется, не следует забывать, что именно благодаря им мы оперируем пред­ставлением о понятиях увереннее, чем они. Итак, главное дости­жение античной философии науки состоит в ее понятийной про­ницательности, которое представлено платоновской концепцией идей и аристотелевской теорией форм.

Заслуживают упоминания еще два урока развития античной философии науки. Первый из них состоит в уяснении условий апо-ретичности теории, а второй — в так называемом пифагорейском синдроме.

Элеаты Парменид и Зенон являются авторами апорий (букваль­но: нет (а) щели (поры) в рассуждениях). Быстроногий Ахилл не может догнать черепаху, ибо, пока он достигнет ее нынешнего со­стояния, она успеет переместиться на некоторое расстояние впе­ред, и так сколь угодно большое количество раз. С современной точки зрения апории возникают в случае неадекватности теории. Отсюда следует правило: подвергайте те теории, которыми вы ру­ководствуетесь, тесту апоретичности, это — путь к выяснению их

Пб

Изъянов. Вспомните об экономических парадоксах: низкие цены на очень полезные товары (соль, вода), высокие цены на редкие товары (товары Грифина), случаи невозможности снижения уров­ня инфляции и пр. Надо не избегать апорий и парадоксов, а стре­миться к их выявлению. Все неразвитые теории апоретичны. Топ-теорией является та теория, которая позволяет избежать апорий и преодолеть парадоксы.

Пифагор придал статус субстанций, т.е. Первичных, не нужда­ющихся в объяснении сущностей, числам. В результате он пришел к панматематической позиции. Пифагорейский синдром состоит в абсолютизации математики, в придании ей самодовлеющего зна­чения, в забвении определенности той науки, в которой использу­ется математическое моделирование. В экономической науке пи­фагорейский синдром проявляется очень часто, но не всегда с ним борются успешно. Порой значимость математики полностью от­вергается, но в таком случае снижается уровень концептуальности науки.

Наконец, следует вновь упомянуть Аристотеля постольку, по­скольку его имя вписано в историю развития экономической тео­рии. «Все, что участвует в обмене, должно быть каким-то образом сопоставимо. Для этого появилась монета… Все должно измерять­ся чем-то одним. Поистине такой мерой является потребность» [15, т. 4, с. 156]. Можно привести другие выдержки из текстов Аристотеля, которые указывают на то, что он владел или почти владел понятием цены товара. Но развить экономическую теорию как систему положений он не был в состоянии. К тому же Аристо­тель отождествлял экономическую теорию с этической, а это не­допустимо.

Итак, значение античной философии науки для современной экономической теории определяется прежде всего следующими положениями:

•     Развитие представлений о концептах как понятиях;

•     Тестирование теории на апоретичность;

•     Предупреждение об опасности пифагорейского синдрома (чи­
тай: абсолютизации математики);

•     Выработка двух методов: диалектического (Сократ) — спорьте
и иронизируйте друг над другом до тех пор, пока не выявите
идеи (читай: понятия), и аксиоматического (Платон, Аристо­
тель, Евклид). Подробнее об этих двух достижениях см.: [65,
с. 30-31, 51, 71].

11_